То, что ты ешь

Если кто придёт в незнакомый город, он должен обратить внимание на его положение, чтобы знать, каким образом он расположен к ветрам или восходу солнца. Гиппократ

      Здесь, в скалистых предгорьях, воздух был иным, чем внизу. Щурясь на горизонт, Заэль Аполлоний пробовал обветренными губами солоноватый ветер. За ломаными контурами мелких островков волны сливались в ровную линию с небом. Заэль Аполлоний сошёл с тропы, возле которой расположились его слуга Зеппе и проводник-хорват с лошадьми, поднялся, раздвигая ветки лещины, по нагретым лучами солнца ступенчатым камням, и подставил лицо ветру. Август, царственный месяц, пролился на Динарское нагорье длинными дождями, просыпался щедрыми плодами. Альбатрос рассёк небо, вспорол китовую тушу облака и спикировал вниз, привлечённый серебряным бликом рыбьей спины. Бессильная перед покоем вод — иллюзией, лживым порождением расстояния, — снедающая Заэля тревога ненадолго разжала кольца. Голубое далёкое море принялось утешительно шептать ему на влажном языке, которого он пока ещё не понимал.       Шёл третий месяц его бегства. Позади остались, словно не бывало, лёвенский museum anatomicum и скрипучий деревянный дом при Католическом университете. Позади осталась книжная лавка и пыльная типография доброго старика Иоганна Гроота. За спиной лежала половина христианской Европы, в очередной раз ополчившейся брат на брата. В Кёльне Заэль сменил повозку книжного торговца на парусную лодку, поднялся по Рейну и его притокам до Лиона, спустился на барже по Роне и в Марселе пересел на корабль, обогнувший Италию и причаливший в Фиуме. Впереди – Далмация, а за ней – османы. За морем, которое он гладил зачарованным взглядом, точила когти святая канцелярия. Горы кишели волками, хорватскими ускоками и венгерскими гайдуками, ненавидящими и турок, и венецианцев, и немцев. Две ночи Заэль беспокойно ворочался во сне на жёсткой попоне, опасаясь вдруг почуять у горла нож собственного провожатого.       Зеппе хлопнул его по плечу, и он обернулся, вздрогнув: они так устали, что давно отбросили шелуху учтивости. Запыленные, как паломники во святую землю, равные перед Богом и небом, глядящим на них огромными равнодушными глазами, они с этим бойким пьемонтцем снова, как три года назад, когда погиб молодой виконт де Мендоса, стали товарищами по несчастью. Зеппе принес ему лепёшку на травах с отрезом белого сала — остатки запасов из последнего трактира перед горами.       — Я не голоден, — сказал Заэль Аполлоний. — Мы вечером будем в Црквеницах, подожду.       Видимо, что-то в его облике и лице выдавало бессовестную ложь.       — Я-то буду в Црквеницах, — отвечал Зеппе, — а вы не будете, если изволите окочуриться с голоду, потому что тело ваше мы с собой не потащим.       Местные названия клокотали в горле непривычными взрывами согласных звуков. Неохотно Заэль Аполлоний вернулся к спутникам. Марко, которого он нанял в том трактире, чтобы без лишнего шума провести их от Фиуме через нагорье, посмотрел на Заэля подозрительно, покручивая длинный ус.       — Уговор был — далеко не отходить, — в черных глазах Марко поблескивала скрытая насмешка видавшего виды следопыта над городским неженкой. — С обрыва упадёте, синьор доктор, и поминай как звали. Таким, как вы, в горах не место.       Его итальянский был ужасен. Заэлю приходилось напрягать слух, чтобы распознать отдельные слова, зато Зеппе от его диалекта приходил в неизменный восторг и шёпотом говорил, что над наречием Тассони и Марино так не издевались даже в Апулии.       — Я же говорил вам, что я учёный, — беспечно отвечал Заэль Аполлоний. — Я слышал, что в заливе дель Кварнеро водятся редкие рыбы. Хочу их наловить и засушить для музея. Если ради этого потребуется перейти через горы, что ж, это меня не остановит.       — Больше слушайте рыбаков, — презрительно махнул рукой Марко. — У тех языки без костей. Мелют что захотят. Скажут вам, что есть такие рыбины, которые ходят на двух ногах, а вы и поверите.       — О, а еще рыбы-философы, что ищут сами себя с фонарем на глубоководье, — кивнул Заэль Аполлоний с самым серьезным видом. Он снял кожаные перчатки, чтобы отвинтить крышку от фляги с вином, и с удовлетворением увидел, что недавние ожоги от горячего стекла подсохли и покрылись тонкой коркой, а въевшиеся в подушечки пальцев химические пятна побледнели. Его руки и правда выглядели сейчас, как у богатого бездельника, по сравнению с поросшими чёрным волосом лапами Марко.       Поймай его те, кто наточил на него зубы, они начнут с рук. Они зажмут его запястья пудовыми колодками и цепями. Они вырвут ему ногти маленькими острыми щипцами. Они прокатят его кисти через зубчатые колеса, которые превратят кружево тонких косточек, суставов и сухожилий в кровавое месиво, и заставят его смотреть на это, пока он не потеряет сознание. Они сделают всё, чтобы эти руки больше не написали ни одной строчки.       Таков удел учёных и врачей. Если бы ему предложили начать заново, он выбрал бы свою стезю снова, и снова, и снова.       — А может, то колдовство, — задумчиво проговорил Марко. — Рыбы ваши. Жил тут, с другой стороны от Црквениц, возле Драмаля, один колдун, пока не помер. Он ещё диавола на цепи держал. Сам днём спал, а по ночам мороки наводил, звёзды считал и диавола кормил.       — Чем же? — резко спросил Заэль, когда Марко сделал намеренную паузу.       — Знамо чем: своим мясом. Оттого и кричал каждую ночь не своим голосом: это диавол от него куски отгрызал. Так всего и доел. А жил он в доме с башней на холме. Там теперь ещё епископ поселился — не нашей веры, латинской.       — Нет никаких диаволов, — строго сказал Заэль. — Им нет места там, куда приходит наука.       Марко хохотнул, хлопнув себя по коленям:       — А вы не думайте, что если вы сюда приехали — вы уже наука. Какой обычный доктор будет делать этакий крюк, чтобы доехать до этих мест?       Они затоптали кострище, взнуздали лошадей и отправились в путь. Лошади с набитыми седельными сумками шли шагом в поводу по неверной пологой тропе. Заэль Аполлоний не брал ничего лишнего: длинный камзол без украшений, несколько смен белья, провизия на дорогу от города до города, и самое ценное — начищенные до блеска инструменты, уложенные в кожаный футляр. Ни одного образца – то, что не сгорело, он оставил в музее, а то, что нельзя было оставить, уничтожил, разбив вместе со звонкими пробирками, однако прихватил с собой несколько экземпляров сочинения, с которого началась цепь его злоключений. Малая, ин-октаво, книжица под заглавием «Zaeli Apollonii Medicini Doctori De piscis marinarum Nivarensorum mirabilibus possessionibus cum veras effigies libri tres», казалось, ещё пахла свежими чернилами и едва разрезанной бумагой, не подозревая, что её уже прокляли, а может, и сожгли оставшийся тираж на площади Скотного рынка. Жаль, что Заэль не видел выражения лица отца-инквизитора Маурицио Терранера, когда тому донесли о его, Заэля, бесследном исчезновении из Лёвенского университета – и из самого Лёвена, и вообще из Брабанта.       Одно воспоминание об отце Маурицио заставило его мрачно обернуться. За спиной расстилалось дикое нагорье, цветущее всеми оттенками зеленого и золотого, пахнущее выгоревшей травой и зудящее от кузнечиков и мошкары. Когда его перестали по-настоящему искать? Никто не отправил бы за ним погоню в этот далекий край, где только что с таким трудом укрепила свои позиции Священная Лига. Может, он вправду, как все еретики, уподобился бешеному псу, бегущему, куда глаза глядят?       