Из всех лекарств, что всемогущему Богу угодно было дать человеку для облегчения его страданий, ни одно не сравнится в универсальности и действенности с опием. Зюденхам
— Хорошо ли ты устроился в моём доме? — поинтересовался отец Аарониеро за обедом. — Прекрасно, дядюшка, — сказал Заэль Аполлоний. — Не знаю, как мне вас благодарить, не то что просить о чём-то большем. В час, когда низкие солнечные лучи запутывались в паутине кружевных салфеток, они сидели в маленькой светлой столовой. Перед Заэлем стояла расписная глиняная тарелка с густым овощным супом-манештрой, неожиданно сытным для постной пятницы. На ложках и ножах сверкали ювелирные венецианские гравировки. В окна заглядывало страшно синее небо Истры, и душа, не знающая отдыха, плотно прилегала к телу Заэля, как шёлковая изнанка плаща. Отец Аарониеро посмотрел на него с одобрением: — Похвальная скромность. Но вижу, тебе есть о чём ещё просить? Налей вина, Пьетро, — он махнул рукой пожилому камердинеру, и тот, неспешно обойдя стол, наполнил серебряные чарки сперва хозяину, а затем и гостю. — Слушаю, Августо. Чего тебе не хватает? — Работы, дядюшка, — скромно сказал Заэль. — Вернее, места для работы. В комнате узкие окна и маловато света. Да и запах вам не понравится. На Тенерифе я на открытом берегу занимался описанием рыб. — Ах да, Тенериф! — кивнул отец Аарониеро, сплетя бледные пальцы, полускрытые рукавами сутаны. — Ты ведь оттуда прислал мне бочонок мальвазии, не так ли? И весьма недурной. Кислое вино вредит моему желудку… На Тенерифе ты тоже прятался от твоих любезных коллег? — Нет, — улыбнулся Заэль. — Меня позвал мой приятель Фелипе, сын маркиза де Мендосы, в качестве доктора. Он учился на курс младше меня. После годовых экзаменов отец отправил его на Тенериф, чтобы он наладил там виноградарное хозяйство. Ваша мальвазия — как раз с виноградников маркиза. Заэль Аполлоний помнил ту мальвазию — расплавленный сладкий янтарь, надолго застрявший у него в глотке. Он отпил сухого далматского, терпкого, как кровь, и продолжил рассказ: — Тогда я только получил магистерскую лицензию. Признаюсь, я жалел, что в дикий таинственный край отправляюсь не я, а мой приятель, напрочь лишенный интереса к натуральной философии. Зато мне предложили вести учебный семинар по анатомии, а это большая честь. И тут подвернулся случай: Фелипе закатил прощальную пирушку, и после нее доктор, которого он нанял, некстати упал с лошади и сломал ногу. За три дня до отплытия Фелипе позвал меня его заменить. Я бросил всё и дал согласие. — Рыбы с нетерпением ждали доктора Гранца, — в запавших, дымчато-серых глазах епископа блеснула искра смеха. — И ждал Пик, — серьезно сказал Заэль. — Помню, как впервые увидел его. Представляете ли вы себе этот вид? Седой исполин высится посреди океана, — его руки взлетели над столом, очертив высокий треугольник в круге. — Вершину его застят облака, а предгорья усажены виноградными лозами. Прямо на склонах растут огромные, в рост человека, пурпурные цветы, именем Тахинасте. Под ними, до самой воды — равнины обсидианового песка, сверкающие на солнце, будто россыпь драгоценных камней. Я был так поражен, что на время забыл, как остров был обозначен на моих картах. Isla del Inferno — вот его старое имя. Оно ему отлично подходит. — Патер де ла Пенья пишет, что Тенериф из Канарских островов самый изобильный. Там здоровый воздух, свежие фрукты, а люди не знают нужды и страданий, — заметил отец Аарониеро. — Не пристало ведь монашеской особе обманывать своих читателей. — Быть может, Тенериф кажется раем тому, кто видит в нём блеск испанской короны, — сказал Заэль. — Но страна вечной весны, о которой писали ещё господа Птолемей и Плутарх, если где и