сказка о духах, феях и смерти

дома никогда не было комфортно. особенно, дома у бабушки. темнота съедала радость, кусала по ночам за пятки и куда-то звала. так тихо-тихо, почти не слышно, не забираясь выше мальчишеской макушки, чтоб взрослые не услышали. в темноте пряталось что-то злое и хитрое, охотящееся на ребяческие души. компания соседских детишек часто рассказывала о жутких монстрах во снах и под кроватями, сидя на траве у дома на окраине. в скрипе половиц можно было различить чей-то голос. сухой и старый, такой же старый, как этот дом, как лес за чужими заборами, как черная ночь. здесь ночь сменялась ночью, и следом за ними снова была ночь. день заглядывал лишь иногда, под тяжёлое одеяло трудно было забраться, и гостил тоже совсем недолго, вытягивая на улицу и играясь совсем чуть чуть. а затем снова уходил, уступая место тьме и скрипу половиц. и тогда цепкий мороз снова оседал на коже, пробирался в десна и под ногти. хотя, признаться, в самом доме было очень душно. печка либо не грела совсем, либо раскаляла воздух настолько, что он вспыхнул бы как спичка, от простого щелчка пальцами. кто был по-настоящему холодным, настолько, что до самых костей, так это родители и бабушка. почему-то, они никогда не спешили обнять, возвращаясь с работы или магазина, не читали сказки на ночь (для этого, читать пришлось научиться самому), они отмахивались от принесенных игрушек и детских рисунков, парою грустных, но чаще — густо зелёных и колючих. на помятых листах были деревья, ветвистые и такие большие, что приходилось закидывать голову к самому небу, кусты, с россыпью малины и колючек, ветки орешника и пушистая розовая кашка. на рисунках никогда не было людей или родителей, с этим было, честно говоря, плоховато… но были все самые любимые цветы и рассада на подоконниках, были любимые животные: бабочки, гусенички, вечно дневные и поющие птички и рыжий котенок, который иногда загорал на заборе возле леса. джисон любил лес, а лес любил его. в большой и настоящий джисона не пускали. даже если он был всего лишь на другом конце улицы. стоит лишь пересечь ее (это занимало около шести детских хановых шагов), а затем перемахнуть через ограду, протискиваясь между двумя соседскими заборами — и вот ты уже в нем. но родители твердили, что это опасно. заблудишься — не вернёшься. бабушка говорила, что в лесу живут монстры. джисон не верил, но носа в лес не совал. просто на всякий случай, мало ли что случится? он не заходил дальше первых трёх деревьев, но этого было достаточно. он собирал шишки и жёлуди, складывая в широкие карманы, срывал каштаны с деревьев, обжигая пальцы иголками, а после возвращался к себе. в свой маленький дворик с палисадником под домовыми окнами. в палисаднике росли цветы: совсем маленькие, усыпающие полянку белыми пятнами, большие, с яркими бутонами и длинными стеблями. в основном яркие и пухлые, но иногда, совсем редко, они были увядшие и сухие. в такие дни, джисону вообще запрещали выходить на улицу. воспитывали, как говорила бабушка. «убивали», — думалось в тот момент джисону. в доме — нежить. тут монстры, голоса и вечно сковывающий по рукам и ногам холод, такой противный, грубый и царапающий нежную детскую кожу. в доме нежить, и в доме не жить. здесь джисон медленно умирал. на улице, в маленьком палисаднике, среди цветов и кустарников, было спокойно. тихо совсем. скрипучий голос затихал, не скребся где-то под ребрами липким страхом. на природе джисону было хорошо. в палисаднике росла жизнь. и в палисаднике рос джисон. в доме рос страх. почти закончившаяся ручка скребла в тетради бесполезные формулы. джисон над ними даже не думал, просто переписывал из учебника, вставляя туда ответы с последних страниц. он, в основном, слушал. слушал родителей, перекрикивающихся продуктами, которые нужно купить, слушал причитания бабушки о том, что они снова долго копошатся. семья собиралась в город, кажется, первый и единственный раз за лето. все, кроме джисона. похоже, джисон в семью не входил? джисон слушал шорохи и грохот сборов, слушал, куда стоит обязательно заехать, слушал, как старушечьим голосом скрипят половицы. — мам, могу я поехать с вами в город? — деревню джисон любил ужасно. но здесь, особенно в доме, жили монстры. в городе же была тишина. по своему жуткая, но пугающая лишь своей звенящей пустотой. в тишине джисон научился жить. не задыхаться, как минимум. — не сейчас, джисон. ты разве не видишь, что я занята? — мама и правда была занята, ища ключи там, где их не было. но только маленькой хан знал, что их спрятал домовой или что-то вроде. джисон не был уверен, кто именно живёт в домах и пугает детей, кто скрипит половицами, когда никого нет, бродит под окнами в ночи и прячет вещи хозяев. но во всех книжках писали, что таким занимаются домовые. джисону казалось, что это, наверное, глупо. ведь