Панк-рок

После встречи на прощанье оставляют цветы, приятные слова и нежные поцелуи. В эти жесты всегда вкладывают столько любви и трепета, что ни один писатель их передать на бумаге не сможет. Лишь едва прикоснуться к смыслу, толику чувств отразить. На прощание Саша оставил Мише багряного цвета засос. Разместившись на шее, он застыл неровной кляксой на ближайшие дни, увековечив произошедшее на сухой бледной коже и в памяти. Горшенёв ведёт пальцами по чуть болезненному месту, всматривается в посеревшее от времени и заляпанное зеркало, чтобы лучше разглядеть, как кровь собралась под кожей, а по краям плывут фиолетово-синие точки и пятна. Ему бы хотелось, чтобы он был желтый. Чтобы поскорее исчез с шеи, которую он так доверчиво открыл. Миша таких прощаний не понимал. Он и себя не понимал. Мысли бесполезно бились о стенки черепной коробки, будто мотыльки об лампочку. Хаотично и бессознательно. Думать – это как инстинкт самосохранения, включается лишь тогда, когда к горлу подступает противоестественное, давящее чувство тревоги и опасности. За свою жизнь, за собственные шаткие устои. Головная боль, разъедающее чувство стыда и жалости, горькая ненависть и обида при взгляде в собственные потускневшие глаза. Ему больше нравится, когда мысли не задерживаются, когда поток настолько быстрый, что уже спустя минуту опиумной неги и вспомнить нельзя, о чем он вообще думал. Тогда глаза горят и никто не нужен, себя легче выносить, жизнь эту проживать намного легче. Без мерзких мыслей о любви и поддержке, без желания кричать о том, как устал быть собой или как хочется вновь бежать к умным взрослым, способным решить любые проблемы и окутать безвозмездной любовью. У Горшка же всего этого нет. У него только сцена, беззаботная жизнь, жена-красавица, героин, анархия и панк-рок. Миша судорожно чешет запястья, перебирается к сгибам локтей, одёргивая себя и, хлопнув дверцей шифоньера, мечется по комнате. Сорваться хочется и опять окунуться с головой в бессознательный омут. С ночи бутылки и лампа так и остались лежать на полу, прикрытые длинными шторами; теперь к этой картине добавляется новый хаос. Он помнит, что шприц можно найти в аптечке, зажигалка в кармане, ложка имеется. Помнит каждый свой схрон: в подушке, в пиджаке, что надевал только на свадьбу, на дне стаканчика для зубных щеток, в мягких игрушках-подарках Фисе, и на балконе под кучей барахла прошлых квартирантов. Ничего нет, ведь прекрасно знает — Лёша с Шуркой, как служебные собаки, всё вычистили. Не оставили даже шанса беспокойные мысли приглушить. Горшенёв с глухим рыком бьёт по дверному косяку, из-за чего сбитые в юношестве костяшки краснеют и припухают. Мышцы неприятно дёргаются и хочется выбрать все ломки разом вместо тошнотворной беспомощности. Мерзко ему от того, как же одиноко, больно и плохо, как хочется, чтобы волосы непослушные растрепали. Настолько хочется, что готов сам просить безусловной любви даже у первого встречного. Сам же Леонтьева пустил, сам кинулся нелепо губами жаться. Ему ведь всё это ещё не осточертело, он заинтересованно смотрит, состоянием Мишиным обеспокоен, верит в него и в глазах усталости от гематом, ломок и эпатажных выходок не разглядеть. И Мише это нравится, его почти с ума сводит такое внимание в совокупности с уверенностью и нежностью в чужих руках. Хочется, чтобы обнимали, чтобы поддержали, чтобы разрешили хоть ненадолго отпустить проклятые вожжи и не думать о последствиях и ответственности. Потому что думать о том, как тебя горячо обнимают и прячут в широких объятьях намного приятнее. Отдать контроль над собой и позволить кому-то нерадивую судьбу хоть чуть-чуть подправить. Миша съезжает по холодным бумажным обоям на пол, чувствует, как кожа на спине собирается, плохо проскальзывает, а под босыми стопами неприятно покалывает. Слёзы щиплют глаза, и он тут же принимается растирать лицо. С носа и лба летят мелкие ошметки ороговевшей кожи, он себе глаза в череп чуть ли не вдавливает, просто чтобы успокоиться, ощутить под ногами устойчивый пол. В горле застывает комок тошноты, дышать почти невозможно, плечи дёргаются