находится, то вряд ли там. Дядюшка издавна любил подначивать его, уклоняясь от прямых утверждений. На сей раз Заэль имел преимущество: патера Нуньеса де ла Пенья, служившего при базилике Богоматери Канделарии, он знал лично и даже получил от него в дар экземпляр «Конкисты Гран Канарии», сгинувший теперь в пожаре. То был не просто хронист: то был истый конкистадор в сутане. Каждое слово, написанное им, предназначено было прославлять завоевание архипелага и обретение Девы, чей тёмный лик безмятежно внимал благоговейному шёпоту фанатика. Едва ли епископ Арруэри стал бы читать эту книгу, если бы не захотел получше узнать о краях, где запропастился его племянник. — Я прожил там четыре года, — продолжал Заэль, — и, по-моему, Тенериф больше подходит для ссылки тех, кто заслужил изгнание из своего отечества, чем для честных людей. Процветают там лишь плантаторы и купцы. Они закупают у местных жителей, гуанче, виноград и рыбу по бросовым ценам, чтобы перепродать втридорога, в том числе и самим местным. От бедности народ становятся отчаянным. В городах, а их всего два, Санта-Крус и Ла-Лагуна, дня не прожить без ограбления. Я не виню этих людей. Я слышал, как грустны песни, что поют внуки королей гуанче, когда пасут скот на угодьях, отнятых у их дедов. Не виню и Фелипе. Он сделал для них все, что мог. — Один преумножает богатство, а многие питаются крохами с его стола — не так ли в каждой колонии? Однако эти люди крещены, — проронил отец Аарониеро, в задумчивости гладя ножку бокала. — Сегодня они прозябают в нищете, а завтра утешатся. А мы, всю жизнь сеявшие в нашу плоть? Что ждёт нас? — он бросил тревожный взгляд за окно. Вдали ожила црквеницкая звонница, и лицо епископа сделалось страдальческим. И тут вошла Люмина, неся запеченную рыбу с жареными каштанами и истарским сыром; поставив блюдо на стол, она всплеснула руками: — Господине, время! Ваши капли! — Будь неладна эта сонная настойка, — тоскливо пробормотал отец Аарониеро. — Видишь, Августо? Я беднее самого бедного пастуха: власть над собственным телом у меня отнята! Явился красный пузырёк; Пьетро отсчитал капли в маленькую рюмку рубинового стекла. Епископ выпил залпом и медленно обмяк в своём кресле. Его зрачки расширились, заполонив радужные оболочки чернотой. — Сколько капель вы принимаете? — спросил Заэль. Чудодейственную настойку доктора Зюденхама, звезда которого воссияла на небе английской медицины, затмив славу Гиппократа, он распознал на столике епископа в первый же день — по душистому аромату и кирпично-красному цвету тягучих капель, покрывающих стенки флакона, словно смола. Если последняя лондонская фармакопея, следуя за Парацельсом, включала в состав «препохвального зелья» шафран, касторовое масло, амбру, мускатный орех, спорынный корень, ревень, мел и толчёный жемчуг, то Зюденхам, избавившись от лишних ингредиентов, сохранил ароматические пряности; главным же инструментом многоголосой композиции из века в век оставался царь всех лекарств — диоскоридов Mekon Emeros, дар Морфея, утишитель боли, снотворный мак. — Дважды в день по десять, утром и вечером, когда не могу заснуть… — вяло, неохотно отозвался епископ. — Это большая доза. Вы знаете, что эта настойка вызывает сильное привыкание? Она не помогает, лишь притупляет ваши чувства. Если вы не излечите истинную причину боли, боль будет возвращаться. Где именно у вас болит? — Августо, — прошелестел отец Аарониеро, выпрямившись, и Заэль замолчал. — Я принял тебя в дом, как моего племянника. Но когда ты задаёшь вопросы, я вижу хирурга, для которого всё поистине есть лишь плоть и падаль. Не трави мне сердце, я прошу тебя. Упрек был несправедливым. Заэль хотел честно отработать кров, пропитание и жалованье, как