разве мог маленький бородатый проказник пугать настолько, что кровь в жилах стыла, а выбираться из-под одеяла не хотелось по крайней мере до первых лучей солнца? ну правда, глупо. здесь было что-то страшнее и хуже. что-то зубастое, когтистое и прячущееся в густой тени. что-то такое, что нельзя было поймать. что-то, что преследовало тебя, цепляясь за пятки, подзывая своим сиплым сухим голосом, что-то неизвестное и коварное. чудовища жили во тьме и по углам домой, прятались, порою, за печками в своем темном крове. они похищали детей по ночам и растворялись, корчась от боли, стоило оказаться под цепким солнечным светом. джисон встряхнул головой, снова гипнотизируя тетрадь с глупыми формулами. хотелось сбежать. занять себя хотя бы чем-нибудь, кроме математики и бестолкового царапанья ручки по тетрадному листу. хотелось в лес. там всегда свежее воздух и дышится даже легче. джисон ходил туда раньше с бабушкой. недалеко, правда. бабушка не дошла даже до качелей, затормозив перед солнечной полянкой с густой мягкой травой. дальше ей не понравилось, как говорила она потом. она бы, честно, и джисона не пустила дальше, чем зашла сама, но маленький сони рванул к качелям сразу, как увидел. взобрался, оттолкнувшись маленькими ножками и повиснув на них на животе, остановился уже через несколько секунд и побежал к кустам. к густыми и плотным, которые, однако, как будто очень охотно расступились перед мальчиком. бабушка кричала, что джисон сейчас выколет себе глаза, если полезет дальше, расцарапает руки и лицо и, возможно, ещё и переломает себе конечности. джисон считал, что это невозможно. лес, кажется, был не против, что его так бесцеремонно хватают, затем все же бережно перебирая листочки и подминая траву под свою спину. лес обнимал джисона, своим бесконечно мягким зелёным ковром, пушистыми одуванчиками, забивающимися в глаза, и листами лопуха, вот-вот накрывших бы мальчика, словно одеяло. лес совсем не злился, как думала бабушка. лес ребенка приручал. мягко укачивал, завораживая и по-детски пьяня своим мерцающим густым воздухом. джисона лес тешил и обожал будто родного ребенка. но дальше полянки, почему-то, не пускал. может, из-за бабушки, а может, ещё не время. — мам, можно я тогда на улицу пойду, пожалуйста? — хан снова взмолился, украдкой смотря на макушки леса за оконной рамой. — ты что, не слышишь меня? — мама громко роняет (или кидает?) что-то на пол, скрипя зубами от злости. джисон услышал это даже с кухни, пока мама собирала чемодан в родительской комнате. — я же сказала тебе, займись уроками, дрянь бестолковая! никакой улицы, пока не сделаешь хотя бы половину своих заданий. — у джисона побелели костяшки пальцев, а короткие ногти впились в дряхлый деревянный стол. когда мама была в ярости, ничего хорошего это не значило. тем более, когда джисон слышал, что она идёт к нему. — не смей даже совать свой нос за дверь. — вырастает она перед ним. — иначе на улице ты жить и останешься. — но, мам, я просто-. — слова звучат до безумия глупо и тихо, едва растворяясь в напряжённом воздухе, слетев с губ. их прерывает грубый подзатыльник и прострелившая следом голову боль. — прости, мам… — занимайся. голос звучит сталью. от него веет морозом. снова. джисон ненавидел это чувство. удушающий холод снова пробирается под кожу, проникая, кажется, куда-то в артерию и растекаясь по всему телу вместе с кровью. когда мама наконец уходит, лёд касается губ и залезает под веки, тает от жгучей обиды, а затем бежит по щекам струйками слез. ногти царапают теперь не стол, а кожу на ладошках, оставляя на них красные следы. ну разве нельзя с джисоном по-нормальному.? хотя что значит это «по-нормальному» хан тоже не был уверен. в его семье так, очевидно, так себе умеют. не только с джисоном. даже друг с другом получается из рук вон плохо, чего уж говорить о нем. джисону иногда казалось, что его вообще не должно было быть здесь… в этом доме, в этой ситуации, в этой семье, на этой планете. как инопланетянин. по своему странный и волшебный, но точно совсем-совсем не обычный, как остальные дети по дворах. хотя дети в деревне, в отличие от душного города, были тоже по своему другими. инопланетными. почти такими же, как джисон. возможно, они даже сумели бы подружиться. но мама говорила, что они глупые и нехорошие. что с такими джисону водиться не стоит. интересно, а с какими можно? с такими, как мама и папа? холодными, злыми, отстранёнными. кажется, ни в одной из книжек, даже про домовых, друзей не описывали таким образом. и родителей тоже. в сказках таких вообще не описывали, только разве что совсем грустных. таких, как у джисона. сказка джисона холодная и разбитая, совсем как он сам. совсем как страшный живой дом, с голосами-скрипами и монстрами в тенях, с домовым за печкой и кикиморой под окнами, которая скреблась в детские