То, что ты ешь

Тому, кто ляжет спать в доме из китовых рёбер, во сне приснится буйство волн и ужас кораблекрушений. Олаф Магнус

      Башня торчала за окном спальни Заэля Аполлония, словно вылезший из земли великанский палец высотой в пару десятков фламандских локтей. Тонущие в море лучи заката освещали обугленные рёбра ее стропил. Скрестив руки на груди, Заэль смотрел на неё, мысленно перебирая слова, как отполированные зёрна чёток. После слёзно-радостных объятий отец Аарониеро мягко, но непреклонно пообещал, что они поговорят обо всем завтра, и распорядился, чтобы доктору Гранцу приготовили комнату наверху.       В ней никто не спал так давно, что она успела позабыть своё предназначение: по стенам сидели мертвые пауки, кровать, деревянная рама о четырех углах, хмуро выглядывала из-под пыльного покрывала. Средь буйствующей природы Истры дом епископа Арруэри напоминал человека, что в траурном одеянии явился на праздник жизни. Возле кровати Заэль нашел свои вещи; до разговора с дядюшкой он не спешил их разбирать, лишь вытащил из сумки чистую рубашку и бритву. Когда он коснулся тяжелых штор, чтобы распахнуть окно, ему вспомнился удушливый запах дыма и трав, наполняющий клюв чумной маски.       В дверь постучали, и он резко обернулся.       — Угодно ли поужинать, господине доктор? — в комнату вкатилась, топоча, как ёжик, деревянными кломпами, служанка — девочка-подросток, низенькая и кругленькая, с подносом в руках. При виде Заэля она встала как вкопанная.       — Угодно, — сказал Заэль Аполлоний. — На что ты уставилась?       — Ни на что, господине, простите Бога ради! — она ловко водрузила поднос на столик. Несколько ломтей холодного отварного мяса, сыр, хлеб и кувшин домашнего вина — в таверне вряд ли накормили бы лучше в столь поздний час.       — Правильно. Давно служишь у монсеньора? Как его здоровье?       — Их преосвященство болеют очень, господине доктор, чахнут и чахнут. Кушают плохо и никуда не выходят. Они добрые, господине, мухи не обидят, — жалостно затарахтела служанка. У Заэля заломило в висках. — Я у них третий год служу, господине, как их преосвященство сюда приехали, с тех пор и служу. Ой! Меня, господине, Люминой звать.       — Красивое имя, — сказал Заэль. — Знаешь, что оно значит? «Сияющая».       Люмина зарделась, как спелая малина. Пухлые пальцы теребили полосатый фартук. Трудно было назвать ее сияющей, скорее уж неказистой, но в этот миг она просияла всем своим лицом: и широко расставленными глазами, и улыбкой, на мгновение осветившей угрюмую комнату.       — Скажи мне, что это такое? — спросил Заэль Аполлоний и провел пальцем по лакированной крышке большого сундука.       — П-пыль, господине доктор?       — Да, Люмина, пыль, — Заэль отряхнул руки. — Послушай, я еще не знаю, что с дядюшкой случилось, но запомни: пыль, грязь и духота — друзья всех недугов. Если любишь твоего хозяина, то постарайся, чтобы все поверхности в доме соответствовали твоему имени.       Круглое лицо Люмины выразило озадаченность. Осознав, что перегнул палку, он добавил:       — Чтобы всё сияло! Можешь идти.       Люмина поклонилась и выскочила из комнаты, как пробка из винной бочки. Не замыкая оконных ставен, Заэль Аполлоний умылся над медным тазом, в котором розовым пятном расплескалось его отражение, и лёг в постель, как на дно лодки, под шорох прибоя у берега. Этот звук не успел ему наскучить: он провалился в сон, лишь только его голова коснулась подушки.       Он нашел себя в комнате, где клал ладонь на Библию, покрытую драгоценными кабошонами в золотых оправах, и клялся говорить только правду; в тёплой огненной комнате, по стенам которой бежали витые языки пламени, и оливковое лицо отца Маурицио Терранера наклонялось к нему с кафедры, обрамленное воротником из блестящего куньего меха: «Назовите свое имя. Брат Аксель, пишите», — и молодой монах обмакивал в чернильницу перо и навострял на пергамент.       «Августо Октавио де Гранц», — произносил Заэль Аполлоний, его кости каменели, рука тонула в священной книге, золотая оковка капканом впивалась в пальцы. Два монаха-свидетеля пялились на него с выражением скучающих коз.       «Вы знаете этого человека?» — отец Маурицио кивал на узника в кандалах, едва держащегося на ногах; на лице узника не было следов пытки, но руки, скованные на груди, покрывала кровь. На левой руке не хватало ногтей. Заэль Аполлоний поднимал взгляд и смотрел три долгих мгновения, отбитых гулкими ударами сердца, прежде чем ответить:       «Да, монсеньор, знаю. Это Генрик Лучинский, медицины лиценциат».       «Что связывает вас с ним?»       «Не имею удовольствия быть с ним связанным», — с наигранной лёгкостью говорил Заэль. — «Мы учились несколько лет в одном университете. Если у вас с ним возникло богословское разногласие, монсеньор, я не имею к этому ни малейшего отношения».       Отец Маурицио медленно поднимался с высокого кресла и двигался к Заэлю, мягко ступая, словно волк по свежему снегу, и тихо говорил, показывая желтоватые зубы:       «Этот человек — еретик, распространяющий в печати своё безбожное учение. А вам всё равно, господин Гранц? Вам всё равно, что он и подобные ему пятнают белые одежды нашей церкви блевотиной своего вольнодумства? Вы не испытываете ужаса, вы не испытываете отвращения?»       До лица Заэля доносилось его кислое дыхание.       «Я молюсь о справедливости, монсеньор», — сглатывая едкую желчь, отвечал Заэль. — «Церковь может явить свою силу... не только в строгости, но и в милосердии».       «Как вы утомили меня своим упрямством. Поверьте, это не приносит мне никакого удовольствия», — с присвистом шептал отец Маурицио; удовольствие разливалось по его лицу, словно алтарное масло. Он повернулся к Генрику: — «Может, это вы хотите, чтобы ваш друг отправился на казнь?»       «Он мне не друг», — хрипло проговорил Генрик. На его бледных губах расползлась кривая, презрительная усмешка. — «Какой ты мне друг, Августо? У тебя нет друзей. У такого вонючего подхалима, как ты, никогда их и не будет. Ты не достоин даже сгореть со мной на одном костре».       «Я вижу, вижу», — глаза отца Маурицио загорелись. — «Я вижу ваше истинное лицо. Брат Аксель, пишите!» — он рявкнул, не оборачиваясь. Замершее было перо торопливо заскрипело. — «Отвечайте! Кто из вас двоих именует себя доктором Аполлонием?»       «Кто бы то ни был, но точно не я», — отчеканил Заэль. — «Вот и причина его злобы на меня. Да, он подступал ко мне с вольнодумными разговорами, но я не желал его слушать. Я отверг его дружбу и больше ничего не делал вместе с этим человеком, клянусь в том святой кровью Иисуса Христа!»       «Но веруете ли вы в Него?» — нежно спросил отец Маурицио. В руку Заэля вонзилась боль. Он глянул — и увидел, что по самое запястье она вросла в Библию и скрылась в переплете. Сдавленные полированными камнями, его кости хрустнули, и он…       …проснулся, по дорожной привычке, перед первым лучом солнца. Простыня отсырела от ледяного пота. Он резко сел и, выравнивая дыхание, долго смотрел на свою дрожащую ладонь.       Затем он откинулся назад и позволил себе понежиться в постели — роскошь обманную, ибо все его суставы ломило от накопившейся усталости. Вечером он был слишком взволнован, чтобы услышать эту тупую боль; сейчас он лежал без сна, мысленно прощаясь с тем крепким молодым человеком, которым себя считал, отправляясь в путь. Возраст начислял налог на всякий рискованный поступок. Того, в кого едва ли мог верить, он поблагодарил за то, что языки пламени ещё не слизывали мясо у него с костей, и испросил себе благоразумия, чтобы не лишиться обретенного приюта одним опрометчивым словом. За окнами мерно качалось прохладное море, тёмно-синее, как покрывало Пречистой, пока его не выбелил рассвет.       — Слышишь ли ты меня? — прошептал он, смежив веки. — Такое же море омывает берега Тенерифа. Здесь я закончу нашу работу.       Утром отец Аарониеро призвал Заэля к себе. Спальня, полная узорных ковров и бархатных покрывал всевозможных лиловых и пурпурных цветов, освещалась рыжими язычками свечей. Епископ ждал его, чисто выбритый и тщательно причёсанный, в длинном стёганом халате с кистями; но от Заэля не ускользнуло, что у постели на столике стоял стакан воды и темно-красный стеклянный пузырёк.       — Отчего вы не велите раскрыть окна, дядюшка? — предложил Заэль Аполлоний. — Зимой свечи будут нужнее.       Ему было жаль выгорающих свечей. Сколько темных ночей в Лёвене он провел, разбирая буквы при быстро гаснущей лучине, теряя во мраке нужные строчки и предпочитая обжечь собственные пальцы, нежели опалить библиотечную книгу!       — Мне невыносимы дневной свет, петушиный крик и стук колес, — тихим голосом проговорил отец Аарониеро. От вчерашней рассеянной сентиментальности не осталось и следа; прямой острый взгляд обескуражил Заэля. — Садись, Августо, дай мне на тебя посмотреть. Теперь-то я вижу, как ты изменился. Нужно привыкнуть, что ты больше не мальчик, который мерещился мне сквозь строки твоих писем.       — Как вы себя чувствуете? — спросил Заэль, сев на краешек жесткого резного стула. — Вы сообщали, что едете сюда для поправки здоровья…       — Сегодня Господь ко мне милостив, — прервал его отец Аарониеро тоном, не располагающим к расспросам. — Мы говорим о тебе. Последний раз ты писал, что возвращаешься в университет. Твой покойный отец так и не смирился с тем, что ты не надел сутану… Многому ли тебя там научили?       — Многому, хотя куда большему научили меня путешествия и война, — сказал Заэль, осторожно нащупывая границу невидимой стены, выросшей между ним и епископом. — Я вернулся, чтобы защитить диссертацию и получить докторскую степень; с ней я мог бы остаться и начать преподавать естественные науки, но я хотел поработать и руками. Я люблю самоё природу, дядюшка; наука — лишь язык любви, которым я пользуюсь. Природа приоткрыла мне несколько тайн, но, увы, эти открытия оказались совсем не по нраву лёвенской врачебной коллегии.       — Августо, что ты натворил? Не смей говорить, что ты занимался... недозволенными вещами.       Заэль улыбнулся тщательно отмеренной горькой улыбкой:       — Недозволенными? Боюсь, это слово больше подходит лёвенским докторам. Я бы ничего не дозволил делать этим людям, тем, кто учился не по практике, не по последним трудам Мальпиги и Борелли, а по заплесневелым свиткам Галена и анонимных псевдо-Гиппократов, тем, кто при любых недугах лишь пускает кровь и ставит пиявки, не удосужившись даже вымыть руки! Я бы не подпустил их ни к роженице, ни к солдату с гангреной!       Он лгал легко и вдохновенно: самая правдоподобная ложь – та, в которую вложены искренние чувства и мысли.       — Я не хочу даже слышать о кровопусканиях, — отец Аарониеро поправил бархатный рукав. — Значит, ты не нашел общего языка с коллегами. И этого хватило, чтобы сорваться в такую даль?       Заэль кивнул, зная наверняка, что на сгибе локтя у дядюшки прятались следы точечных проколов, через которые отворялись вены. Хотя отец Аарониеро и держался величаво, выглядел он исчахшим и хрупким, словно сухой лист, сорвавшийся с дерева и готовый рассыпаться в прах; похоже было, что в целости его держит не что иное, как гордость и сила воли.       — Лишь я открыл практику, врачи и аптекари принялись писать на меня доносы в магистрат, — сказал Заэль. — За что? За то, что я отказался от кровопусканий. Некоторое время мы дискутировали, но они не хотели меня слушать. Потом мою лабораторию подожгли. Все препараты погибли в одну ночь — насекомые, рыбы, рисунки, всё, что я собирал годами, и я понял, что пора уносить ноги. Я поехал к вам в надежде, что вы помните нашу дружбу и окажете мне милость…       — Милость? Какую милость тебе может оказать изгнанник Аарониеро Арруэри? Опальный Аарониеро Арруэри, сосланный в эту забытую Богом страну? — ядовито скривил губы епископ. — Да, я изгнан! И не ропщу, хоть и заперт в этом убогом доме, где ко мне медленно подкрадывается смерть. С тех пор, как я стал неугоден его святейшеству папе Иннокентию, я никому не могу помочь. Тебе надо было приехать ко мне двумя годами ранее или не приезжать вовсе.       — Вы всегда были добры ко мне, дядюшка, — тихо сказал Заэль. Конечно, он с самого начала сомневался, что епископ Арруэри переселился из Рима на этот пустынный берег по доброй воле, но не рисковал вопрошать о причинах: ему самому было что скрывать. Стеклянная стена стала вдруг для него проницаемой – он ощутил в голосе отца Аарониеро застарелую, едкую обиду и понял, что она адресована не ему. Теперь дело стало за тем, чтобы и тот сквозь гнев потянулся к нему навстречу.       — Жаль, ты вспомнил меня лишь сейчас, чтобы испытать мою доброту, — холодно сказал отец Аарониеро. — Да и что тебе делать в обществе больного старика? Умирать от скуки? Тебе нечего здесь делать. Поезжай в Италию, или к императору Леопольду, там пригодишься больше.       — Для меня и здесь найдется работа. Я никому не сделал зла, дядюшка. Я хочу лишь исследовать мир, сотворённый Богом в его бесконечной мудрости. К тому же, я вовсе не собираюсь есть ваш хлеб даром.       — Думаешь, я возьму с тебя деньги? — изумленно поднял брови отец Аарониеро. — Августо, ты ли это?       — Нет, я не посмел бы нанести вам такое оскорбление. Да и в карманах у меня пусто. Я предлагаю иное. Если в вас Господь вложил болезнь, то в мои руки — умение лечить. Позвольте остаться хотя бы на время, и я попытаюсь поставить вас на ноги.       В его пальцах зазудел азарт — тот самый, с которым он год за годом рассекал ланцетом ткани мёртвых тел, соединял между собою соли и металлы, охотился за первичными семенами организмов и в бесконечном поиске скитался по каменистым пустыням далёких островов. Его руки соскучились по работе за месяцы в дорогах; им не терпелось снова заняться делом.       — В тебе говорит гордыня, — сухо сказал отец Аарониеро. Черный пёс, прикорнувший у резного каминного экрана, встрепенулся и снова опустил морду на мохнатые лапы. — Ты не первый врач в моем доме, Августо. Это началось еще в Италии. Врачи потчевали меня микстурами, настоями и декоктами, цедили мою кровь целыми мисками, ставили банки и пиявки и спорили до хрипоты… А затем я прогнал их всех. Для меня нет лекарства. Дай мне хотя бы уйти с достоинством.       — Простите мою дерзость, дядюшка, — Заэль опустил голову. Терпение, главная добродетель заблуждавшихся алхимиков, — как часто оно изменяло ему, и он, спеша узреть плоды длительных опытов, собственной рукой уничтожал их? Ещё одно слово, и он, подобно остальным докторам, окажется выставлен на улицу. Он не собирался до этого доводить. — Если мое присутствие вам в тягость, конечно же, я уеду.       — Ты привез с собой раны, дитя мое, — чуть мягче проговорил отец Аарониеро и дотронулся до виска Заэля — там, где между волос прятался белый, нечувствительный рубец.       — Не все пациенты за спасённую жизнь благодарят словами, — с бледной улыбкой сказал Заэль Аполлоний.       — Ты хороший мальчик, Августо, — отец Аарониеро приподнял его лицо и внимательно посмотрел в глаза. — Я скучал по тебе, пока ты носился по свету. Должно быть, Господь послал тебя скрасить мои последние дни. Оставайся пока. Теперь позволь мне отдохнуть.       — Вы мой спаситель, — Заэль наклонился и коснулся губами его руки. — Разрешите осмотреться, пока вы дремлете. Мне хочется получше понять эти места.       — Иди. И постарайся не исчезнуть ещё на десяток лет.       