домашний врач: тогда никто не назвал бы его ни искателем наследства, ни приживалом-нахлебником. Он не собирался сразу резать. Для начала отцу Аарониеро требовался не хирург, а терапевт. Но любое упоминание медицины раздражало его, словно перцовая настойка. Заэлю лишь раз попадался пациент, сравнимый с ним по упрямству. — Я ещё не сказал вам, что обитатели Тенерифа, несмотря на их обездоленность, доживают до старости и крепки телом и духом, — сказал Заэль, пока ветер мысли вновь не увлёк дядюшку к опасным рифам уныния и смерти. — Там никому не пускают кровь. Думаю, это связано с тем, что у них морская диета, — тут он вспомнил о поданной рыбе. — Между прочим, эта форель превосходна! С утра, наверное, еще плавала в море. Сто лет такой не пробовал. — Почему ты говоришь с набитым ртом, Августо? — возмутился отец Аарониеро. — Приличные манеры не поместились в твои дорожные сумки? — Извините меня. Я и впрямь подрастерял их по дороге, — он улыбнулся. Видел бы его дядюшка недавно на корабле, когда они с Зеппе жевали убойную солонину! Ему вдруг вспомнился отец Аарониеро пятнадцатилетней давности — тот, который в шутливом гневе грозил ему пальцем, чуть Заэль заговаривал о гороскопах, а потом все равно зарывался в эфемериды и жарко спорил о градусах асцендентов, конъюнкциях и квадратурах. Тот, который на обеде у родителей Заэля сидел за столом, прямой, как аршин, а на лесной прогулке не гнушался нарвать малины прямо с колючих веток; тот, холодный и далёкий, как звезда, что в расшитых архиерейских ризах возвышался над собранием во время мессы в соборе святого Михаила. У него всегда было много масок — у отца Аарониеро, что не носил на лице серую печать болезни и не принимал проклятую настойку. Заэль со вздохом отставил очищенную тарелку: — Что же вы ничего не съели, дядюшка? Ваша Иванка так старалась. — Я не люблю рыбу, — просто сказал отец Аарониеро и жестом велел убрать почти нетронутую порцию. Пьетро подлил ему вина. Люмина, прислуживающая с другой стороны стола, озабоченно посмотрела на Заэля, словно ожидая от него помощи: Иванка, конечно, рассказала той о его обещании сделать так, чтобы пища пошла хозяину на пользу. — На Тенерифе меня обучили одному рецепту, — сказал Заэль. — Легкая закуска из подсоленной форели с пряностями. Я вам приготовлю. Вы даже не признаете в ней рыбу. — Все вокруг только и знают, что пытаются меня накормить, — отец Аарониеро закатил глаза. — Уже и тебя подговорили. Не спорь, я прекрасно знаю, о чём ты чесал языком с моими слугами, любопытный ты мальчик. Мне будет куда спокойнее, если ты пойдешь и займёшь себя натуральной философией. Что думаешь об этой старой башне? Подойдёт она тебе? — Я думаю, что в ней довольно светло, — мягко согласился Заэль. — Давненько я в неё не заглядывал. Должно быть, в ней завелись летучие мыши, — сказал отец Аарониеро. — Я их не боюсь, — сказал Заэль, внутренне ликуя. Башня была лучшим, на что он мог рассчитывать. Сколь угодно неказистая и закопченная, но она была каменной, а значит, несущие стены не пострадали от пожара. Хорошо было бы иметь крышу, чтобы внутрь не затекал дождь, но он умел работать в любых условиях, и эти не были худшими. Готовая башня у берега моря, в отдалении от дома и города! Судьба, без сомнения, проявила благосклонность к своему ретивому пасынку. — Пойдем, я тебе её покажу, — отец Аарониеро медленно поднялся. Пальцы его сжались и задрожали на подлокотниках. Молчаливо напряглись слуги, готовые в любой миг подхватить хозяина, но постарались не подать виду. — Мне нужно пройтись, пока настойка не свалила меня с ног. Августо, не отставай.***