судорожно и кажется, что его сейчас вырвет прямо на собственные колени. Пальцы машинально сжимают волосы и хочется себя хорошенько затылком к стене приложить. Все эти мысли и желания — непозволительная роскошь, нет, ему это не нужно. Горшенёв понимает и знает — все решения имеют последствия, и он принимает их сам. Живём с тем, что имеем. В этой жизни нет места слабости, Миша её не приемлет и слезы эти, предательски собирающиеся в уголках глаз, ужасная ошибка. Ведь всё это неправильно и неприятно, ему просто нужно собраться. Встать на ноги, вдохнуть поглубже, одеться опрятно, как мама учила, и идти на репетицию. Быть лидером без страха и упрека, без усталости и безразличия к происходящему. Его так всю юность учили, вдалбливали подобные мысли в голову фигурально и буквально. Миша должен быть сильным, покрепче себя в руки взять и не позволять себе даже думать, что кто-то может стать ему опорой. Вся эта глупая поддержка и понимание, забота, она расхолаживает, вызывает привыкание и зависимость. Он не больной, не немощный, самостоятельный, сам кому хочет опорой станет. Не педик, в конце концов. Ему всё это не нравится, пускай и в урагане событий жизни это пресловутое «всё» – слишком обширное понятие. Доверять любому, кто с сочувствием во взгляде посмотрит — опрометчиво, рано или поздно начнут смотреть с жалостью. Жалость ему не нужна. Горшенёв себя по щекам бьёт, влажный нос утирает дрожащими руками и поднимается. Как поднимался всегда, и дальше будет. Сам, без чьей-либо помощи. Встаёт на ноги и выученными движениями надевает штаны, ищет в куче белья не порванные носки. В конце концов натягивает свитер, что за время, проведённое в психушке, стал ему велик будто в два раза. Шерстяная ткань неприятным грузом на плечи ложится, и он привычно сутулится. Зарывается пальцами в волосы, чтобы небрежно растрепать, придать себе привычный вид. Сейчас из зеркала на него должен смотреть беззаботный, весёлый Горшок; он оставляет это на веру, просто чтобы не разочароваться. По ощущениям, на Горшка он сейчас не тянет — тот ведь не сомневается, не переживает, как нытик. Просто куртку надевает, в прихожей долго зашнуровывает сбитые об поребрики гады и выбегает на лестничную клетку прочь из совковой квартиры. Но духота так и давит. До тошноты и подступающей к горлу рвоты.

○○○

Сизый дым тонкой струйкой движется ввысь и Миша уверен, что сегодня он докурится до жёлтого пятна на потолке. Репетиция шла медленно, словно он не опаздывал на час и они тут так не просидели почти половину дня. То Поручик не так по барабанам стучит, то Шуркин бас плохо слышно (хотя они в маленькой комнате), то Андрей недожимает. Яша просто не отсвечивает, а Маша не пришла, сославшись, что и так уже все партии знает. Всё не так, и все недовольно вздыхают. По ощущениям, недовольнее и громче всех дышит Ренегат, из-под очков кидая взгляд на каждого поочерёдно и дольше обычного останавливаясь на Горшке. И его это бесит до скрежета зубов. Он челюсти сжимает постоянно, отворачивается и, сидя на диване, безучастно разглядывает потолок. Может, жёлтого пятна и не будет, он просто взглядом своим нервным и злобным прожжёт там дыру. Сигареты заканчиваются, заканчивается и терпение, причём, кажется, у всех. Объявляется перерыв, который непременно затянется из-за общего нежелания возвращаться к бессмысленному и монотонному извлечению звуков, которое именовалось «Акустический альбом». А может, всё это только у Миши в голове, это сейчас не главное. Важны только исхудавшая пачка, то, как сильно зудят сгибы локтей и как не хочется выходить на улицу. Приходится Андрея уговаривать купить ему сигарет, заодно ещё Поручика попросить. Искать по карманам несчастную смятую купюру, пока участники группы собираются кто за обедом, кто за мелкими покупками. Все обещают вернуться в срок, но Горшенёва интересуют только сигареты. А когда все уходят, становится понятно, что в одиночестве он не остался. Спиной ощущает, как Леонтьев смотрит, то ли тоже прожигает, то ли пожирает взглядом. Миша на него коротко оглядывается, старается долго не смотреть и вернуться к скрипучему