* * *
На кухню Моника вернулась спустя довольно много времени, причем не одна, а в сопровождении аж двоих мужчин – хорошо знакомого ей эра Сервилия и какого-то долговязого парня, внешностью похожего на гота, а выговором – на жителя Оловянных островов. Оба увязались за ней помимо ее воли и, по правде сказать, к ее большому опасению. Показывать Этайн с ее ушами посторонним людям Монике очень не хотелось. Почему – она и сама до конца не понимала. Но все равно безотчетно боялась и за Этайн, и за Фулу с Исулом, и за себя с сыновьями. Выхода, впрочем, у Моники все равно не было: не могла же она перечить кентуриону городской стражи! Да и растерялась Моника тогда изрядно. А как ей было не растеряться, если Сервилий собрался искать у нее на кухне ни много ни мало племянницу императрицы Анастасии! Ну а что за Сервилием увязался подозрительный парень – это от нее уже и вовсе не зависело. В общем, как бы то ни было, а Моника пригласила на кухню обоих. Вышло у нее это, похоже, не очень любезно, но вроде бы в пределах положенной вежливости. А потом ей сделалось совсем не до размышлений. Стоило Сервилию и его спутнику переступить порог, как на кухне опять началась суматоха – да еще и похлеще прежней. Сначала выяснилось, что похожий на гота парень знаком с Этайн. В сущности, совсем уж неожиданным это не было: неспроста же оба они говорили по-латыни с одинаковым акцентом! Но вот меньше всего Моника ожидала, что парень первым же делом примется отчитывать Этайн – вообще-то вполне взрослую девушку, – как нашкодившего ребенка! Однако произошло именно это. Правда, Моника не разобрала в разговоре парня и Этайн ни слова: языком, на который те перешли, она не владела. Однако знания языка ей сейчас и не требовалось. Почти всё было понятно из выражений лиц, из жестов, из интонаций. Настолько понятно, что Моника почти сразу же почла за благо вмешаться – пока разговор не перерос в крупную ссору. А пресекать ссоры в зародыше ей обычно удавалось без особого труда. Огорченный взгляд, ласковая улыбка, толика нежности и в то же время легкое недовольство в голосе – и обладатели самых горячих голов если и не остывали до конца, то по меньшей мере быстро брали себя в руки. По правде говоря, Моника была совсем не уверена, что эти ее приемы, отработанные на посетителях-моряках, помогли бы ей утихомирить разгневанную девушку. Женщины в таверну Исула заходили редко. Этайн была на памяти Моники не то четвертой, не то пятой посетительницей – и при этом очень странной, а потому плохо предсказуемой в поступках. Но выбора у Моники сейчас не было. И она стала действовать, как уж умела. Парень на ее взгляды и голос определенно повелся и стал успокаиваться. Что же касается Этайн... Больше всего Моника боялась пробудить в ней ревность. По счастью, обошлось: видимо, они с парнем были не более чем знакомыми. Монике показалось даже, что Этайн тоже помаленьку стала менять гнев на милость: во всяком случае, мертвенная бледность ее щек сменилась румянцем диковинного лилового оттенка, а удивительное заостренное ухо, еще недавно прижатое назад, как у недовольной лошади, теперь выдвинулось вперед и немного приподнялось. Но вот дальше случилось нечто совсем из ряда вон выходящее. Нежданно-негаданно на голову парню свалилась с потолка домашняя сороконожка – создание вообще-то совершенно безобидное, но Монике всегда казавшееся на редкость неприятным. Судя по всему, парень относился к сороконожкам примерно так же – во всяком случае, ту, что оказалась у него в волосах, он брезгливо ухватил двумя пальцами и яростно отшвырнул прочь, лишь чудом не попав в Сервилия. Зато потом злосчастную сороконожку, упавшую на большую кухонную печь, заметила Этайн, и дальнейшие события приняли весьма неожиданный оборот. Нет, совсем уж обескураженной Моника все-таки себя не почувствовала: с девушками, склонными к разного рода чудачествам, она сталкивалась и прежде. Та же