То, что ты ешь

1664

      Детские воспоминания Заэля Аполлония (он мысленно называл себя так, хотя это имя и появилось много лет спустя) начинались с дорог, уносящихся вдаль. Первое путешествие в их короткой жизни — и не куда-нибудь, а во Францию, в Париж! Но вот иссякла радость новизны, и они с братом в качающейся карете подле отца и матери стали клевать носами; за пришторенным окном мелькали всадники, как ожившие профили с серебряных монет; мать то поднимала руку, рассеянно приласкать Заэля, то спохватывалась и отстраняла его, чтобы крохотные капельки крови с его волос не остались на кружеве манжеты. Брат болтал ногами, норовя пнуть Заэля по щиколотке, а Заэль следил глазами за линиями выпуклых вен на руке матери; вены сходились и расходились, как реки, мать была так близко и так далеко от него, отяжелевшая, беременная младшей сестрой Доротеей, кровь кружила по ее телу, как по замкнутому лабиринту без входа и выхода. Дон Альфонсо хмурился в тяжёлой задумчивости, пропуская мимо ушей вопросы Ильфорте: когда уже Париж? Заэль слушал стук колёс и пульсацию крови в волосах, и ему казалось, что они никогда не вернутся домой. Потом под копытами коней заплескали грязные лужи, и потянуло запахом сточных канав, и это был Париж, и Ильфорте скорчил разочарованную мину.       В Париже они прожили несколько месяцев, почти не видя отца, в доме его друга; там говорили по-испански, там родилась Доротея. Детям было невдомёк, что их родитель, посланник испанской королевы Марианны, обеспокоенной растущей алчностью Людовика, ведет — без особого успеха — переговоры об отказе от его притязаний на Фландрию и Франш-Конте. Восстанавливая здоровье после родов, мать редко выходила из дома; ночами, когда близнецы спали в своих длинных рубашонках, прильнув друг к другу белокурыми головами, она подходила к сыновьям, держа на руках дочь, и смотрела на их спокойные лица долгим, печально-задумчивым взглядом.       Вскоре и это закончилось: четверка лошадей понесла их в Антверпен, затем в Льеж, и наконец, домой, на улицу Комбре в Брюсселе, и рука матери больше не гладила голову Заэля, а монотонно покачивала возле груди кружевное одеяльце с младенцем. Вернувшись в полузабытый дом, Заэль сказал своему брату, что принял решение: он больше не будет привязываться к домам, которые рано или поздно потеряет. Он оказался прав. Изменчивой весной 1667 года французы двинулись в южные нидерландские провинции. Отец отправился в Гент, чтобы отплыть на корабле в Испанию и явиться ко двору королевы. Жену и детей он приказал отвезти в Формезель.       Формезель был частью приданого донны Габриэлы де Гранц, урождённой Арруэри, — частью любимой, ибо людям свойственно испытывать любовь, смешанную с нежной неловкостью, к местам, помнящим их беззаботное детство. Она не посещала его больше десяти лет, за которые успела превратиться из невесты на выданье в добродетельную жену и мать; но когда открылся вид на далёкий белый замок под алыми крышами, удвоенный опрокинутым отражением в ясном озере, в ней проснулась юная девочка, с волнением прильнувшая к оконцу кареты. Сколь маленьким увидела она теперь, с высоты своих лет, этот двухэтажный приют, столь же просторным показался он её сыновьям, изнывавшим в душных парчовых гостиных и спальнях городских домов. Они жадно глотнули пьянящего воздуха, проводили горящими взглядами раскинувшийся за озером лес и ринулись исследовать новый дом, едва не сбив с ног дряхлого монаха Бернардо Альбина, вышедшего во двор встречать долгожданную хозяйку поместья.       В Формезеле Заэль Аполлоний впервые узнал свободу. Мать, занятая дочерью, вверила сыновей заботам своей няньки Луиджи, которая скоро устала их догонять и начала торговаться. Ильфорте в своей простоте легко поддавался на обещание куска слоёного пирога или чашки варенья из крыжовника и слонялся невдалеке от кухни, воюя палкой с зарослями крапивы, а вот Заэль наловчился ускользать, как вода сквозь пальцы. В первые же дни он отыскал в весеннем лесу извилистый куст лесного ореха, встретил барсука, идущего по своим барсучьим делам, насобирал целый букет цветущей рябины и, наконец, выбрал себе убежище. Им стала старая ива, развесившая над берегом озера тяжелые лапы в серебряных листьях. Прильнув щекой к её коре, он вытягивался на ветке, свесив книзу руки и ноги, и под ним в прозрачных волнах играли стайки рыб.       — И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему, — заунывно рассказывал брат Бернардо, потряхивая, словно голубь, лысою старческой головой, когда ему удавалось ненадолго поймать близнецов и поучить их закону Божию. Ильфорте зевал, Заэль хлопал глазами, силясь понять смысл, сокрытый в глубине слов, эхом наполняющих своды домашней капеллы. Красновато-карие от рождения, с годами его глаза посветлели и напитались солнечным золотом. Пропадая в лесу день и ночь, он стал диковатым и нелюдимым; для тысячи вопросов, переполняющих его голову, у него не находилось слов. У леса был свой язык, чьими буквами были сплетения трав и кривые узлы корней, а звуками — голоса птиц, выпевающие в бесконечно синем небе непостижимый узор, и плеск озёрной воды, взбаламученной жуками-плавунцами. О страхе перед открытой природой Заэль попросту не знал.       В высокой светлой комнате в башне замка мать со своими девушками вышивала алтарный покров для церкви святого Аманда; у окна стояла кроватка с запеленутой Доротеей; выводя стежок за стежком, девушки пели колыбельные песни, и мелкими жемчужинками сыпались на ткань их звонкие голоса. Спустя годы Заэлю предстояло узнать, что жемчуг, будучи зерном влаги, способствовал умножению молока. Вернувшись с долгой прогулки, Заэль поднимался к ним, садился у ног матери на бархатную подушку и следил за тем, как расцветают на алом покрове сказочные цветы, которые не качает ветер, и садятся бабочки, неподвижные, покуда иголка пронзает их толстые коричневые спинки.       — Почему нас с Ильфорте двое, а сестра у нас только одна? — спросил он однажды у матери. Девушки, услышавшие его, рассыпались жемчужным смехом, и он залился краской. Донна Габриэла погладила его по голове и сказала так:       — Милый мой, я так сильно молилась о первенце, что Господь Бог послал мне вас сразу двоих, чтобы было в два раза больше радости.       — Но откуда мы взялись? — подозрительно спросил Заэль. — Из ничего?       — Конечно, нет, ангелочек. Из ничего творит только сам Бог. Никто, со времен Адама, не приходит в этот мир готовым. Разве ты не видел, как цыплята вылупляются из яйца? Точно так же и рыба родится из икры, а от человека родится человек, а душа приходит от Бога.       Настал июнь, и в июне Заэль пропадал на сырой пойменной луговине, по пояс в высокой траве, где вечерами цвела тяжелая от росы ночная фиалка, а на пригорках, где посуше, между листьев прятались ягоды земляники. На каждой синей головке букашника теснилось по паре бабочек: голубянок, коричневых сатиров, мелких перламутровок, — но к ним было не подкрасться. Зато сонные пестрянки с толстым атласным брюшком и крыльями, усыпанными красным горохом, не торопились взлетать. Этих увальней Заэль спокойно брал руками с цветка и стряхивал в коробку. Лишь там они спохватывались, начинали биться и шебуршать, но поздно! Через пару дней они умирали и становились сухими, их скрюченные лапки отваливались от прикосновения, а с ярких крылышек облетала цветная пыль.       Заэль был недоволен. Ему хотелось, чтобы бабочки оставались такими же красивыми, как на вышивках, и он утащил у матери из шкатулки несколько тонких швейных иголок. Проколов спинку пестрянки точно посередине, он пришпилил её к плотной кожаной обивке на стене спальни. Бабочка крутилась на месте, пытаясь сползти с иглы; Заэль разглядывал её, не понимая, почему она не умирает сразу, как человек, насквозь проколотый шпагой.       — Что там у тебя такое? — спросил Ильфорте.       Прощаясь с семьёй, отец наставительно сказал Ильфорте: «Тебе предстоит унаследовать мое имя и владения, сын. Заботься о своём младшем брате, а он тебе будет во всем помогать». Заэль сильно о том жалел, ибо Ильфорте воспринял слова отца как должное и с тех пор считал Заэля частью своего будущего наследства, а заодно и всё, что Заэль бы ни притащил домой из лесов и полей.       Заэль вынул иголку из стены и повернул бабочку к брату. Ильфорте спал с лица и побледнел, когда хаотично шевелящиеся ножки и усики оказались у его носа.       — Смотри, какая красивая, — вкрадчиво сказал Заэль.       — Убери эту гадость, — сказал Ильфорте дрожащим голосом, выставив перед собой руку и отступая на шажок. По его лбу скатилась капелька холодного пота.       — Гляди, какие ножки, — промурлыкал Заэль. — Их целых шесть. Они так славно щекочут…       — Убери! — вскрикнул Ильфорте и опрометью выскочил из комнаты.       Чем бы Заэль ни занимался, он без конца размышлял над словами матери. Откуда что бралось? Как рождались и развивались дети, котята, щенки? Ничто не приходило в мир готовым, но все, кого он встречал в лесу, были уже взрослыми. Коли цыплята вылупляются из яйца, то когда именно и почему Бог приказывает им вылупиться? В какой момент он вкладывает в людей бессмертную душу?       Однажды, взлетев, как белка, на ветку своей ивы, он разглядел с высоты на глади пруда что-то новое — пенистые комья белёсых икринок, похожие на плевок.       В день, когда войско грозного маршала Тюренна без боя входило во взорванную крепость Шарнуа, семилетний Заэль Аполлоний лежал на животе на берегу лесного пруда и собирал икру с поверхности воды. В каждом прозрачном шарике сидела черная точка, которой суждено было превратиться в рыбку, и он собирался исследовать этот процесс. Правда, скользкие шарики просачивались между пальцев. Пришлось добежать до усадьбы и выпросить у стряпухи Катерины маленькую плоскую кадушку для засолки капусты. С кадушкою он вернулся на поляну и набрал в нее вместе с икринками воды из пруда.       Для наблюдений он вернулся в дом. Они с братом делили спальню на втором этаже; за окном цвела огромная сирень, затеняющая свет. В кадушке было темно. Заэль ненадолго расстроился, затем помчался в столовую, стянул из буфета большую тарелку и поставил ее на дно кадки. Сверкающий фарфоровый круг отражал солнечные лучи, расплескивая искры. Каждая икринка была как на ладони. В середине тарелки был нарисован герб Арруэри — спрут с девятью щупальцами на щите под сиреневым намётом, и казалось, щупальца извивались от каждого содрогания воды.       Через три дня из икры вылупились крохотные мальки с длинными волнистыми хвостами. Они плавали толпой, уворачиваясь от стенок кадушки, и требовательно шлёпали ртами. Заэль нарвал листьев одуванчика, мелко их накрошил и насыпал в воду. Толкаясь и пихаясь, рыбки накинулись на зелень, жадно вырывая куски друг у друга. К вечеру они оставили лишь голые скелетики остинок.       Через неделю у них уменьшились хвосты. Сперва Заэль подумал, что он их перекормил, и урезал им рацион, но они продолжали толстеть, пока не превратились в шарики с глазами. На следующий день он увидел маленькие лапки, которые, словно по волшебству, выпятились у них из-под кожи и прорвались наружу. Лапки с пятью цепкими пальчиками! Сначала лапок было две, а потом четыре. Рыбки перестали быть рыбками. Заэль был потрясён.       — Что там у тебя? — спросил брат, тряхнув его за плечо, когда Заэль сидел на подоконнике и сосредоточенно подставлял веточки маленьким зелёным животным, несмело выходящим из воды на воздух.       — Я нашел удивительную форму жизни, — торжественно сообщил Заэль.       — Это обычные лягушки, — сказал Ильфорте.       — Нет, — возразил Заэль. — Они получились из рыб. Где это видано, чтобы рыба превращалась в лягушку? Лягушка — это лягушка, а рыба — это рыба.       Не поверив его веским доводам, Ильфорте посмотрел поближе и спросил:       — Ты зачем тарелку взял? Там же мамин герб!       — А что ей будет? Я закончу опыт и верну, — сказал Заэль.       — Ну нет. Они на нее нагадят, — сказал Ильфорте, сунул руку в кадушку, вытащил оттуда мокрую тарелку и принялся смахивать с нее обрывки водорослей и травы.       — Эй! Ты их напугал! — Заэль загородил свой опыт и вырвал тарелку у брата из рук. Увы! Она выскользнула у него из пальцев и с грохотом полетела на пол. Брызнули осколки, Заэля кольнуло в ладонь, кадушка накренилась и плеснула водой в окно. Лягушата порскнули в стороны.       Заэль шагнул вперед, тяжело дыша, с тихой яростью глядя на брата, и вдруг одним стремительным броском ударил его кулаком в нос. Ильфорте взвыл от неожиданной боли и тут же сам сбил Заэля с ног, взгромоздившись на него и хлеща по щекам.       — Как… ты… смеешь… меня… бить?! — каждое слово сопровождалось затрещиной. — Ты кто такой, чтобы меня бить? А?!       Из носа Ильфорте капала бурая кровь. В голове у Заэля звенело. Сглотнув, он вывернулся, как змея, из-под брата, без оглядки вспрыгнул на подоконник, сиганул в кусты сирени и был таков.       