* * *
Йеха, родной город Тафари, лежал в самом центре Аксумского царства, всего лишь в шести парасангах от столицы. По тамошним меркам это было почти рукой подать: один дневной конный переход. Впрочем, сам Тафари побывал в столице всего лишь трижды. Первый раз это случилось еще в детстве, когда вся его семья пришла пешком из Йехи в Аксум, в церковь святой Марьям Сионской, чтобы поклониться хранившемуся в ней Ковчегу Завета, сделанному пророком Моисеем по повелению самого Господа. Тафари запомнил из того похода не столько город, сколько долгую и утомительную дорогу, а самым ярким впечатлением от церкви для него остался гром барабанов, которым сопровождалось богослужение. Второе посещение столицы – уже в отрочестве, когда отец взял его с собой на ярмарку, – отложилось в памяти Тафари гораздо лучше, благо выдалось свободное время и им с отцом удалось немного побродить по городу. В тот раз Тафари успел повидать и роскошные дворцы, и старинные храмы, и целую поляну таинственных столбов самой разной высоты и формы. Особенно потряс его огромный, раз в пятнадцать выше человеческого роста, каменный столб, изукрашенный причудливыми узорами. Неведомый мастер высек на нем изображения дверей и нескольких рядов окон, словно внутри камня находились жилые покои. Тафари попытался выяснить назначение и этих поддельных окон и дверей, и самих столбов у отца, но тот пожал плечами и ответил нечто совсем невнятное: «Вроде бы это могилы каких-то древних негусов, а может, и богов – а толком никто уже и не помнит». А в третий раз Тафари побывал в столице уже совсем взрослым юношей – когда отправился искать счастья на военной службе. Тот поход оказался бестолковым и безуспешным: наняться в войско к Дэгна-Микаэлю, тогдашнему негусу Аксума, ему так и не удалось. Не помогли ни сила, ни ловкость, ни отменное владение копьем и саблей-гураде, ни даже протекция йехского наместника. Впрочем, нет худа без добра: если бы он в ту пору знал, что такое солдатская служба, то, возможно, махнул бы на отказ рукой и не стал печалиться. Более того, прошло всего лишь два года с той неудачной попытки – и добрая половина армии негуса бесславно полегла под Вукро в сражении с приверженцами Гэбрэ Гэргэла – «раба Колеса без имени и прошлого». Кто знает, довелось ли бы Тафари вернуться с той битвы! Но тогда воинская служба еще казалась мечтательному юнцу сплошной чередой увлекательных путешествий и славных побед, а о самозваном пророке Гэбрэ Гэргэле слышала, судя по всему, лишь горстка его учеников в Вукро. И потому огорчился Тафари отказу невероятно. До заката бродил он по городу от одного питейного заведения к другому, заливая горечь неудачи сладким хмельным тэджем. А когда солнце ушло за горизонт и над Аксумом вспыхнуло, осветив его холодным светом, Небесное Колесо, Тафари, к тому времени спустивший на выпивку весь свой запас монет и основательно опьяневший, рухнул без сил на пороге какого-то каменного дома. На следующее утро он очнулся в тесной полутемной комнатушке. Лучи рассветного солнца, пробившиеся в окно, слабо подсвечивали в углу несколько старых, потускневших от времени икон. В одной из них Тафари не без труда опознал изображение святой Марьям с младенцем Христом на руках, а полустертых ликов на остальных так и не сумел толком разглядеть. В помещении сильно пахло ладаном и свечной гарью. А у себя во рту Тафари ощущал мерзкий железный привкус и странное онемение, словно весь предыдущий вечер он не пил приторно-сладкий тэдж, а жевал вяжущую недозрелую хурму. Тафари осторожно шевельнулся, затем слегка приподнялся на постели. К горлу тотчас же подступила тошнота, а виски словно сдавило невидимым, но тугим обручем. Не сдержавшись, он тихо простонал. И тут же услышал ворчливый надтреснутый голос: – Ну что, проснулся? На мгновение сделалось темно: видимо, человек, заговоривший с Тафари, поднялся на ноги и заслонил собой окно. Впрочем, почти сразу же снова посветлело. Послышались шаркающие старческие шаги. Наконец перед Тафари предстал седой то ли монах, то ли священник в черной рясе. – Проснулся, абуна, – сумел наконец выдавить из себя Тафари. Язык у него едва ворочался. – Вот и хорошо, – откликнулся старик. И тут же продолжил: – Ну как, не совестно?* * *