Тара, например, обожала испытывать на себе (а еще больше – на подругах) всевозможные гадания и прочие относительно невинные обряды, приносимые моряками в Ликсус из самых разных стран. При этом Таре было совершенно неважно, не перепутал ли рассказчик слова заклинания или, того хуже, не ошибся ли с видом растения или животного, нужным для ритуала. Во времена, когда Моника и Тара приятельствовали, эти опыты каждый раз заканчивались благополучно – по крайней мере, без особо неприятных последствий. Сейчас же, оглядываясь назад, Моника приходила в ужас от некоторых воспоминаний о тех проделках. Вот и яростный бросок Этайн к сороконожке Моника сначала восприняла как проявление подобного же чудачества. Правда, уже в следующий миг она изрядно испугалась – и не только потому, что эта выходка выглядела уж слишком несвоевременной. Сама Этайн была очень необычной – не только внешне, но и во всем своем поведении. А значит, в отличие от Тары, она действительно могла оказаться колдуньей. И поди знай, для какого обряда ей внезапно понадобилась сороконожка! Вполне возможно, что, найдись у Моники хотя бы немного времени для раздумий, она опять заподозрила бы в Этайн гостью из преисподней. Но, к добру ли, к худу ли, этого времени у нее не нашлось. Потому что случилось нечто и вовсе странное: долговязый парень, еще недавно самозабвенно ругавшийся с Этайн, внезапно кинулся ей на подмогу. Более того, в руке у него откуда-то появился странный блестящий инструмент, похожий на щипцы. И с этими щипцами, как воин с копьем на дракона, он набросился на и без того поверженную и покалеченную сороконожку! Не успела Моника опомниться, как та уже извивалась у парня в руке, крепко зажатая между двумя серебристыми пластинками. А еще через мгновение к парню подлетела Этайн, и они принялись что-то бурно обсуждать на своем чудно́м языке. Вот теперь Монику и правда охватило недоумение. Все-таки одно дело, когда кто-то совершает странные поступки в одиночку, и совсем другое – когда этим же увлеченно занимаются вдвоем. Как завороженная она наблюдала за слаженными, но совершенно непонятными ей действиями парня и Этайн. А посмотреть было и в самом деле на что. Вот Этайн что-то торопливо проговорила, явно обращаясь к парню. Тот немедленно кивнул и деловито повернулся к ней боком. Тогда Этайн совершенно бесцеремонно запустила руку в висевшую у него на поясе сумку. Чуть покопавшись, она извлекла оттуда стеклянный пузырек с бесцветной жидкостью, а затем с видимым усилием вытащила из него пробку. На кухне сразу же запахло чем-то очень знакомым – да уж не крепким вином ли? Но не успела Моника утвердиться в своей догадке, как эти двое проделали нечто совсем уж удивительное. Ловким, уверенным движением парень опустил сороконожку в пузырек – прямо в прозрачную, очень похожую на воду жидкость. В тот же миг Этайн быстро заткнула пузырек пробкой и радостно, самозабвенно воскликнула: – Я́ун! На мгновение Моника ошеломленно замерла. Затем, опомнившись, негромко кашлянула. Оба – и парень, и Этайн – тотчас же дружно повернулись к ней. И тогда она грозно произнесла по-латыни, не спуская глаз с пузырька, в котором всё еще судорожно подергивалась утопленная сороконожка: – Да что же вы такое творите на нашей кухне? Колдуете?Глава 14. Чужестранка в таверне
25 мая 2024 г. в 23:29
Сказать, что Моника пребывала от происходившего вокруг нее в недоумении, было бы не вполне верно. Скорее она была преисполнена сейчас весьма странных мыслей и предчувствий. В чем Моника точно не сомневалась, так это что прежняя жизнь и у нее самой, и у ее детей подошла к концу. А вот насчет того, что должно было прийти этой жизни на смену, у нее не было никаких мало-мальски определенных догадок.
И при этом совсем неожиданной для себя сегодняшнюю вереницу происшествий Моника назвать, как ни удивительно, не могла. События этого дня казались ей в некотором смысле исполнением давнего пророчества.