Они запрыгнули в сёдла, когда дорога стала шире и ровнее. Горы оставались позади. Море, дающее рыбу, жемчуг и соль, море, приносящее купцов и миссионеров на кораблях и забирающее взамен ежегодную дань жизнями рыбаков и ныряльщиков, а то, в осенние шторма, и целыми смытыми деревнями, — море монотонно пело, вспениваясь прибоем у сверкающих скал. Ветер принес издалека крики чаек. Впереди забрезжили красные черепицы крыш, а меж ними — стройная колокольня церкви Девы Марии, подарившей городку имя. Несколько длинных уступчатых улиц, протянутых вдоль берега на целые мили, отделяли путешественников от воды. С нисхождением сумерек на причалах, окаймляющих берег, насколько хватало глаз, зажглись оранжевые сигнальные огни. Ряды пришвартованных рыбацких лодок качались на воде, всплескивая и стукаясь бортами.       В городе не было больших ворот, лишь аванпост с несколькими скучающими солдатами — они знали Марко и говорили с ним на одном языке. Его, а с ним и его спутников пропустили без вопросов, и Заэль вздохнул с облегчением, быстро спрятав вытащенные было бумаги. Марко не мог этого не заметить — но уговор у местных жителей был в чести. На въездной дороге им встретился деревянный крест в окружении рябиновых веток, украшенный потемневшей от времени и дождей иконой. Проезжая мимо, Марко почтительно сорвал с выбритой головы шапку, перекрестился и пробормотал на своем наречии слова, понятные без перевода:       — Пресвятая Мария, моли Бога за нас, да быть нам целу и невредиму на море и на суше, аминь.       Заэль Аполлоний задержался на минуту: наклонился из седла, отвел пальцами густые перистые листья и всмотрелся в черные, покрытые вертикальными трещинами лица Богородицы и младенца — защитников тех, кто в дальнем пути.       Въехав на широкую улицу-террасу, он втянул затрепетавшими ноздрями запах моря, который шлейфом пронизывал весь городишко, разделяясь на тонкие ручейки, крадясь от одной рыбной лавки до другой. На вторых этажах хлопали ставни. Путников в дорожных плащах провожали любопытные взгляды женщин и играющих в пыли детей.       С Марко они расстались у постоялого двора, где тот собирался переночевать перед отъездом обратно в Фиуме. По двору бегали куры, врезаясь одна в другую. Заслышав с улицы цокот копыт, в стойле весело заржала лошадь.       — У них подают отменные печёные сардины, — с предвкушением сказал Марко, пока Заэль отсчитывал ему остаток платы. — А вино разбавляют, сукины дети.       — Меня больше интересует рыба, плавающая в море, — ответил Заэль, пряча полегчавший кошелек.       — Ну, удачной вам рыбалки, — хохотнул следопыт, поднимаясь на крыльцо постоялого двора, чтобы постучать молотком по двери.       Оставшись одни, Заэль с Зеппе переглянулись.       — Что, монсью, — блеснул слуга лукавой улыбкой, — поедемте ловить диавола?       Заэль Аполлоний тихо рассмеялся. Ему казалось, что он знает эти места, хотя он никогда не был в Далмации, да и в Сербии больше времени провел в армейских лагерях. Но что-то издавна вело его сюда, и отнюдь не бегство от отца Маурицио – нет, что-то более сильное, чем страх за свою жизнь и даже чем его собственное неуемное любопытство, что-то, терпеливо ждущее здесь его появления. Он развернул во все стороны органы чувств, словно раскинул рыболовную сеть, опасливо трогая пальцами светлый вечер, определяя кратчайшую дорогу, и скоро был уверен, что найдет ее даже с завязанными глазами.       Следуя вдоль побережья, они проскакали до конца длинной центральной улицы Црквениц, миновали белую громаду Девы Марии, хрупкую издали и мощную, словно крепостной бастион, вблизи, и выехали из пределов города в сторону соседней деревни — Драмаля. Даже проводнику из местных Заэль не назвал свою настоящую цель: все же Фиуме была венецианским городом, подконтрольным святому престолу. Дорога круто повернула вбок и вверх: на холме, обращенном к морю, под вечерним небом различался силуэт одинокой башни. Стоило подъехать ближе, и виден стал каменный особняк, одетый в шубу из черного плюща, с закрытыми ставнями окон. У Заэля вспотели ладони на поводьях, и он сжал их сильнее.       