Приютивший Тафари старик оказался приходским священником. Служил он в небольшой церквушке на окраине Аксума, а жил уединенно в маленьком домике неподалеку от храма. Тафари угораздило заснуть как раз на пороге его жилища. Сейчас, по прошествии почти пяти лет с того злополучного дня, Тафари нехотя признавал, что абуна Фалилей – так звали старика – был человеком неплохим – по крайней мере, уж точно добросердечным. Как бы то ни было, священник дал ему кров и даже поделился последней ынджерой. Ну а что Тафари не получил хмельного питья для избавления от головной боли – так откуда было взяться тэджу в доме у постника, привыкшего обходиться водой и лепешками? Тогда же всё воспринималось им иначе. Голова у Тафари трещала и раскалывалась, рот пересох, язык распух и сделался шершавым, как древесная кора. А абуне Фалилею не было до его мучений никакого дела! Не то что тэджа – даже доброго, утешительного слова не нашлось у него для несчастного Тафари. Вместо этого старый святоша бог весть сколько времени простоял перед бедолагой, загородив спиной окно и докучая нудными нравоучениями. Судя по всему, абуна Фалилей счел Тафари горьким пьяницей и вообще закоренелым грешником. В результате тому пришлось выслушать длиннющую проповедь о том, что пристрастие к вину и тэджу – это гнуснейший порок и тяжкий грех, недостойный настоящего христианина. Останавливать тягучие, как смола, словоизлияния священника Тафари не стал – и из боязни обидеть почтенного божьего служителя, и по причине вызванного тяжелым похмельем бессилия. Справедливости ради, в долгой речи абуны Фалилея иногда проскакивало и кое-что занятное, несомненно заслуживавшее внимания, – правда, Тафари воспринимал слова священника с огромным трудом, превозмогая лютую головную боль и всё усиливавшуюся тошноту. И все-таки, как ни странно, отложилось в его памяти из той проповеди не так уж мало. Именно тогда Тафари впервые и услышал о четырех ангелах Судного дня и о Последней Пророчице. Нет, абуна Фалилей вовсе не пытался обратить его в «колесную» веру. Наоборот, старый священник хотел предостеречь непутевого пьянчужку от впадения в опасную ересь. Должно быть, те же самые слова он говорил своим прихожанам и, вполне вероятно, таким образом удержал многих из них в лоне истинной веры. Вот только Тафари, в отличие от столичных жителей, никогда прежде не сталкивался с «колёсниками», и рассказ абуны Фалилея вызвал у него совсем другую реакцию. Тафари не только не почувствовал отвращения к учению Пророчицы – наоборот, он им заинтересовался. Впрочем, это было и немудрено. В конце концов, Колесо и правда было светилом загадочным. Да, оно загоралось на небе каждую ясную ночь, сколько Тафари себя помнил, и казалось ему таким же привычным, как луна и звезды. Но его родители еще не забыли времен, когда ночной небосвод выглядел совсем иначе. И никакого объяснения этим переменам они не знали. Как не знал его, похоже, никто в Йехе – ни простые горожане, ни облеченные властью чиновники, ни мудрые священники. Несколько раз Тафари пытался расспросить о Колесе являвшихся в город из столицы дэбтэра – странствующих проповедников и музыкантов, поющих и танцующих во славу Божию. Те, однако, в ответ говорили одно и то же: вспоминали, словно сговорившись, Вифлеемскую звезду и сулили второе пришествие Христа в самое ближайшее время. Дэбтэра славились своей набожностью и умением объяснять простым языком книжные премудрости, а еще они лечили телесные болезни и изгоняли злых духов из одержимых. Поэтому в споры с ними Тафари не вступал – отчасти из уважения, а отчасти из опаски. Но в душе со словами дэбтэра он не соглашался. Колесо сияло на небе уже четвертый десяток лет, а Спаситель всё не появлялся и не появлялся. По правде сказать, абуна Фалилей, заговорив о Колесе, Тафари сильно разочаровал. Ничего к объяснениям, уже слышанным от дэбтэра, он не добавил – разве что сообщил, что учение какой-то неведомой Саджах