Отпустив племянника, Аарониеро Арруэри запахнулся плотнее и стиснул пальцами отворот халата. Разговор растревожил и утомил его. Даже в подушках и одеялах было зябко; даже на перине было жёстко; его кости тёрлись, постепенно стачиваясь, одна о другую, и ныли в суставах. Поцелуй теплым огоньком трепетал на руке. С трудом вспоминалось, что полтора десятилетия назад Аарониеро, в ту пору настоятель собора святых Михаила и Годелы, ещё чувствовал себя сильным и здоровым.       — Вы уверены в этом человеке, монсеньор? — спросил Натаниэль, подавая ему на подносе утренние письма. — Сдается мне, не с добром он приехал.       — Этот человек — сын моей сестры, — сварливо сказал Аарониеро. — Моя память ещё не так слаба, чтобы принять за него кого-то другого. Какие вам нужны доказательства?       — Пусть он не самозванец. Но что, если он убил кого на дуэли? Угробил пациента? Будь он хорошим врачом, он лечил бы в Салерно или Болонье. Либо он просто плохой врач, либо его заждалась петля.       — Он не стал бы меня обманывать. Я хорошо его знал, пока он рос...       — А вырос хирургом, монсеньор. У этой братии нет ничего святого. Каждый из них хоть раз, да выкапывал трупы из могил.       Аарониеро помнил близнецов Гранцев — двумя подростками, одинаковыми с лица, очень похожими на мать и совершенно разными по наклонностям. Старший, Ильфорте, жадно ловил новости о продвижении французов на юге Фландрии, кормил лошадей в конюшнях яблоками с ладони, фехтовал с учителем из Толедо и посмеивался над щуплым младшим братом. А молчаливый Августо, который однажды летом в Формезеле застенчиво предложил дяде посмотреть своих бабочек, — любимец матери, он стал любимцем и Аарониеро. Дедова библиотека стала приютом их бесед. Одарив дядю доверием, Августо ожил, вспыхнул, из него градом посыпались вопросы, которые он, видно, копил не первый год. Любознательный до настырности, он говорил о небе и о звёздах, о положении души в теле, о разбитых сосудах Творца и о преобразованиях веществ, поражая Аарониеро яростно разнородными знаниями, образующими причудливые связи, в то время как ловкие, беспокойные пальцы прокалывали чёрными булавками спинки трепещущих насекомых, а глаза горели, освещая пальцам путь.       И вот Августо в Драмале — уже не юнец, а мужчина, стремительный, как порыв ветра, с красными от усталости, лихорадочно блестящими глазами. Что-то отчаянное жило в них, такое, чему сложно было сопротивляться. Оглядываясь на прошлое, Аарониеро подумал, что мог бы задолго предвидеть в нём эти изменения. Тлевшее в подростке пламя превратилось в бушующий костер, иссушивший молодую плоть. Знать бы, что стало для него хворостом...       — Кстати, — угрожающе потряс пальцем эконом, — коль он был в армии, то хорошо бы узнать, как он ее покинул, покуда вас, именно вас не обвинили в укрывательстве дезертира!       — Хватит, — ледяным тоном сказал Аарониеро. — Вы забылись! Еще одно голословное обвинение в адрес моего племянника, и я выгоню вас с позором. Лучше подбросьте в камин ещё дров. Эта страна убивает меня, и вы, Натаниэль, убиваете тоже!       Он схватил ближайшее письмо, разломил сургучную печать и пробежал невидящими глазами первые строки. Письмо было от патера Леру, так что все было ясно: патер Леру, по случаю дня Вознесения Девы Марии, интересовался его здоровьем и, конечно, же, просил денег. Отец Арруэри отвлекся от чтения и обронил письмо на колени. В словах эконома, кроме яда, было и зерно смысла. Возможно, Аарониеро мыслил недостаточно ясно и поэтому позволил заговорить себе зубы. Он знал Августо Гранца невинным отроком. Кем был этот взрослый Августо Гранц, приехавший просить о помощи? Убийцей? Дезертиром? Шпионом?       — Подайте мне перо и чернил, Натаниэль, — приказал он, немного успокоившись. – Августо останется. Клеветы на него я не потерплю. Но не думайте, что у меня не осталось ни одного надёжного друга в Брабанте.