Они поднимались по откосу холма между высоких кустов акации, увешанных лопнувшими стручками без горошин. К недоверчиво нахохленной башне вела плешивая каменистая тропка, заросшая по бокам травой. Тропка уходила в предгорья, там расширялась и вливалась в дорогу на Црквеницы, если идти к югу, и на Фиуме — к северу. Пока они шли, башня становилась всё больше и неряшливее, и вдруг расселась перед ними, как толстая ухмыляющаяся старуха. Она выглядела намного старше, чем дом. Серые камни торчали из кладки в разные стороны, будто акульи зубы, над арочным окном на стене красовался черный язык копоти. Но гарью не пахло. К подножью башни привалились груды раскрошенных камней, насквозь проросшие зеленой травой. Пепел — отличное удобрение. — Что с ней случилось? — спросил Заэль. — Попали турецкие калёные ядра, — сказал отец Аарониеро. Никогда, даже до рукоположения в сан, он не позволял себе торопиться, утверждая, что скорее канат пройдет в игольное ушко, чем спешащий человек сохранит собственное достоинство. Не спешил и теперь. Летний ветер играл с его седыми волосами, выбившимися из-под шапочки, полы сутаны мели по траве, и отец Аарониеро напоминал плавно скользящее привидение, вовсе не касающееся земли. Заэль думал, что сказал многовато правды. Заигрался с огнём. В дикой Истре, стране пастухов и рыболовов, тоже была церковь: et in Arcadia ego sum. Пусть Лютер давно доказал, что Святой Престол не всемогущ, в одиночку с ним станет тягаться лишь глупец или безумец. Безумцем Заэля называли; глупцом — никогда. Конечно, прятаться от инквизиции в доме у епископа было равносильно попытке мыши укрыться от кота на его меховом загривке, но Заэль хорошо обдумал своё решение, прежде чем отправиться сюда. Брат-близнец его и видеть не хотел; глава испанской ветви рода, их старший кузен дон Эстебан де Гранц, был набожен и твердолоб; матушка… о, матушка не пожалела бы своему «il bambino rosa» заботы и нежности, но что она могла сказать церковным дознавателям? Он не посмел бы навлечь опасность еще и на нее. Оставался епископ Арруэри, с которым они не виделись больше пятнадцати лет. С тех самых пор, как отец Заэля устроил ту отвратительную сцену, которую они безмолвно сговорились не обсуждать. Отцу не удалось уничтожить тёплую привязанность, выросшую между ними в библиотеке, словно маленький розовый черенок. Долетавшие раз в несколько лет письма были краткими, но сердечными. В последние года три писем не было: Заэль застрял в армии, затем Лёвен, Генрик, книга… Теперь же из Аарониеро трудно было вытащить хоть слово. Что-то вгрызлось в него, как червь, иссушило, состарило на десяток лет против его настоящего возраста. Несомненно было одно: речь шла о телесной болезни, а не о простой ипохондрии, лекарством от которой будет добрая беседа за бокалом вина. Они пришли. Каменные ступеньки вели к высокому крыльцу между приземистых контрфорсов. — Открывай, Августо. Боюсь, руки мои ослабели, — сказал отец Аарониеро, протягивая Заэлю ключ. Деревянная дверь от времени стала серебристой. Отслоившуюся поверхность её изъели жучки. Длинные, с ответвлениями, извилистые ходы для личинок напоминали отпечатки волн на влажном песке — или магические сигилы. Заэль задумчиво проследил ходы пальцем, прежде чем вставить ключ в замок. Он повернулся без скрипа. — Видишь, я недавно приказал поменять замки и восстановить перекрытия верхнего этажа, — объяснил ему отец Аарониеро в ответ на незаданный вопрос. — Теперь они выложены известковой плиткой. Крышу ещё нужно дочинить. Заэль потянул за кольцо и открыл дверь. Петли застонали, и прямо в лицо ему плеснуло солнечным светом. Не иначе, башня, столь невзрачная и кривая снаружи, специально накапливала в себе этот свет, чтобы огорошить незваного гостя. Заэль зажмурился, и у него зачесался нос. Из проёма