дивану, из которого подсыхающий поролон лезет. Он считает, что разговаривать им не о чем, поэтому тут же занимает себя не менее важным делом — пачку сигарет добить к получению новой. От такого количества табака и никотина во рту сохнет и до кислоты горчит, Горшок уже не понимает, зачем каждый раз берётся за новую, вновь прикуривает и в потолок напряжённо смотрит. Отгоняет от себя нервозность, глаза опустить не может, чтобы никто в них не заглянул. Саша тихо ухмыляется, и его фырканье в тишине бьёт по ушам, а затем он и в поле видимости появляется. Усаживается на другую сторону дивана, попутно шарит по карманам и достаёт оттуда жестяную баночку, до боли знакомую. Миша ловит себя на мысли, что ищет совпадение с аналогичной баночкой вазелина, что стояла вчера на стуле, той самой, которой он неумело смазывал шелушащиеся места уколов. Долго смотрит и старается не думать, что это она, что Ренегат, будто в насмешку, её с собой забрал, словно хочет что-то сказать или надеется на продолжение. Картинки недавнего прошлого сами собой всплывают в голове и от этого дёргаются плечи. Смотрит слишком долго на то, как Саша огрубевшие пальцы бережно смазывает. — Ну чё ты уставился, Мих? — ровным и уверенным голосом прерывает тишину Леонтьев. — Сам же знаешь, как после струн пальцы стираются. Миша в ответ только фыркает и сердито отворачивается. Всё это выглядит как несмешная шутка или ситуация, в которой он не должен был оказаться. Происходящее не похоже на то, что с ним может случиться; он мог бы до рвоты забухать, мог бы с кем-то подраться, всё что угодно, но не это. Горшенёв себя ощущает как в плохой комедии или альтернативной реальности. Но тут и руки чешутся, как и всегда, и табак всё так же горчит. Всё одно, ничего не поменялось, а значит, он всё ещё там, где вчера Саша прижимал его к скрипучему дивану. И синяк на шее неприятно ноет. — Ты теперь всегда молчать будешь? — Саша пододвигается чуть ближе и Миша, как идиот, в шатающийся подлокотник вжимается, вызывая тихий смех. — А, ну ясно. — Ну вот чё тебе ясно-то, ё-моё?! — он чувствует себя как ребёнок, что оправдывается за пьяное появление в одиннадцатом часу ночи на пороге квартиры. — Если ты один раз ко мне заявился, ещё не значит, что ты всё про меня знаешь, понимаешь, да?! Ощущает, как обжигает щеки, а внутри клокочет то ли ярость, то ли обида. Спустя столько времени, проведённого в эмоциональной отрешённости, и не разобрать. По дивану вновь двигаются, на этот раз чужая рука совсем близко у бедра опускается, так, что её тепло даже сквозь грубую ткань штанины чувствуется. Но он не выдерживает, вскакивает, потому что внутри всё сиреной визжит, отшатывается, как от огня, чтобы избежать прикосновений. — Да я, может, просто хорошего человека в тебе увидел. — Сашу происходящее веселит, и чувство, выжигающее грудь, всё-таки превращается в злость. Не понимает Миша, что тут весёлого, почему тот самодовольно лыбится и смеётся, почему так расслаблен, будто ничего не произошло. Будто он ко всем «хорошим людям» так знакомиться приходит. Противно и мерзко, хочется Ренегату по роже съездить, накинуться на него и опрокинуть на пол. Получается только головой дёрнуть, чтобы дальнейшие мысли, предательски лезущие в голову, оттолкнуть. — Да понятно, что ты ещё и морозишься... как девчонка. «Как девчонка» и «ещё и». Миша мысли не контролирует, на периферии собственного сознания вспоминает те звуки, что издавал несколькими часами ранее. Сам не подозревал, что так может, знать не хотел и уж тем более чтобы кто-то знал. Особенно Саша. — Ты хуйню не неси. Ничё я не баба и не мр... — Миша тут же осекается, ненадолго зависает, думает, как бы сказать. Недовольно губы жуёт и упускает из виду, как Саша поднимается с дивана и ближе подходит. Приходится попятиться назад, в очередной раз подтверждая – морозится. — Ну, тогда ближе подойди. Саша останавливается и выдерживает расстояние, будто даёт Мише шанс самому решить свою судьбу или просто ловко манипулирует. Тут не ясно, но если всё же второе, то Горшок так же умело ведётся. Горшенёв же уверен в себе и хотя бы себе надо