ложно и никаких ангелов Судного дня возле Колеса не обретается. И когда старик наконец замолчал, первым же делом Тафари спросил его: – Тогда что же такое это Колесо на самом деле, абуна? И кто такие на самом деле эти Четверо? В ответ абуна Фалилей лишь усмехнулся: – Я знаю четверых евангелистов – Матфея, Марка, Луку и Иоанна, но ведь ты спрашиваешь меня не о них. А что такое колесо – да какая разница? Не всё ли тебе равно, юноша? И тогда Тафари неожиданно для себя возмутился. – Как это все равно? – воскликнул он, превозмогая никак не утихающую головную боль. – Да ведь если эта ложная пророчица может ответить на вопрос о колесе, а истинные христиане не могут, то... Увы, на этом их разговор и закончился: терпение абуны Фалилея наконец иссякло, и он вспылил. – Да как ты смеешь извергать такое из своих поганых уст?! – воскликнул он возмущенно, так и не дав Тафари договорить. – Но абуна... – растерянно пролепетал тот, однако старик его уже не слушал. – Всё! – решительно заявил он, гневно сверкнув глазами. – На улице рассвело, так что тебе незачем оставаться в моем доме. Ступай прочь! С этими словами абуна Фалилей широко распахнул дверь. По счастью, священнического проклятия в тот раз Тафари избежал. Но и благословением услышанные им слова не были уж точно. А мучившие его вопросы так и остались без ответа.* * *
Сказать, что после ночевки в священническом доме Тафари стал всерьез интересоваться «колесной» верой, было бы сильным преувеличением. Заботили его в те времена совершенно другие вещи – прежде всего, неудача со вступлением в войско негуса. Никем, кроме как воином, юный Тафари себя не представлял, а вернуться домой опозоренным не мог и помыслить. Наконец, поболтавшись еще с полдня по столице, он случайно услышал о вербовке в армию Африканской империи и не придумал ничего лучшего, как пристроиться охранником к торговому каравану и пуститься в дальний путь – сначала до Александрии, потом до Большого Лептиса, а потом и до самого́ Карфагена. И все-таки мысли о загадочном Колесе не оставляли Тафари всю дорогу. Да иначе и быть не могло: ночевать ему чаще всего приходилось под открытым небом, а Колесо появлялось на небе каждую ночь всю аксумскую часть дороги и еще добрую половину пути по нубийским землям. Тогда, впрочем, Тафари если от чего и страдал, то от неудовлетворенного любопытства. Но потом караван продвинулся на север так далеко, что Колесо осталось за горизонтом. Лишившись самого большого и яркого светила, ночное небо сразу сделалось мрачным и чужим, а Тафари окончательно потерял душевное равновесие. Другие охранники – в основном, нубийцы и копты – были заметно старше Тафари, и некоторые из них даже помнили времена, когда ночное небо было совсем другим. Увы, почти ничего полезного, способного пролить хотя бы какой-то свет на загадку Колеса, Тафари у них так и не выпытал. «Да никаких особых чудес и не было, – словно сговорившись, пожимали плечами собеседники. – Как темнеть стало – оно взяло, да на небе и появилось, словно всегда там и было». И только вмешавшийся однажды в разговор купец – худой жилистый грек с морщинистым лицом – добавил кое-что заслуживавшее внимания. «Добро бы тогда только колесо появилось, – заявил он ворчливо. – А то ведь на юге все звезды перемешались! От Корабля Арго одна корма осталась, Кентавр теперь без ноги, Трон Цезаря вообще пропал. Ни Канопуса не найти, ни Акамара, ни Агены!» Слушал грека Тафари внимательно – правда, понимал в его речи далеко не всё. Дело было не в языке: геэзом – родным языком большинства аксумцев – грек владел отменно и рассказ свой вел именно на нем. Но говорил он при этом о вещах невероятно сложных, по сравнению с которыми даже искусство находить по звездам дорогу выглядело сущим пустяком. Некоторые же рассуждения грека Тафари и вовсе смущали – например, о том, что положение звезд на небе может определять человеческие судьбы. Открыто вступить с греком в спор Тафари не решился: тот явно был книжником и в небесных светилах разбирался не в пример лучше простого аксумского парня. Но Тафари был христианином. А