дохнуло сухой пылью и деревянными опилками. Держась за дверную раму, он шагнул внутрь. Первый этаж башни представлял собой ровный круг с дощатым полом. Под ногами валялись брусья, распиленные доски, длинные железные гвозди, — такие до сих пор иногда выдавались в Мехелене или Альсте за церковные реликвии; солнце текло в окна и заполняло всю круглую комнату, не встречая препятствий. Каждая спиралька стружки казалась чистым золотом. В полу виднелось железное кольцо. — Пороховой погреб, — указал отец Аарониеро, невесомо войдя следом за ним. Исследование погреба Заэль решил отложить на будущее. Задрав голову, он увидел над собой круг второго этажа, поменьше диаметром, и пристроенную сбоку деревянную лесенку. — А здесь неплохо! — сказал он и полез наверх. — Постарайся не сломать себе шею, — заботливо сказал отец Аарониеро, встав в самом центре. Заэль уже выбрался на площадку. В четырнадцать он узнал первую любовь; в двадцать пять — уехал на Канарские острова; к тридцати трём — повидал столько смерти, что человеческая природа, кажется, больше ничем не могла его удивить; но сейчас ему снова было семь, он нашёл себе посреди летнего леса тайное убежище и изучал его с азартом Колумба, увидавшего с борта корабля берег Новой Индии. Второй этаж оказался не последним. Самую крышу — полуразрушенный шатер из красной черепицы — подпирала ещё одна прочная площадка с лесенкой. В два счета Заэль оказался наверху. Как на ладони, перед ним легла Истра: по одну руку бескрайнее море, по другую — морщинистое нагорье, поросшее травой и кустарниками, движущиеся точки — чьё-то стадо, — белый город, озаряемый с запада долгим закатом. Старый брат Бернардо Альбин сказал бы мальчику-Заэлю: «Молись, ибо ты лицезреешь руку Господа». Но брат Бернардо давно переселился в то царство, увидеть которое доктор Аполлоний не питал никаких надежд. Поэтому Заэль омыл лицо в морском ветре, ещё раз взглянул вниз, на свои новые владения, и спустился к дяде. — Не было ли здесь обсерватории? — весело спросил он. — Я уже присмотрел местечко для штатива. — Не стоит здесь быть обсерватории, — сказал отец Аарониеро, и улыбка Заэля пропала. — Звезды не любят, когда за ними подглядывают. Не надо их злить. Здесь был форт. Видишь камни? — он указал на руины. — Если верить песням, что распевают мои служанки, сорок лет назад эту крепость оборонял священник Стефан Зорич со своим отрядом. Он стоял до последнего, и златое крыло трепетало над ним, вот что они поют. — Он здесь погиб? — спросил Заэль. — Нет, смерть настигла его не здесь, а под Задаром. Отсюда же он якобы ушел через подземный ход. Где этот ход, не знаю. Должно быть, засыпан землёй. Он взял Заэля под локоть и повел в обход башни, к обрыву. Под их ногами море кусало вертикальные складки песчаника, как беззубый слюнявый пёс. Облака склубились на горизонте, настигая друг друга, как чёрные коровы; близился вечер. С плеском моря прилетел далёкий колокольный звон, подхваченный ветром. — Когда звонят колокола в Париже, значит, быть грозе во Фландрии, — проговорил отец Аарониеро. — Ты оставил свой дом в бедственные времена, дитя мое. — Я сбежал из своего дома, — с тихой горечью сказал Заэль. — Но клянусь вам моей честью и всем, что для меня свято, что я сбежал не от войны. — Я знаю. От войны не сбежать. Она повсюду. Она шла, пока я был молод, длится и теперь, когда я стою одной ногой в гробу. Двадцать лет назад король Франции разорял Намюр и Эно, а сейчас превращает в пепел цветущие виноградники Пфальца и архиепископства Льежского. Рукой Людовика движет чёрная воля. Не говорят ли до сих пор бургундские крестьяне, что из пары близнецов одного всегда зачинает дьявол? — Близнецов? — переспросил Заэль Аполлоний. — Слышал