За несколько лет до замужества, еще подростком, Моника вместе с такой же отчаянной, как и она сама в те годы, подружкой Тарой однажды сходила втайне от матери и отца на родовое кладбище – погадать о суженом. В лунную ночь они заявилась к могиле праведной Тагбалу – основательницы их рода, почитавшейся в семье наравне с христианским святыми, – и, совершив положенный обряд, улеглись вдвоем на каменную плиту. Как потом выяснилось, Тара ночного гадания долго не выдержала: испугалась хриплого воя бродившей где-то неподалеку гиены и сбежала домой. Зато Моника, как и предписывалось обычаем, добросовестно заснула. И привиделась ей тогда во сне странная и, по трезвом размышлении, жутковатая картина. Морские волны бушевали на месте ее деревни, и не было конца и края тем волнам до самых Атласских гор. Чудовищные птицы, похожие на гарпий и сирен из хорошо знакомых Монике греческих преданий, кружили в небе, кричали на разные голоса и проносились возле самой ее головы, бросая злобные, ненавидящие взгляды. Сама же она, невредимая и сухая, находилась на палубе большого, невероятно красивого корабля, и кто-то могучий и добрый стоял рядом, заботливо укрыв ее полой своего просторного и теплого асельхама. Моника так и не смогла рассмотреть лица того мужчины, не услышала его голоса, не узнала имени. Но все равно ей было возле него уютно и покойно – даже посреди вселенского потопа.
Родители о гадании на могиле так и не узнали, с Тарой Моника после ее позорного бегства навсегда рассорилась, а для себя с той ночи она решила, что пойдет замуж только за моряка. Вот только на деле ее избранник оказался человеком хотя и незлым, но и не особенно добрым, а скорее равнодушным ко всем, кроме себя, и не было Монике с ним, как бы она себя ни обманывала, ни уюта настоящего, ни покоя. Может, потому-то и известие о гибели мужа Моника перенесла куда легче, чем жены других моряков с того корабля. Впрочем, могло быть и так, что она наговаривала на себя напрасно: в души других вдов ей ведь заглянуть было не под силу.
И вот сегодняшним утром в таверну к Монике явился чужестранец с Оловянных островов по имени Эвин. Явился и пробудил в ее памяти тот давний, но так и не забытый до конца сон. С самого начала этот чужестранец произвел на Монику сильнейшее впечатление. Вид он имел сразу и гордый, и несчастный. Так, по ее мнению, должен был бы выглядеть истинный герой, не понятый и отвергнутый людьми, дерзнувший бросить вызов обществу, императору – а может быть, и самому Господу. К тому же Моника, успевшая повидать за свое недолгое замужество не так уж мало мужниных сослуживцев, сразу угадала в чужестранце бывалого морского офицера. И когда тот определенно проявил к Монике интерес, ей невольно сделалось лестно.
Нет, голова у нее, разумеется, не закружилась: юной Моника не считала себя уже несколько лет, а легкомысленной не была и на самом деле – с той поры, как стала отвечать не только за себя, но и за детей. К тому же мужским вниманием, по правде сказать, она была не просто не обижена, а изрядно избалована – до такой степени, что временами им даже тяготилась. Но перед искушением перемолвиться с загадочным чужестранцем словом-другим сверх положенного она все-таки не устояла.
Увы, ничего хорошего из этого не получилось. Мало того что чужестранец нежданно-негаданно устроил в таверне самый настоящий дебош, он совершенно некстати сунул нос в дела Фулы – точнее, в ее взаимоотношения со Всевышним. По правде говоря, горячая приверженность Исула и его старой служанки Евфимии, попросту Фулы, новомодному учению беглой аравийской пророчицы не вызывала восторга и у само́й Моники. Но Фула была всегда очень добра и к ней, и к ее малышам, да и Исул, несмотря на некоторые странности в поведении, ничем себя в глазах Моники не запятнал. Так могла ли та не вступиться за своих благодетелей?
Вот Моника и вступилась... Вернее, попыталась вступиться – но не особенно удачно. Потому что сострадание к Эвину так ее и не оставило. Правда, оно смешалось с испугом, отчего Моника натворила немало нелепиц. Дело дошло даже до того, что она попыталась отправить Эвина туда, где ему и полагалось быть, – в море, подальше от таверны и ее обитателей, – благо как раз сейчас один из родственников Исула набирал команду на новый торговый корабль. Впрочем, из этой ее затеи все равно ничего не вышло. Эвин не только не переговорил с Исулом, он ухитрился снова затеять в таверне свару – совершенно беспричинную, да еще и в присутствии офицеров городской стражи. И закончилась та свара, разумеется, предсказуемым образом.