доказать, что в убеждениям он своих тверд и никого не боится. Тем более Ренегата, пусть тот почти на полголовы и выше. Всё ещё младше, перед ним всё ещё Горшок. Он игнорирует мысль, звенящую в голове, что его, может, разводят, что это опасно, что ему руку тянут, а он наивно хватается. Может, и не наивно – хочется же ухватиться, пускай нутро этому и противостоит, да так сильно, что живот от волнения скручивает. Миша делает пару шагов, руки в кулаки сжимает и встаёт совсем близко. Зрительный контакт долго не выдерживает, тут же глаза по сторонам бегать начинают и хочется радоваться тихонько, что отросшие волосы скрывают порозовевшие кончики ушей. Он себя в мыслях оправдывает, когда чувствует, как по лицу и шее жаркие пятна плывут – это от злости, никакого смущения в нём нет. Даже когда Леонтьев наклоняется навстречу, чуть ли носом не клюет по его переносице. Когда губы совсем рядом и от этого уже хочется дёрнуться нетерпеливо, Миша только глаза прикрывает, держится до последнего и встрепенувшийся рой мыслей глушит. Внутри словно бойня, людские крики и шум, смешанный и беспорядочный. То ли просят о пощаде, то ли хотят в наступление идти. — Мих, вот врёшь и краснеешь, — почти шепчет Саша перед тем, как окончательно сократить расстояние. Он бережно его губы накрывает своими, тут же их сминает и руками обхватывает за талию и плечи. Держит некрепко, так ласково, что и вырываться не хочется, пусть в плечах и возникает нервная дрожь. Всем существом Горшенёв трещит по швам, и шаткие устои в его сознании распадаются на две части, как бы ему ни хотелось их удержать. Может, не так уж и хочется. За спиной у Саши и прикрытыми дверьми слышен весёлый гул и только это отрезвляет воспалённый разум; Миша резко отстраняется, не позволяя оставить ещё один засос под ухом, чуть ли не отпрыгивает назад на ударную установку. Не успевает, потому что его тут же тянут в открытую дверь подсобки. Топят возмущение в темноте и куче снесённого туда барахла. Тут стулья, столы, пыльные старые шторы, низкие лавки и вешалки, что-то под полиэтиленовыми упаковками. Тесно и неуютно, к тому же дверь остаётся открытой. Через неё валит свет и доносятся будничные разговоры Андрея с Шурой, которые лишь ненадолго прерываются на обсуждение с одним выводом: «Горшок с Ренегатом куда-то ушли, но, видимо, вернутся». Миша на это хотел бы не просто возмутиться, а гневно заорать, но Сашина ладонь предусмотрительно его рот накрывает, а сам Саша прижимает его грудью к стене. Над ухом ощущается горячее дыхание, из-за него табун мурашек бежит по позвоночнику и теряется где-то у поясницы, заставляет бедрами ненавязчиво дёрнуть и прижаться к чужому паху. Щеки вспыхивают от собственной реакции, а по чужому лицу тянется улыбка. — Тс-с-с. — Леонтьев губами касается ушного хряща и тут же за ухом целует. — Я же дверь не закрою. Миша чувствует, как его свободная рука скользит от поясницы до груди, тут же прижимает теснее к телу и сосок сжимает меж пальцев. Оттягивает игриво, отпускает и коротким ногтем чуть царапает по нежной коже. Кровь приливает к голове и в низ живота, обжигает, приходится себя за щёки кусать, тяжело дышать через нос и жалобно и глухо скулить. — Миш, ты же не хочешь, чтобы нас услышали? Чтобы кто-то ещё узнал, как ты сладко стонешь? — Ренегат тут же по загривку ведёт, целует справа от позвонка и губами кожу прихватывает, чтобы вновь яркий след оставить. — Мне, конечно, нравятся твои стоны, но тише, будь умницей. Горшенёва от шёпота пробирает дрожь, а ещё от того, как рука скользит ниже, к животу. Длинные пальцы скользят под ремень чуть свободных брюк, ногтями едва царапают кожу под тканью, и хочется только, запрокинув голову, застонать. Миша откидывается на чужое плечо, сам ближе прижимается и впивается пальцами в облупившиеся стены. Член наливается кровью и даже в штанах, ставших вдруг великоватыми из-за худобы, становится тесно. В поясницу упирается чужое возбуждение и в совокупности с руками, что крепко держат, не дают вырваться, но касаются не грубо, не резко, а скорее трепетно, колени дрожат. Саша имитирует пару поступательных