ли ты, Августо, об узнике в маске, что содержится в крепости Пиньероль? — спросил отец Аарониеро. — Знаешь, кто он? Пятого сентября лета тысяча шестьсот тридцать восьмого от воплощения Спасителя королева Анна-Мария родила не одного сына, а двух. Но лишь одному был предназначен трон. Второго же не решились умертвить и уготовили ему участь ещё хуже: он вырос без рода, без имени… даже без лица. Мы ничего не знаем о нём, но ясно видим на небосклоне короля-Солнце. Может быть, королева-мать выбрала не того младенца? Глаза его, чудно-туманные, вдруг вонзились в Заэля, и Заэль передернул плечами. Ему почудился холодок, пробежавший по спине, и рубашка вдруг прилипла между лопаток. Он поспешно сказал: — Да, мне доводилось слышать эту легенду. Если она и правдива, в чём я лично сомневаюсь, рождение близнецов — не проклятие, это лишь медицинский факт. — Это дар, — промолвил отец Аарониеро. — Но силы, правящие грешной землёй, умеют его извратить… Больше всего горя война принесет Франции. Новый век приближается, — он отвернулся от края и набросил на голову капюшон плаща. — Идем домой. Этот ветер жаждет моей смерти. Они сделали полный круг. По другую руку от башни с гор сбегал ручей, тонкая кристальная слеза, и на его пути была проделана впадина, укрытая лёгким навесом, образующая колодец. Заэль зачерпнул воды, прозрачной и такой студёной, что кончики пальцев занемели. Вода была живой и несла жизнь — подержав в руках, он ощутил её трепет. — Башня твоя. Прикажи твоему слуге убрать мусор и располагайся, как посчитаешь нужным, — сухо сказал отец Аарониеро, но в его голосе промелькнула нотка довольства произведённым благодеянием. Заэль отряхнул с рук капли воды и почтительно поцеловал протянутую ладонь. Отец Аарониеро поморщился: — У тебя слишком холодные губы, Августо. В следующий раз постарайся их отогреть. — Всенепременно, — пряча улыбку, прошептал Заэль.***
В его комнате Люмина сновала вокруг кровати, разглаживая морщинки на простыне так старательно, будто Заэль Аполлоний собирался на ней не спать, а чертить. Тихонько напевая, она жизнерадостно помахала ему рукой. Возле умывальника висело хрустящее от свежести полотенце; ни на крышке сундука, ни на зеркале, ни на подоконнике не было ни пылинки. — Люмина, ты делаешь успехи, — сказал он горничной. — Спасибо, господине, стараюсь, — та посмотрела на него и застенчиво улыбнулась. — Ну-ка, не шевелись, — Заэль сощурился. Если то, что он увидел, было тем, что он увидел, а он доверял своим глазам, то… — Ты не Люмина! — он щёлкнул пальцами, и она подскочила, как вспугнутая малиновка: — Что вы такое говорите? — Нет-нет, второй раз ты меня не проведешь, — Заэль приблизился к ней. У нее были те же толстые чёрные косы под белой косынкой, то же домотканое платье и передник в полоску, а еще — та же лучистая улыбка, которую он только что жестоко согнал с её лица. — Разумеется! Я должен был догадаться, что в епископском доме мало будет одной служанки! Вы что, двойняшки? — Д-да, господине, — пролепетала служанка, красная как рак. — Мы всё делаем по очереди, господине. Меня зовут Верона, а Люмина – моя сестра. Я вас напугала? — Напугала меня? — Заэля разобрал смех. — По-моему, ты не напугаешь и полевую мышку, — Верона тихонько икнула, вообразив себе полевую мышку, и ему стало ее немного жаль. — Однако ты заслужила похвалу, предназначенную твоей сестре. — Люмина немножко ленивая, — пробормотала Верона. — Я уже убралась и в коридоре, и в столовой, и в гостиной, и у вас, а она еще только в прихожей бы копалась… Зато она посуду моет хорошо. Я не хотела, чтобы вы на нее сердились. — А скажи-ка мне, Верона, — протянул Заэль, прохаживаясь по комнате и задумчиво поглаживая подбородок, — в