Когда эр Сервилий арестовал Эвина, Моника не на шутку испугалась. Прежде всего, конечно, – за Исула и Фулу. Расскажи Эвин об их вероотступничестве городскому префекту, судьба обоих могла бы оказаться не просто незавидной – ужасной. Для Моники же и ее сыновей это означало бы в лучшем случае остаться бездомными и без средств к существованию. Как же корила она себя сейчас за свой неосторожный, болтливый язык, за то, что проговорилась Эвину о вере Фулы и Исула! Но что самое удивительное, беспокоилась она и о судьбе самого Эвина, причем гораздо больше, чем того требовало христианское милосердие.
Однако с арестом Эвина странные происшествия не закончились. Вскоре после этого возле таверны объявилась загадочная девушка, одетая в светло-зеленое платье иноземного покроя. Фула, заметившая эту девушку первой, сразу же обратила внимание на ее волосы редкого среди жителей Африки рыжего цвета. «Как грудь у сфедижа» – так выразилась она, описывая чужестранку Монике.
По словам Фулы, рыжеволосая девушка сначала сидела на заборе под земляничным деревом. Спустя некоторое время она выбралась из-под дерева и побежала по улице – сначала вверх, в сторону старого города, а потом обратно к таверне. И всю эту пробежку девушка совершила в полном одиночестве. Такое ее поведение уже само по себе было удивительным: женщины, тем более молодые, всегда опасались появляться в портовой части Ликсуса без сопровождения мужчины, способного защитить от насильника или грабителя.
Но не эта безрассудная смелость удивила Монику: в конце концов, чужестранка могла и не понимать, насколько сильно она рисковала, пускаясь в такую прогулку. Очень быстро вокруг рыжей девушки стали твориться непонятные вещи. Сначала очень странно повела себя жившая при таверне собака, прежде всегда ленивая и добродушная. После встречи с чужестранкой собаку словно подменили: ни с того ни с сего она принялась яростно лаять, рычать и даже выть по-волчьи. При этом собака вовсе не потеряла чувство страха, как это всегда случается с бешеными животными. Наоборот, она отчаянно испугалась чужестранки, словно та была не просто девушкой, а страшным чудовищем наподобие семиголовой Талафсы.
Так что к тому, что девушка при более близком знакомстве окажется очень необычной, Моника была внутренне готова еще до того, как сама ее увидела. И все-таки обнаружившееся потрясло ее до глубины души. Пожалуй, рассудок Моники уцелел только благодаря ее немалому к тому времени опыту работы в портовой таверне – заведении, куда то и дело заявлялись гости со всего света, в том числе и с очень диковинной внешностью. Моника не раз видывала в зале и темнокожих нубийцев и аксумцев, и рыжих веснушчатых северян из-за моря – гибернийцев и бриттов. А однажды в компании зашедших в таверну чужеземных торговцев оказался совсем странный человек с плоским широким лицом и узенькими, как щёлки, глазами. Но остальные торговцы вовсе не удивлялись его облику, а деловито обсуждали с ним какие-то неведомые дела на столь же неведомом Монике чужеземном языке. Чуть погодя она узнала, что так выглядят жители стран, находящихся невероятно далеко на востоке, за Персией и даже за Индией, что эти люди искусны в самых разных ремеслах и что именно они-то и владеют тайной изготовления чудесных шелковых тканей.
Мудрено ли, что, насмотревшись на чужестранцев с разным цветом кожи и разными чертами лиц, Моника готова была поверить и в живущих где-то за Египтом безголовых блеммиев, и в укрывающихся собственными ушами панотиев далекой неведомой Скифии, и в псоглавцев Мармарики. Но одно дело – рисовать такие образы в воображении, и совсем другое – увидеть что-нибудь подобное наяву.
Ухо рыжей чужестранки – не такое, как у панотиев, но все равно чудовищное – Моника разглядела только в таверне, уже после того, как они вдвоем привели в залу пострадавшую от собаки Фулу. А следом за ухом она заметила огромные радужки ее зеленых глаз, даже более ярких, чем у нее самой. И тотчас же застыла от ужаса.
