каждую ночь вместе мы преследуем тьму

бродяга подлетает к телу первым: смотрит широко раскрытыми глазами на всех, кроме барда, будто стремится запомнить. во взгляде — предупреждение и хорошо маскируемый страх. больше похоже на ярость. его движения быстры и отрывисты, пытается наощупь, не отпуская взглядом толпы, осмотреть новое, не завершив старое. наконец прижимается пальцами к сонной артерии, считает пульс, пока одергивает другую руку, пачкаясь в ещё тёплой крови. двадцать восемь — двадцать девять — тридцать. кадык режет собственную кожу, когда он сглатывает. поднимает глаза в толпу, бегая по ней, как безумец, кого-то ищет. едва слышно, хрипло говорит: — тесей. через секунду вскакивает, бросаясь в толпу. его рука в крови, а в глазах ненависть на тысячу ярдов, люди отворачиваются, чтобы не сойти с ума. крик — сорванные связки, ржавое лезвие, всё ещё опасное. шипящие имя он рычит, и люди видят не человека, а волка. — тесей! кто-то пытается его схватить, но он выворачивается, царапается, так что ничего не выходит — слишком скользкий, слишком острый. и всей силы, кажется, больше, чем было когда-либо, будто больше нет варианта «поберечь силы для более серьёзной опасности». смерть барда — более серьёзная опасность. он сам виноват. но это надо было сделать. его вырубает где-то в переулках полиса, всё ещё слишком светлых, чтобы называть их трущобами. его вырубает, резко выключая свет, и он сползает по стене, не чувствуя боли, не понимая, что падает в вату обморока, выключается своим же организмом. он бредит, и в бреду ему видятся чьи-то разбросанные конечности, а над ними тесей, а после — его собственные руки, держащие его отрубленную голову. утром его рвёт. но это надо сделать. тесей упорно от него прячется — как бродяга от патрулей. нетрудно завести новых знакомых, когда обещаешь им лучший мир. нетрудно добиться от них молчания, в красках расписав их кончину, если сдадут. этот мальчик милый, он ничего не скажет. теперь он ничего не скажет. бродяга не готовит план, но копит злость. каждую ночь слоняется по улицам, меняя квартиры, подбираясь ближе к башне. на руках ни одного чистого места, он сам сдирает кожу по лоскуту, и это держит в реальности, держит в реальности, он ещё не закончил. сделка со смертью: она уже забрала его душу, оставив тело, и это обоюдный кредит. бродяга — её пророк. тесей не выходит из башни третьи сутки с восстания (третьи сутки с восстания бродяга ничего не ест), но ещё до рассвета, когда треснувший купол едва меняет свой оттенок с тёмно-синего на серый, из башни выскальзывает тень. бродяга знает, что это не тесей, но знает, что тесей не выйдет из башни, потому плывёт за ней. у брута лицо не ярче купола, золотые трещинки выглядят зелёными из-за вен. бродяга скользит за ним тенью, рассматривает крылья, которые он крепко держит в руках. надумал лететь? единственный, кто ещё не вызвал у бродяги тошноту. слишком мало знакомы. на площади никого нет, даже жандармов — комендантский час, но брут ускоряет шаг, пересекая её, и бродяге приходится красться по диаметру, липнуть к зданиям, чтобы его не заметили. в центре площади, маленький и худой, стоит икар — от одной мысли бродяга задыхается, стирает зубную эмаль в порошок. приходится приложиться локтем к стене дома, чтобы отрезвить. красный морок спадает до бледно-розового, мерзотного цвета. они переговариваются, пожимают друг другу руки, никто ни в чем не уверен. они говорят слишком долго, чтобы были сомнения что это браслетники — в пустоши все разговоры были не больше трёх предложений. в пустоши — три дня назад. когда икар с брутом замирают, глядя в небо, бродяга, боясь ловушки, тоже поднимает голову, и тут же что-то в груди падает вниз, у него подкашиваются ноги, приходится опереться на стену. муза летит — его запертая муза, его сестра, единственное, что у него осталось. он чувствует себя ребёнком, когда хочет к ней, ему не нравится, что она так далеко и высоко, недосягаемо, он не может схватить её, сжать в руках, спрятать в грудной клетке, чтобы никто и никогда снова её не достал. чтобы она разодрала её изнутри, стараясь вырваться, прорасти, как одуванчик сквозь слой ядерных отходов. у него пересыхает в горле. а потом купол едва слышно ухает, пускает золотые трещины, дым, а вниз несоизмеримо быстро летят осколки, он, кажется, сходит с ума. у него, кажется, трахея сжимается в узел, он пытается судорожно сглатывать, но только обдирает горло, тянет носом воздух, но только давится им, не в силах проглотить. он не падает только потому что бежит — прямо к икару, сбивая его с ног. он ничего не вспомнит. всё тело — комок нервов, испачканный в крови (чьей?), он продолжает рвать, даже когда рвать уже нечего, и кто-то оттаскивает его от полуживого икара, только тогда щёлкает. бродяга никогда ещё не был таким маленьким — в лесу царит тот, кто занимает собой больше места. он сворачивается в клубок негнущихся мышц, касается подбородком коленей, и воет, ударяя кулаками асфальт, царапая и выворачивая руки. без умолку что-то бормочет, и сам не может разобрать, что; голос то сипит, то повышает громкость, он шепчет, кричит, просит, проклинает, ненавидит этот город за всё, что он у него отнял и всё, чего не дал. кто-то пытается его коснуться. бродяга вырывается, насколько хватает сил, и его голос, кажется, слышат на окраине. но скоро у него заканчиваются силы.