библиотеке ты тоже убралась? — Нет, господине, — Верона смутилась. — Хозяин не велел туда входить. — Но ключ у тебя есть? Вот, на этой связке, что бренчит у тебя в кармане? — Есть… Только я не закончила здесь, у вас… — Достаточно, — сказал Заэль. — Сейчас же пойди и подмети как следует в библиотеке. Представляешь, сколько там накопилось пыли? Уму непостижимо! Я, как доктор, запрещаю всё так оставлять. Свеча в маленьком подсвечнике мерно плыла вдоль белых стен, увешанных вышитыми коврами. Впереди по стене пробегали тени от совка и метелки на длинной ручке, затем — круглая тень Вероны, и наконец — худая тень Заэля, несущего на согнутом локте левой руки какую-то тяжесть. Ключи звенели на железном кольце у Вероны на пальце, будто цепи, сопровождающие процессию призраков. — Много у вас рождается близнецов? — спросил Заэль по дороге. — Ой, много, — отозвалась Верона громким шепотом. — Даже тройняшки есть. Хозяин близняшек любит. Даже нас взял к себе домой прислуживать, у нас ведь никого нет. — Вы с сестрой одни? — мягко спросил Заэль. — Одни-одинешеньки, господине. Мамка померла, когда нас рожала, потом и батько пьяный утонул. Хозяин нас приютил, храни его Бог. Хозяин, он добрый, как дедушка. Батько злой был. А хозяин как позовет ласково, по голове погладит, и сразу хорошо, — когда она успокоилась, голос её снова стал такой же округлый и мягкий, как она вся. Из-за деревенского говорка с понижением тона к концу каждой фразы она казалась взрослее. — Только он нас путает, не то что вы, господине. То меня Люминой назовёт, то сестру Вероной. Мы не обижаемся. А вы как догадались? — По улыбке, — сказал Заэль. — У нее щербинка между зубов, у тебя зубы ровные. Верона высунула язык и удивленно ощупала им передние зубы: — Правда ваша! А я и не замечала. — У меня тоже есть брат-близнец, — проговорил Заэль. Свечной огонек полыхнул алой вспышкой: Ильфорте. Как изощренно шутит мать-природа, создавая двух одинаковых людей вместо одного! Как жестоко она смеётся, измышляя мелочи, уничтожающие их подобие! Верона отперла недовольно занывшую дверь. Библиотека была скорее маленьким кабинетом. Масляно-золотой огонек свечки выхватил из сумрака стол с письменным прибором, несколько шкафов и открытых полок, запертый складной секретер на тонких львиных ножках. Темнота, рассеянная пламенем, пахла до боли, до рези в глазах знакомым запахом книг — кожей переплетов, сухой плесенью страниц, загустевшими чернилами. Сокровищами, которых не истребит ржа и не возьмут воры. Заэль пришёл не воровать. Он намеревался пополнить собрание. Дерево лучше всего прячется в лесу. — Здесь метелка не справится, — сказал он, обернувшись. — Верона, сходи-ка за горячей водой и тряпкой, живо. Он рисковал зайти слишком далеко, но Верона послушно сделала книксен и помчалась выполнять приказ. Обе сестры казались если и не глупыми, то откровенно простыми. Это не было их виной; Заэль рассудил, что это ему только на руку. Доверчивость людская есть палка о двух концах. Как только Верона исчезла, он поставил подсвечник на стол, развязал бедные книжицы о тенерифских рыбах и открыл шкаф. Им предстояло поселиться среди нудных богословских трактатов, собраний проповедей, папских энциклик и миссионерских хроник. Не для этого они вышли свежими и яркими из-под типографского пресса! Места на полках неожиданно не было. Сколько книг ты можешь взять с собой в изгнание? Заэль ограничился десятком своих собственных. Дядюшка, надо полагать, уезжал с целым обозом. В сундуки и сумки влезло бы две-три сотни самых ценных. Заэль пробежал пальцем по переплетам и удивлённо поднес к ним свечу. Там, где он ожидал увидеть красно-золотые, будто полк солдат, сафьяновые корешки нотиций Святого