Нет, на безобразную семиголовую Талафсу чужестранка не походила ничуть. Более того, она была несомненно красива – даже Моника, редко соглашавшаяся считать красивыми других женщин, признала это не задумываясь. Вот только эта красота была страшнее любого уродства – потому что была не вполне человеческой. Казалось, Моника видела перед собой не живую девушку, а ее искаженное отражение в дьявольском зеркале. В довершение всего, длинное заостренное ухо чужестранки походило на наконечник копья, насквозь пронзившего ее голову. И кто знает, каких глупостей наделала бы Моника с перепугу, если бы не вмешательство славной, доброй Фулы! Впрочем, не меньше помогло и то, что на чужестранку не подействовала тринитарная формула – «во имя Отца и Сына и Святого Духа», – которую все демоны, как известно, панически боятся.
Так или иначе, а в том, что Этайн из Кер-Сиди – не исчадие ада, а вполне земная девушка, Моника все-таки уверилась. Разумеется, на душе у нее сразу же сделалось гораздо спокойнее. По крайней мере, угрозу для своих детей в этой странной гостье она видеть перестала. Однако настороже все-таки осталась.
Как вскоре выяснилось, в своей настороженности Моника была права. Дурные события на этом заканчиваться и не думали. А непосредственной виновницей новых происшествий была всё та же странная особа с диковинными ушами, для своего возраста оказавшаяся на удивление непоседливой и проказливой. Стоило только Монике оставить Этайн одну на кухне, как та без присмотра принялась резвиться, как малое дитя. За короткое время, пока Моника обслуживала посетителей, Этайн успела с ног до головы вымазаться в саже и основательно выпачкать ею кухонную утварь – большой половник, рукоять кочерги и не один год мирно висевший над печью моток веревки. Судя по всему, этого ей показалось мало, и в довершение всего Этайн уселась на печь – сооружение довольно хлипкое и для столь бесцеремонного обращения явно не предназначенное. Впрочем, к изрядному облегчению Моники, печь эту нагрузку все-таки выдержала – по крайней мере, на первый беглый взгляд.
И все-таки это были сущие пустяки по сравнению с настоящей, крупной неприятностью. Мало того, что Этайн умудрилась разглядеть на стене тщательно отмытый Моникой рисунок «Небесного колеса», – она его еще и опознала! Более того, вскоре выяснилось, что Этайн слышала об учении пророчицы совершенно невероятные, чудовищные вещи, которые ну никак не могли быть правдой. Разве могла бы добрейшая Фула убивать людей во имя каких-то ангелов Судного дня да еще и творить невесть что с мертвыми телами: расчленять их, потрошить, мазать стены человеческой кровью?
Особенно сильно возмутил Монику полный жутких подробностей рассказ о якобы оскверненном единоверцами Фулы коптском храме. Настолько сильно, что она едва сумела дослушать его до конца. И, разумеется, не поверила в нем ни единому слову.
– Откуда ты взяла такой вздор? – только и смогла она сказать в ответ.
Этайн тихо вздохнула. Ее и без того бледное лицо сделалось совсем белым, даже приобрело синеватый оттенок.
– От оруженосца моего брата, – тихо, но твердо ответила она. – Он видел всё это собственными глазами.
И от этих слов Этайн повеяло такой искренностью и такой убежденностью, что Моника невольно смутилась.
– Нет, этого не может быть! – поспешно воскликнула она, отгоняя внезапно овладевшее ею сомнение. – Окровавленные иконы – вздор! Поклонникам Четверых до икон запрещено даже дотрагиваться, не то что чем-нибудь мазать!
Этайн озадаченно посмотрела на Монику, растерянно моргнула. А затем не очень уверенно произнесла:
– Ну тогда я не знаю... Но Здравко не решился бы мне солгать – да и зачем ему это?..
И снова, подобно тому, как это было после слов вступившейся за звероухую чужестранку Фулы, Монику отпустило. Искренняя растерянность, чувствовавшаяся в голосе Этайн, была так похожа на неуверенность! Получалось, что Этайн вполне могла заблуждаться и уж точно не злословила намеренно. И Моника облегченно перевела дух.
А немного успокоившись, первым же делом она посмотрела на Фулу. И изумилась. Моника ожидала увидеть Фулу огорченной, подавленной, может быть даже разгневанной – хотя, по правде говоря, не помнила, чтобы та когда-либо сердилась. Но Фула выглядела на удивление спокойной. Она задумчиво, может быть даже озадаченно, разглядывала Этайн.