Когда спешились у ворот, небо догорало вулканическими вспышками, перебрасываясь с морем золотыми и красными отражениями облаков. Голоса города стихли, и стало слышно, как вода шумно лизала берег, роняя на песок кусочки тающего солнца. Сняв шляпу и пригладив спутанные кудри, Заэль взялся за стальное кольцо и несколько раз постучал в тяжёлую створку. Зеппе остановился за ним, держа обеих лошадей за уздечки. Приятельство, позволявшее им делить в дороге корку хлеба и обмениваться добродушными шутками, было здесь неуместно. Им пришлось немало подождать, прежде чем изнутри раздался собачий лай и скрипнуло маленькое окошко, за которым смутно блеснул глаз привратника и дуло карабина.       — Убирайтесь прочь! Развелось попрошаек!       — Как по-христиански, — пробормотал слуга Заэля себе под нос.       — Прошу аудиенции, — холодно сказал Заэль Аполлоний. — Скажите вашему господину, что приехал его племянник.       — Племянник? Что ещё за чёрт?       — Я доктор, моя фамилия Гранц. Не заставляйте меня ждать.       За воротами раздалась возня, шорох, и окошко захлопнулось. Собака продолжала басовито лаять, пока вдруг не успокоилась — на этот раз перед Заэлем приоткрылась дверца, врезанная в ворота.       — Кто к нам только не жаловал, но племянников ещё не бывало, — произнес человек с длинным кислым лицом, появившийся рядом с привратником. У его ног замер крупный черный пес. Привратник приставил карабин к стене сторожки. — Я эконом господина епископа. Монсеньор не принимает гостей так поздно. Можете явиться назавтра, если не передумаете.       — Предлагаете мне ночевать на улице? — спросил Заэль. Две последние ночи он проспал на земле, но эконому господина епископа не полагалось этого знать. — Я не для того проделал долгий путь, чтобы меня прогнали, как бродягу.       — Какая мне разница, где вы будете ночевать?       Заэль вытащил из-за обшлага рукава узкий запечатанный лист бумаги:       — Передайте монсеньору эту записку. Когда он ее прочитает, то согласится меня принять. А когда примет, он меня узнает.       Эконом взял письмо двумя пальцами, тщательно осмотрел его и наконец отступил с коротким приглашающим жестом. Наклонившись, чтобы не удариться головой, Заэль Аполлоний переступил через высокий порог и пошел вместе с экономом к дому; за его спиной Зеппе уговаривал привратника пропустить во двор усталых лошадей. Особняк, оплетенный гирляндами плюща, подобрался и навис над Заэлем, будто кот, замысливший поиграться с мышью.       — Обождите, — сказал эконом, звеня связкой ключей, и оставил Заэля в холле, отделанном темными дубовыми панелями. Осторожно ступая по половицам, Заэль подошел к высокому зеркалу, полускрытому между занавесок с ламбрекеном; раздвинув их, от взлетевшей пыли он несколько раз чихнул — будто бы сейчас о докторе Заэле Аполлонии говорили во всех сторонах света.       — Боже правый, — хрипло пробормотал он, взглянув на себя. Сухой воздух царапал гортань. Опознать в нём дворянина после торопливой скачки из города в город, во время которой они со слугой то и дело менялись одеждой, было нелегко. Камзол обтерся на локтях, изможденное лицо казалось чужим. Наклонившись ближе к зеркалу, он провел рукой по кромке длинных локонов, нащупывая невидимую со стороны линию, а найдя, запустил пальцы под край волос и потянул наверх, с усилием отделяя их от головы. Плотная основа парика прилегала как родная: он сам ее подшивал. Природные волосы Заэля не сразу почувствовали, что свободны, но когда он встряхнул головой, то они рассыпались, доставая до подбородка, темно-розовые в свете свечей.       «Боже правый!» — именно этими словами тридцать три года назад в брюссельском доме дона Альфонсо Гранца-и-Торо повитуха поприветствовала появление на свет двух хозяйских сыновей. Один близнец всполошил весь дом пронзительным криком и теперь лежал на руках у измученной матери Габриэлы, обмытый, золотистый, как одуванчик, цепляясь ручонками за грудь. Другой, тщедушный и синюшный, упорно молчал, даже когда его шлёпнули и хорошенько встряхнули. Вся его головка была в крови. Повитуха в страхе подняла маленькое тельце повыше и увидела при свете масляной лампы, что кровь стекает с тонкого младенческого пушка, покрывающего макушку. Габриэла увидела кровь и вскрикнула от испуга. Стрелка часов добралась до полудня, часы пробили, — и в тот же миг новорожденный издал первый неуверенный писк. Через минуту отец уже забрал детей из рук женщин, распахнул двери спальни и с гордостью вынес на общее обозрение своего первенца и его младшего брата.       Всё детство волосы одного из близнецов, отрастая, продолжали кровоточить. Белые, как снег, они казались розовыми из-за тончайших сосудов, по которым бежала кровь, выступая на самых кончиках мелкими каплями. Брат, зеркальное отражение, у которого росла буйная соломенно-жёлтая грива, удивленно трогал и рассматривал их, пока ему это не наскучило.       «Мне не больно», — говорил трехлетний мальчик и до белизны сжимал губы, когда его стригли горячими ножницами. С тихим щелчком возле мочки уха сходились лезвия ножниц, капельки крови с шипением запекались, точно черные бусины, подвешенные на концах прядей, и не сразу слетали вниз.       — Проходите, доктор, — сказал эконом, открыв перед Заэлем дверь, вежливо, но враждебно. Заэль Аполлоний ответил ему взглядом, полным презрения, и проследовал за ним в гостиную, увешанную старыми выцветшими гобеленами. Огоньки свечей вздрогнули, словно испугались гостя, а может, почуяли его тревогу и разочарование: неужели он зря проехал столько миль?       — Сегодня у меня совсем нет сил, — проговорил надтреснутый, смутно знакомый голос. — Пусть он подойдет. Спасибо, Натаниэль. Оставьте нас.       Заэль Аполлоний глубоко вздохнул, ощущая, как его лёгкие наполняются тяжёлым запахом старости и нездоровья, и подошел к человеку, сидящему в кресле, похожем на разверстую пасть, обитую алым бархатом. В худой узловатой руке дрожало, шелестя, развёрнутое письмо.       — Вы узнаёте меня, монсеньор? — тихо спросил Заэль Аполлоний, преклонив колено.       Конечно, он не всю свою жизнь провёл под этим химерическим псевдонимом. В возрасте четырех недель два младенца приняли крещение в старом соборе святого Николая: старшего брата нарекли именем Сезар Ильфорте, а младшего…       — Августо, мой дорогой мальчик, — произнес господин епископ Аарониеро Арруэри. Он изменился меньше, чем опасался Заэль, но пятнадцать лет, пролетевшие с их последней встречи, оставили на его облике несмываемый след. Посеребренные сединой каштановые волосы отступили от высокого лба, щеки покрылись морщинами и ввалились, как у двухдневной давности мертвеца. По щекам бежали слезы. Письмо соскользнуло на пол по складкам темно-лиловой мантии, и обе руки отца Аарониеро легли Заэлю на плечи, заставляя его приподнять лицо.       — Я и не надеялся, что мне в этом мире доведется увидеть черты моей милой сестры, – кончиками пальцев отец Аарониеро провел по щеке Заэля, обводя скулу, словно не замечая, как мало сходства с матерью осталось в заостренном от лишений лице врача. — И где? В этом изгнании, в этой глуши! В такой дали от Рима!       — Мне и понадобилось оказаться как можно дальше от Рима, дядюшка, — выдохнул Заэль Аполлоний. В груди кольнуло, точно кремнем ударили по кресалу, и его ресницы вдруг намокли от слёз. Он поймал чужие ладони, прижал к губам и поцеловал холодный аметистовый перстень.       — Дядюшка, я не решался доверить это бумаге. Так случилось, что я угодил в большие неприятности. Умоляю, дайте мне приют.