Престола, стояли нестройные тома разной толщины и высоты, обернутые в белёсую свиную кожу, без указания авторов и названий. Заэль вытащил одну книгу и взглянул на титул. Из безликого переплета у него в руках брызнули, как потревоженные муравьи, священные еврейские буквы, знаменующие десятичастную диаграмму великого и малого мира, для которой он, Заэль Аполлоний, был лишь последовательностью трех букв: «зайин» — «алеф» — «ламед», в сумме дающих 7 и 1 и 30, отпускающих ему, таким образом, от сего момента еще не менее пяти лет бродить по свету. То была «Обнаженная каббала». Он захлопнул ее так поспешно, словно буквы и впрямь могли вылезти из нее и расползтись по дому епископа, и воровато оглянулся. Верона придет не скоро — пока нагреет воду, пока принесёт тяжёлое ведро. Отец Аарониеро, его эконом и камердинер уже спали в своих комнатах. Но сердце Заэля колотилось. Он нашёл пять томов равного формата, вытянул один из них и обнаружил под пергаментом четвертую книгу «Истории животных» — о рыбах и тварях морских. Со страниц выскалились киты и мурены, гидры и морские кентавры, заплясали тенями по его лицу. Когда-то он с трудом получил на нее разрешение в библиотеке Лёвенского университета: как протестантское произведение, она была уже сто лет запрещена. Выхватывая наугад то одну, то другую книгу, Заэль зажимал пальцем просветы между книг, чтобы вернуть их на прежние места. Голова у него кружилась от духоты и изумления, руки дрожали. На полках попадались сэр Роберт Фладд и страдалец Агриппа, Андреас Либавий и Арнольд из Вильянуэвы, Михаэль Майер и Иоганн Андреэ. Алхимики, врачи, теурги, маги. Богатство! Юнцом он мечтал о подобном соседстве; жаль, его мечта сбылась так, как сбылась – разбирательством, осуждением и костром, на котором сгорел его лучший друг. Больше, чем друг. Библиотека отца Аарониеро была бесплатным пропуском на еще один костёр. Восстановив порядок, он присел и присмотрелся к нижней полке, что в полумраке казалась посвободнее. Нижний этаж занимали незнакомые Заэлю естественнонаучные и медицинские рукописи, так и не добравшиеся до печати. Он оттеснил несколько книг в сторону; одна упала — он, как ужаленный, вздрогнул от стука, — и раскрылась на полу разворотом с изображением человека без кожи в окружении рукописных пометок. Заэль перевернул ее и обнаружил изящный, украшенный кисточками епископский штамп с резолюцией «До исправления». Из коридора он услышал шаги Вероны и песенку, которую она ласково мурлыкала себе под нос. Быстрым движением установив стопку книг о Тенерифе на нижнюю полку, он прикрыл их крупной рукописью, выпрямился и закрыл дверцу шкафа. — Вы как будто вражью силу увидали, господине. А то всего лишь я, — сказала Верона, прошла в комнату и принялась деловито отпирать оконные створки. С ее маленьким ростом она едва дотягивалась до замочка, скрепляющего ставни. — Я… задумался, — пробормотал Заэль, протянул руку и помог ей открыть окно. — Я и вправду многое увидел. Пожалуй, я пойду спать. Он вышел из кабинета в коридор, не видя ничего, кроме латинских строчек. Сквозь них проступал возможный ответ на вопрос, почему Аарониеро оказался изгнан. Для костра он слишком солидная фигура, да и что он сделал, чтобы попасть под суд инквизиции? Он не распространял эти книги, он их всего лишь хранил… читал… ценил достаточно, чтобы повезти с собой в последний почетный отпуск. И все же его не просто так решили убрать с глаз долой от Святого Престола. Заэль печально усмехнулся, уходя в мансарду. Дядюшка Аарониеро, сердечный друг и собеседник его юных неосторожных лет, был изгнан за свободомыслие. В тот миг ему это было так же очевидно, как Птолемею Великому — то, что Солнце вращается вокруг Земли.