движений, притирается между ягодиц, и джинсы тихо шуршат в такт. Оба тяжело дышат, чуть сильнее рука на челюсти сжимается, пока губы хаотично оставляют поцелуи на плече, где заманчиво сползает свитер. Разговоры в комнате не умолкают и это позволяет резко расстегнуть ремень и ширинку, нырнуть ладонью к изнывающему члену и тут же сжать его в плотное кольцо. По головке ведут большим пальцем, и Горшенёв от этого задыхается, срывается на жалобный скулёж, благо кто-то что-то уронил. Адреналин в крови от риска подскакивает, тело колотит и обостряются чувства, так, что даже прохладный влажный воздух обжигает. — Мне нравится, какой ты отзывчивый. — Миша чувствует, как чужой член под одеждой дёргается, как позади слышится тихий хрип. — Открываешься мне так... ну прелесть же, Мих. Леонтьев из кармана достаёт вазелин, протягивает, чтобы Горшенёв помог открыть. Крышка с трудом поддаётся, но общими усилиями её всё-таки получается открутить и на время отставить на сооружение из хлама рядом. Саша ему ноги раздвигает, спускает штаны до колен и тут же оглаживает поясницу, сжимает худые ягодицы. Горшок в ощущениях своих теряется, то пытается слушать, что происходит снаружи, то не может разобрать ничего, кроме шепота над ухом. Сосредотачивается на прикосновениях, на том, как скользкие пальцы ползут от крестца к колечку мышц и в него медленно входит один. Миша на нём тут же сжимается, дышит тяжело и часто, так, что перед глазами темнеет. У уха звучит тихое «дыши» и палец в нём на пробу двигается, скользит по ребристым стенкам. Это ощущается отчётливо, так же, как Сашина вздымающаяся грудь, как частые поцелуи на шее и горячий язык. Он скользит по шейным мышцам, облизывает мочку и её тут же нежно прикусывают. Горшенёв тут же глаза закатывает, выгибается навстречу и не замечает, как в него вводят ещё один палец. — Мой хороший… уже два принял, молодец. — Саша улыбается, губами влажного виска касается и пальцы внутри разводит. Горшенёв старается сдерживаться, стоны глушатся ладонью на его губах. Приходится прижаться мокрым лбом к стене, выгнуться в спине и поджать дрожащие губы. Доверчиво Ренегату отдаться, потому что хочется, потому что нравится, что такая возможность есть. Почему-то верит, что тот не расскажет и не обидит, что позволит побыть беспомощным только сейчас и утонуть в сладких фразочках шёпотом на ухо. Ему больше воздуха необходимо, его сейчас так не хватает. Мише молчать трудно, хочется шептать что-то в ответ, стонать или даже кричать, как вчера, и держать себя в руках ему трудно. Хотелось бы плюнуть на Князя с Балу, так не вовремя вернувшихся, даже если пресловутые сигареты принесли. Он же панк, ему должно быть плевать, но на это его совести (или что там сейчас так ноет под кадыком) уже не хватает. Когда уже третий палец проникает внутрь, Леонтьев, видимо, не выдерживает. Резко вжикает молнией джинс, поспешно смазывает возбуждённый член, но сдержанно, плавно входит, прижимает к себе и в отместку кусает за плечо. Миша в ответ скулит, судорожно носом горячий воздух втягивает и от ощущения заполненности на мгновение сносит голову. Кажется, что на пару секунд он точно отключается от реальности, пока в нём не начинают размеренно двигаться, выбивая сиплые вздохи из груди. Его руку берут в свою и обе уже на его член опускаются, ведут по нему в такт толчкам, помогают не сбиться с темпа. — Вот так, Миш, молодец. От контраста ладоней Горшенёв сжимается и член дёргается, каплями смазки выступая на головке. Он полностью в чужих руках расслабляется, позволяет себя направлять и безоговорочно доверяет. И в Саше тонет, и в ярких ощущениях, где кажется, что ему точно безопасно и хорошо. И даже рука на челюсти уже не ощущается как что-то сковывающее – наоборот, вдруг вселяет уверенность, что он и сам не сорвётся, громко не застонет. Миша кончает первым в плотно сжатый кулак и чувствует, как горячая сперма внутри него разливается спустя пару глубоких толчков. Его тут же подхватывают, заботливо разминают челюсть, щеки оглаживают и он уже сам тянется за поцелуем, неуклюже выворачиваясь в объятиях. Потому что ему этого хочется.