христианам полагалось уповать на Господа, а не на звезды. И для того, чтобы это понимать, не требовалось быть ни священником, ни монахом, ни дэбтэра. Так что после того разговора у Тафари в голове сложилась сумбурная картина, в которой рассуждения ученого грека самым странным образом перемешались с твердо усвоенными из церковных проповедей истинами. И в этой картине изменение звездного неба выглядело неким загадочным знаком, посланным миру самим Господом, но так людьми и не понятым. Наверное, окажись на месте Тафари какой-нибудь высокоумный и просвещенный человек – да хотя бы тот же абуна Фалилей – он непременно попытался бы и примирить услышанное от грека с христианством, и разгадать небесное послание. Но Тафари не был ни умником, ни грамотеем – и замахиваться на подобное даже не мыслил. Единственное, чего он хотел, – это чтобы какой-нибудь другой человек – тоже книжник, но, в отличие от грека, богобоязненный – разъяснил ему всё непонятное правильным образом. Увы, за всю дорогу благочестивые книжники не встретились ему ни разу – ни в Мемфисе, ни в Александрии, ни в Большом Лептисе, ни даже в огромном столичном Карфагене. Зато в Карфагене Тафари повезло в другом: почти сразу же ему удалось вступить в Мавретанскую ауксилию – подразделение императорской армии, куда охотно принимали чужестранцев. Правда, служить ему предстояло не в столице, а на дальней западной окраине огромной Африканской империи, в неведомых и, судя по всему, диких краях, о которых он прежде и не слыхивал. Но тогда это его не смущало. Тафари ликовал: исполнилась его самая заветная мечта! А о загадочном Небесном Колесе, еще недавно занимавшем чуть ли не все его мысли, он больше не вспоминал.* * *
Армейская служба началась для Тафари совсем не так, как ему мечталось по дороге. Почти сразу же выяснилось, что оружие ауксилариев отличается от привычного для аксумцев. Даже копья – и те были другими, а кривых сабель-гураде здесь, похоже, не знали вообще. Хуже того, почти все воинские навыки Тафари, отточенные им на родине в учебных поединках с братьями, на поверку никуда не годились. От ауксилария требовалось умение воевать в римском строю, о котором Тафари у себя в Йехе даже не слыхивал. А учиться правильному бою ему оказалось ничуть не легче, чем другим новобранцам. И все-таки к жизни в гарнизоне Тафари приноровился сравнительно легко. Помогло ему и то, что его сослуживцами в большинстве своем оказались такие же наемники-чужеземцы, происходившие из самых разных стран и народов и столкнувшиеся в Мавретании с одними и теми же трудностями. Некоторые из новобранцев были темнокожими, но земляков Тафари среди них не оказалось. Как выяснилось впоследствии, все они происходили из диких племен западного побережья и об Аксуме даже не слыхивали. Впрочем, по-настоящему разговориться с сослуживцами и расспросить их о родных краях удалось Тафари нескоро. Поначалу же ему приходилось общаться с ними чуть ли не одними жестами. Иначе не получалось: он не знал их языков, они не владели его родным геэзом. Правда, некоторые из ауксилариев умели говорить по-гречески, но Тафари это помогало слабо: его собственный запас греческих слов был весьма скуден. В довершение всего, офицеры в гарнизоне и между собой, и с солдатами общались только на латыни, на ней же отдавались и все команды. Поневоле пришлось осваивать этот язык и новобранцам – прямо на слух, как уж получалось. Тафари повезло: ему латынь давалась легче, чем многим другим. Спустя некоторое время именно благодаря хорошему владению языком – по крайней мере, сам он полагал именно так – Тафари приобрел в глазах кентуриона репутацию самого расторопного и смышленого солдата в когорте, которому можно поручать сложные и ответственные дела. С этих пор ему довольно часто приходилось исполнять обязанности то посыльного, то возничего, благо обращаться с лошадьми и повозками он выучился еще на родине. А на праздные размышления и мечты у Тафари теперь почти не было времени. Небесные загадки не занимали его и подавно, тем более что в краях, где он служил, Колесо на небе не появлялось.* * *