Скатившись на землю по упругим веткам, он понёсся в лес, не разбирая дороги. Под ноги подворачивались скользкие кочки, кустарники чиркали по горящим щекам. Высоко над деревьями сгущались тучи, готовящие грозу. Какая-то часть Заэля терпеливо ждала, что на смену слепящей ярости придет холодная ясность, но она не шла, и он упрямо бежал, отмечая свой путь капельками крови из порезанной руки, в незнакомую часть леса — хмурый сосняк, пахнущий смолой и прелыми иглами. Он остановился, вдруг обмерев. Звуки леса не пугали его, но в шуме веток он внезапно различил мужские голоса.       Несколько людей подходили к нему между деревьев, бряцая шпорами и хрустя сухой хвоёй — рослые, в широкополых шляпах и красных мундирах разных оттенков: один в вытертом красновато-рыжем, другой — в бордовом, цвета засохшей крови, третий — и вовсе в грязно-розовом. За плечами у них торчали дула мушкетов, на поясах болтались шпаги.       — Ого, кто тут у нас? — сказал один из них другому на языке, похожем на искажённый нидерландский. — Глянь-ка, Томас, какой птенчик, и совсем один. Что он тут делает?       — Мальчик, откуда ты взялся? — спросил второй на французском с сильным акцентом.       Заэль затравленно оглянулся. Еще один красный мундир подошел к нему со спины и схватил кожаной перчаткой за локоть, задрав ему вверх руку до боли в плече.       — Никак барчонок богатенький, — сказал тот, кто его держал, и все остальные оценивающе посмотрели на его бархатный костюмчик с манжетами итальянского кружева и с серебряной булавкой на воротнике. — Да уж, не сын лесника. Ну-ка, расскажи нам, где твои родители? Мы как раз их друзья.       Заэль рванулся отчаянно — и вырвался, чуть не упал на землю, с трудом восстановил равновесие и стремглав помчался прочь.       — Эй! А ну стой! — слышались за ним голоса, еле различимые сквозь бешеный стук сердца. За зелёной стеною крон пронеслась зубчатая молния, заворочался в небесах гром, и, пронзая листву, на мягкий ковёр леса упали первые капли. Через минуту ливень встал сплошной серой стеной.       Буйство грозы напугало обитателей Формезеля. Встревоженная донна Габриэла, услыхав от Ильфорте, что они с Заэлем поссорились и тот пропал, выскочила из дома, подхватывая юбки и укрывая голову шалью от молотящего ливня. Она звала, звала изо всех сил, надрывая голос, а ветер уносил ее слова прямо изо рта. Когда она в отчаянии прибежала обратно, то обнаружила младшего сына у дверей — промокшего до нитки, замёрзшего, с волосами дыбом. Зуб у него не попадал на зуб, локти и колени были перемазаны в земле.       — Господь в своей милости вернул его живым. Теперь он просто обязан стать священником, — сказал брат Бернардо, качая своею нахохленной птичьей головой, и добродушно добавил, оглядев чумазое дитя с головы до ног:       — Но сперва пусть его как следует отмоют.       Заэля отмыли, переодели, перевязали ему ладошку и уложили спать. Уже на следующий день стало понятно, что с ним не всё в порядке. Бледный и тихий, он не произнес ни единого слова с тех пор, как появился ночью у входа в замок.       Призвали доктора, который констатировал, что мальчик прекрасно видел, слышал и не испытывал ни боли, ни лихорадки. Когда Заэля спрашивали, хорошо ли он себя чувствует, он кивал, плохо ли — отрицательно мотал головой. Когда мать обнимала его, умоляя позвать её по имени, он нежно гладил её по спине. Ильфорте присмирел и поделился с ним угощением; нянька Луиджа грубовато порадовалась, что наконец-то оба непоседливых ребёнка стали «ragazzi carini», но перебила сама себя и принялась рьяно креститься:       — Господи Иисусе Христе, спаси невинное чадо!       Именно таким, молчаливым и сосредоточенным, Заэль остался на домашнем семейном портрете-медальоне с матерью, братом и сестрой: мать и малютка глядят друг на друга, Ильфорте — на них, а Заэль, весь в белом, размыкает круг, глядя из картины прямо вперед, на что-то, недоступное людскому зрению.       Он молчал не по доброй воле. Молчание давило его изнутри, причиняя неописуемые муки, но если бы он открыл рот, он мог бы говорить лишь об одной вещи. А говорить о ней было нельзя.       