– Скажи-ка, девочка, – проговорила Фула наконец. – А слуга твоего брата – он сам-то этих людей видел?
Как показалось Монике, Этайн растерялась еще больше.
– По-моему, да... – с явным сомнением произнесла она и тут же покачала головой. – Нет, точно не скажу.
– Ну вот видишь, дочка, – тотчас же улыбнулась Фула. – Да мало ли кто там был и мало ли как назвался!
На миг Этайн задумалась. Затем снова покачала головой.
– Здравко говорил, это были блеммии. Ты слышала о таком народе, почтенная Евфимия?
Теперь настала очередь качать головой Фуле.
– Нет, – вздохнула она и развела руками. – Никогда не слышала, дочка.
– Я слышала о блеммиях, – не утерпела Моника, припомнив свои давние занятия с домашним учителем. – Это народ, живущий где-то далеко на востоке.
Про безголовость блеммиев она на всякий случай предпочла промолчать. Не потому, что в нее не верила, а чтобы лишний раз не напоминать несчастной Этайн о ее уродстве.
– Они на полдень от Египта живут, – чуть подумав, уточнила Этайн. – Как раз между ним и Эфиопией.
– Эфиопия? – задумалась Моника. – Что-то очень знакомое...
Слово это она явно слышала – скорее всего, тоже в детстве, на тех же самых занятиях. Но никаких подробностей о стране с таким названием вспомнить не сумела.
– Эту страну еще называют Аксумом, – тут же пояснила Этайн и неожиданно продолжила: – Мне брат говорил, будто бы там живет какой-то Гэбрэ Гэргэл...
Тут Моника задумалась. Имя Гэбрэ Гэргэл вроде бы ничего ей не говорило, но в то же время казалось смутно знакомым – причем, в отличие от блеммиев и Эфиопии, не по урокам. Непроизвольно она остановила взгляд на Фуле. Та тоже выглядела озадаченной.
– Я поняла, что Гэбрэ Гэргэл – это имя главы почитателей Колеса в Эфиопии, – снова заговорила Этайн. – А еще брат сказал, что этот человек посылает в другие страны убийц.
«Да откуда он всё это взял?» – чуть не вырвалось у Моники. Вслух она, однако, такого не произнесла. За несколько лет работы в таверне она неплохо научилась избегать ссор.
– Твой брат – наверно, моряк? – осторожно спросила она вместо этого. О том, как моряки разносят по белу свету самые разные, иногда совершенно бредовые, слухи, Моника представление имела.
– Нет, брат – катафрактарий, – покачала головой Этайн. – Но он совсем недавно служил в Египте: сначала в Александрии, потом в Мемфисе. Это как раз его ала и разгромила тех блеммиев. Так что он знает, о чем говорит.
– Гэбрэ Гэргэл... – задумчиво пробормотала Моника. – Откуда же я о нем слышала?
– Я спрошу о нем у учителя, – тут же откликнулась ей Фула.
Мысленно Моника охнула. Ну вот зачем лишний раз упоминать об этом самом «учителе» – бродячем проповеднике из Атласских гор, обратившем Исула и Фулу в новую веру? Если эта Этайн расскажет о нем, да просто упомянет мимоходом в разговоре с каким-нибудь стражником... Невольно она мотнула головой, словно этим могла бы возвратить неосторожно оброненное Фулой слово.
Осторожно, краем глаза Моника посмотрела на Этайн. Сразу немного успокоилась: нет, вроде бы ничего подозрительного: стоит как стояла... Впрочем, до конца тревога не ушла. Поди разберись, что ждать от этой странной чужеземки, только что перевернувшей всё в кухне вверх тормашками!
– Эй, Моника! – донесся в тот же миг из залы голос Яни. – Гости заждались!
И сразу ей стало и не до «учителя», и не до Фулы, и даже не до Этайн. В голову Монике дружно ворвались совсем другие мысли, куда более насущные для трактирщицы: о полупустом бочонке с вином, о съеденном до последнего кусочка прожорливыми греками каплуне да о безнадежно подгоревшей рыбе. «Вот чем теперь посетителей кормить?..» – мысленно ужаснулась она.
А вслух воскликнула с привычной, хорошо усвоенной бодростью в голосе:
– Сейчас-сейчас, бегу уже!