Поначалу британец особого впечатления на Тафари не произвел. Был он щуплый, вертлявый, с бегающими глазами. Лицо его, как это часто случается у жителей полуночных стран, сильно обгорело на солнце: оно было красным, как петушиный гребень, и шелушилось. Под стать лицу была и одежда британца – драная моряцкая куртка и приспущенные варварские штаны. Больше всего он походил на непутевого матроса-пьянчугу, изгнанного с корабля, – однако винным перегаром от него вроде бы не пахло. Что сразу бросалось в глаза в облике британца – так это его волосы и глаза. Тафари уже давно убедился, что у жителей далеких северных стран волосы бывают самого разного цвета, но таких огненно-рыжих не мог себе даже вообразить. Глаза у британца тоже были северные – ярко-голубые и постоянно прищуренные, то ли от яркого света, то ли от природной плутоватости. Из-за этого прищура и еще чего-то неуловимого он казался похожим на шакала – зверя, как известно, трусоватого, но очень хитрого. «Пройдоха», – быстро решил для себя Тафари. Объявился британец не один, а с приятелем – громадным широкоплечим парнем, тоже северянином. Как Тафари понял со слов лекаря, приятелю этому сильно не повезло: он свалился с обрыва и сильно расшибся. Вот и пришлось ехать за бедолагой в одну из окрестных деревень – по приказу кентуриона, но по желанию лекаря. Что ж, гарнизонный лекарь, мэтр Гвитно, будучи родом тоже британцем, позаботился о своем соплеменнике и земляке. По мнению Тафари, это было правильно: сам бы он на месте лекаря поступил так же. Ну а когда в деревенском доме обнаружился не один чужестранец, а сразу два, Тафари не задумываясь забрал обоих. На рыжего он рассчитывал как на помощника: загружать едва стоявшего на ногах верзилу в колесницу, потом выгружать его, а потом еще и вести в госпиталь было явно сподручнее вдвоем. Заодно Тафари еще и порадовал хозяина дома – угрюмого, побитого жизнью ливийца. Тот своими нежданными гостями явно тяготился, хотя виду старался и не подавать. И все-таки к рыжему британцу Тафари поначалу отнесся с легкой настороженностью – и из-за его неряшливого облика, и из-за прищуренных плутовских глаз. А когда тот ни с того ни с сего затеял разговор о злополучном Колесе, да еще и неодобрительно отозвался о христианах, на смену настороженности пришло возмущение. Тафари по-прежнему считал себя благочестивым христианином, и слушать богохульные речи ему было крайне неприятно. Впрочем, волю гневу он все-таки не дал – разве что закусил губу да угрюмо засопел. А почему сдержался – и сам не понимал. Может быть, просто растерялся. Может быть, вовремя вспомнил о воинской дисциплине. Может быть, слова рыжего пробудили в нем не совсем еще погасший интерес к небесной загадке. А может быть – и это, увы, казалось слишком уж похожим на правду, – в Тафари вызрели наконец сомнения в мудрости проповедников – и церковных, и странствующих – словно сговорившихся уходить от неудобных вопросов вместо того, чтобы давать на них ответы. Так или иначе, но странную, лукавую проповедь рыжего чужестранца он терпеливо дослушал до конца – в том числе и завершившее ее безумное предложение сделаться на время Гэбрэ Гэргэлом. А потом на Тафари снизошло озарение. Да ведь неспроста именно ему, истинному христианину и образцовому воину, довелось выслушать эти смущающие душу речи! Если Колесо – знак, ниспосланный всем христианам, то разве не могла быть встреча с этим странным, похожим на хитрого шакала чужеземцем зна́ком для самого Тафари? Например, испытанием его веры на твердость? Или даже приказом совершить духовный подвиг во славу Божию и исполнить то, что оказалось не под силу просвещенным книжникам? Например, под личиной проповедника ложной «колесной» веры принести заблудшим душам истинное, ничем не искаженное христианство? И тогда Тафари окрылился. Новая мечта стремительно овладела им, затуманив рассудок. И он даже не заметил, что мыслями своими двинулся по опасной тропе, натоптанной ложными пророками – в том числе теми самыми Саджах и Гэбрэ Гэргэлом, которых он искренне считал слугами сатаны и врагами христиан.