Когда он, как угорелый, убегал под пеленой дождя от отряда английских солдат из армии короля Вильгельма, молния разразилась над его головой, как огненная плеть. Отшатнувшись, в скрещении зазубренных лучей он увидел того, кто не вместился ни в поле его зрения, ни в самый рассудок. Лишь домыслив позднее, составил он себе образ ангела в белом платье, о четырех распахнутых крылах с багровыми перьями. На него взглянуло лицо, полное предвечного света, и бледный палец наложил печать на детские губы, царапнув их длинным каплевидным ногтём. Четыре алых крыла застлали небо, и все звёзды и светильники мира с шипением расцветали и гасли на этих крыльях, и открылось в них множество зрячих глаз, и тяжелые алые слёзы полились, застывая в воздухе длинными струями, и оплели онемевшего Заэля, как дождь, как плющ.       Укрыв своими крылами, ангел спрятал его от погони — а после исчез, как будто и не бывало. Заэль очнулся в илистой лужице на дне оврага, весь мокрый и грязный, понятия не имея, как туда попал. Издалека его звал приглушенный голос матери:       — Августо! Августо!       Сердце его сжалось от жалости, такой болью был полон ее крик. Он выбрался из оврага по корням, торчащим из земли, как ступеньки, и невредимый дошел до дома.       Заговорил он только через месяц, когда брат Бернардо уже начал шептать донне Габриэле про чин экзорцизма, но та категорически отказалась даже думать об этом.       — Я шёл на твой голос, мама, — были его первые слова. Последующие потонули в слезах матери, едва не задушившей его в объятиях.       — Больше никуда, никуда, слышишь, не отпущу тебя одного! — повторяла она, прижимая его к себе, шумно целуя в бело-розовую макушку и не замечая смазанных кровавых капелек у себя на воротнике.       После этого Заэль, казалось, снова стал прежним. Его одиноким лесным прогулкам пришел конец. Запретить ему проводить время на воздухе мать не могла, и она придумала ловкий выход из положения. Вскоре к ним в замок пешком пришёл из соседней деревеньки Синт-Мартенс пожилой сухонький господин с густой, удивительно белой бородой. Звали его Конрад ван дер Вард, и он до недавнего времени служил школьным учителем, но сердце его стало слишком слабо, чтобы усмирять целую ораву сорванцов. В деревне его уважали и хотели даже избрать ланддростом, однако он отказался, предпочитая собирать гербарии. Встретив настороженного Заэля, он первым делом уселся на стул, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Хорошенько рассмотрев своего нового ученика, он задал ему вопрос:       — Уж не рановато ли ты поседеть надумал?       — А когда нужно? — деловито спросил Заэль. Минхеер ван дер Вард усмехнулся:       — Когда поживешь и повидаешь с моё, тогда и нужно.       — А может быть, я уже кое-что повидал, — сказал Заэль.       — Эге, да тебе, брат, палец в рот не клади. Мгм! Говорят, ты делаешь успехи в ловле бабочек. Много ли наловил?       — Не очень много, — слегка смутился Заэль. — Они вёрткие.       — Ерунда! — заявил минхеер ван дер Вард. — Послушай меня, молодой человек. Ты сможешь поймать и расправить абсолютно любую бабочку, которую захочешь. Для этого нужно только терпение. Сдается мне, у тебя в нём нет недостатка. Пойдем на луг и проверим?       Так они стали друзьями.       Через семь лет, вернувшись в Формезель, Заэль побывал в кирхе Синт-Мартенса на отпевании минхеера ван дер Варда — человека, который много месяцев без устали ходил с ним по лугам и лесам, называя имена цветов и трав, жуков и бабочек, и учил его морить насекомых трубочной смолой, расправлять их ножки, усики и крылья с помощью целого арсенала иголок и тщательно конопатить коробки, пропитанные олифой, губительной для коварного древоточца. Красивые ряды бабочек выстроились в коробках: перламутровые, синие и красные, с яркими, будто глаза, пятнами на четвёрках распахнутых крыльев. В какой величавой неподвижности они застыли, безупречные в своей смерти! Минхеер сдержал данное слово: он научил Заэля, как поймать любую бабочку — или почти любую.       До сих пор иногда во сне, чистом, как младенческие глаза, являлась Заэлю тайна, навсегда запечатанная молчанием — тайна четырехкрылого существа, для которого на белом свете еще не существовало булавки. Встречая его, Заэль улыбался и напоминал себе: терпение — высшая добродетель естествоиспытателя.       Терпение… терпение!