окна. в сказке джисона свет только на улице, за плотно зашторенными окнами, закрытыми ставнями и, кажется, скоро уже заколоченными наглухо. в сказке джисона, как и в доме, сплошная нежить. мальчик последний раз скребёт ручкой по тетрадному листу. теперь вместо кривых формул в тетради зияет огромная черно-синяя дыра. изогнутая, торчащая своими зубьями-черточками во все стороны, проникающая вглубь на несколько страниц вниз. от тетради не осталось ничего дельного. только какие-то ошмётки — поля с красными двойками и огромная черная дырка посередине. мама точно будет злиться. но это потом, когда узнает. а когда она узнает, джисон не собирается здесь находится. больше никакого дома, скрипов и монстров. хотя бы на несколько часов. джисон встаёт из-за стола, выуживая из холодильника горсть земляники, и крадётся к двери. дом не хочет отпускать, джисон это знает, дом тоже хочет, чтобы он никуда не выходил. поэтому дом обязательно расскажет маме — скрипнет половицей под ногой или не откроет дверь с первого раза, даже уронит что-то, но тут — не зря джисон два месяца ходил на фехтование, научился мало чему, но ловкости ему не занимать, — маленький хан вовремя поймает, бесшумно ставя обратно. на кожу падают первые лучи солнца, когда джисон высовывает макушку из входной двери, проверяя нет ли на пути засады в виде папы, решившего дойти до машины или подышать свежим воздухом. когда горизонт чист, хан выныривает полностью, всего на секунду, чтобы погреться под тёплыми лучами. ничего. успеет ещё. он сбегает по лестнице с крыльца, перебегая через пыльную кривую дорогу. хотя назвать это дорогой, у взрослых, язык не поворачивается. скорее насыпь из щебня, песка и жидкой грязи после дождя, но из маленьких окон комнаты на втором этаже и из-под ветвей палисадника, здесь не дорога — целая граница, отделяющая дом, полный кошмаров и монстров, и добрый лес, зовущий к себе сотней птичьих голосов. джисон втискивается между заборами, опускаясь на коленки, чтобы заметить было сложнее. все, что осталось — проползти метров двадцать до леса, а там — свобода. джисон ползет быстро, царапая коленки о торчащие камни, пачкая одежду в зелёных следах травы — прямых доказательствах его преступления, — и поднимается на ноги лишь достигнув границы чащи. боязливо ступая, он проходит чуть глубже, прячась за деревья, в основном, те, что потолще. дорога до качелей, кажется, уже забылась, но ноги справляются и без участия головы, таща тело хана все глубже в лес. качели находятся почти сами. джисон не помнит, по каким тропинкам дошел сюда. где-то в ветвях поют птички, а ласковое солнце гладит по щекам и слепит глаза. нежно, приятно, так хорошо, что даже дурманит. ветки сегодня мягкие и поддаталивые и легко отступают, когда джисон касается их. видимо, думает он, крики бабушки все же напрягали лес. он не хотел приглашать джисона в тот день. бабушка, и правда, жутко мешала, путая мысли и возводя стены кустарников своим грубым хрипом. сегодня все по другому. сегодня лес рад ему. сегодня лес ласкает джисона, сажая на нос пестрых бабочек и пуская маленьких птичек поиграться с кудряшками на детской голове. сегодня лес тянет джисона сам, утаскивая все дальше вглубь и отводя даже от качель. джисон смотрит вокруг, пытаясь узнать пейзаж или найти следы других деревенских детей, но трава здесь такая прямая и воздух такой искрящийся, как будто, совсем ещё девственно-чистый. как будто ни один человек, даже волшебные, инопланетные дети из дома на окраине, не ходили здесь, вдыхая искры магии, живущей в каждом дюйме этой части леса. джисон хлопает густыми ресницами, смаргивая скопившуюся на них магию. все вокруг тягучее и спокойное, такое прекрасное, что уходить отсюда не хочется. джисон падает на траву, она гораздо мягче, чем его матрас в доме. трава щекочет за ушами и норовит забраться под футболку. жаркое солнце сегодня по особенному яркое, а в лесу — тем более. в лесу оно теплое, аккуратно и игриво хватающее за щеки и тычущее в милые ямочки на них. а ещё жутко усыпляет. поэтому джисон закрывает глаза, потягиваясь в мягких колосьях, и засыпает. засыпает так, как не спал никогда в своей жизни. так сладко и спокойно, без страха закрывая глаза и не вздрагивая от шуршания кикимор под окнами. сегодня джисон точно подружился с лесом. а лес полюбил его. принял к себе, как совсем будто родного. хан спит… долго? судя по тому, как отдохнул. или совсем чуть-чуть, если верить положению солнца. джисон и правда не знает. запутался, совсем потерялся. но и глаза открывать, все же, не хочется. ещё чуть-чуть отдохнуть можно. мама ведь ещё не звонила. и джисон даже не хлопает по карманам, чтобы узнать, что телефон выпал где-то по дороге. он снова потягивается, потирая заспанные глаза, пока не слышит шуршание. и низкий детский голос: — привет, ты.. что, человеческий?