Панк-рок

Панк-рок — это, конечно, драйвово, весело и невероятно интересно. Панк-рок — это не про Лёшу Горшенёва, он скорее альтернативу играет. Так думал Саша Леонтьев, нервно постукивая пальцем по пивной склянке из тёмного стекла. Ему лично больше нравился панк-рок Миши, дерзкий и забавный, наполненный экспериментами и необычайно объёмным звуком, от заурядных переборов струн до мастерских гитарных рифов. Когда, стоя на сцене, можно отдаться делу, когда в эйфории концерта кто-то рядом скачет и неудержимую энергию выплёскивает в зал, а та разлетается яркими брызгами по скрипучему паркету и стенам обшарпанных дворцов культуры. Нравится даже когда после концерта последствия этой безбашенной кутерьмы расцветают на чужих коленках, плечах и локтях, смешиваясь с такими же неестественными тёмными пятнами аддикции. Саше и сам Миша нравился этой неутолимой жаждой жизни. Странной, в мелочах даже неправильной и такой противоречивой. У Горшенёва жизнь свободная, он творец, великий и гениальный, но весь по рукам и ногам связанный, задушенный собственными же пальцами, утопленный в бурлящих каплях на раскалённой ложке. За ним наблюдать интересно, слушать, просто рядом быть и впитывать в себя его анархический жизненный строй. И Леонтьев, просиживая тут сессионщиком, мечтает о большем: не только струн касаться, что звонко поют волшебные мелодии на такие же волшебные тексты, но и в процесс с головой окунуться. В творческом симбиозе увязнуть и в «Король и Шут» себя впаять как полноправную деталь. Ренегату не слава интересна, ему по-особому важно из наблюдателя превратиться в участника, не по важному звонку нестись на репточку, не в задрипанном клубе играть, сидя где-то сбоку припёку. Ему хочется поближе к Мише стоять. Получше его узнать, вне весёлых пьянок и редких встреч в закулисье. Не только громогласный гогот послушать и в братских объятьях за плечи придерживать разбитое усталостью тело. Горшок, он же особенный и не похож ни на кого. Он на людях бьющий из земли фонтан эпатажа, а без людей… Бледная копия человека. Сам на себя не похожий, худой, сутулый и неказистый, мимо проходит и даже участникам группы в глаза не смотрит. Что-то себе под нос бурчит и движется словно по простенькой программе с пожелтевшей перфокарты. С дырочками. Со страшными пятнами на сгибах локтей. Саша знал, что Миша возвращался из психушки нелюдимым, измотанным и злым. Хотя он же считал, что тот скорее несчастен. Не желая встречать сочувственные или презрительные взгляды, он голову опускал и поспешно с репточки уходил, едва становилось понятно, что в его присутствии нет необходимости. Сначала к родителям возвращался, а потом — в опустевшую съёмную квартиру, откуда Анфису будто вырвали. Сказали, что так лучше, так правильнее, снова связали свободную жизнь по рукам и ногам. Леонтьев не пытался и не хотел оценивать, он лишь лелеял желание к Горшку подойти и заговорить. Всё надеялся, что тот не убежит поспешно в одиночество четырёх стен, а останется тут, посидеть со всеми и в обществе друзей расслабиться. Как расслабляется всегда, громко, с забавно сморщенным от смеха носом и приятным фырканьем. Панк-рок, не иначе. Но от панк-рока остаются только Князь да Балу. Сидящие на диване с такой же тёмной стеклотарой и разговорами о насущном. И Горшок с его «болезнью» — самое злободневное. Обсуждать больше нечего: альбом написан, пусть и с минимальным участием одного из фронтменов — репетируйте, готовьтесь к концертам и наслаждайтесь домашней атмосферой, скоро пройдет ведь, в туре быт другой и давящих стен съёмной квартирки там нет. А ещё там нет Ренегата и призраков живых людей. Там, скорее всего, снова синяки, тёмные пятна и неукротимый драйв на сцене. — И так по кругу. — Андрей показательно глоток пива делает; судя по глухому стеклянному стуку, зубами о горлышко бьётся. Мысли Ренегата с общим настроением коррелируют: он погружен в разговор, просто молчит больше, пускай и осмелеть и высказаться очень хочется. Это желание подкрепляется хмелем. — Ему бросать надо с концами, тогда и писать начнёт. А нам материал новый нужен был давно, с альбомом, а не мои черновики из стола. — Ну, погоди, может, чего напишет, — всё же парирует Саша и вслед отпивает, разве что без зубного стука. — Сань, мы скорее от скуки сопьёмся, чем дождёмся Миху. — На сцену выйдет и запишет. Впечатлений не хватает, столько дома сидит. — Шура безучастно этикетку колупает с опустевшей бутылки, никак подцепить не может. — Да если бы только в этом проблема была. Проблему вслух не упоминают, она как страшное заклинание и чужое проклятье. Все обо всём знают, но обсуждать не хочет никто. Кто-то устал, а кому-то скорее больно. Саше же не хочется, потому что о Горшке тянет приятное говорить, а получается только неприятно молчать. — Не первый же раз такое, — констатируется суровый факт. — Может, поговорить надо, мало ли чего у Горшка на душе. Его снисходительно-язвительные взгляды встречают, Ренегат даже машинально поверх очков смотрит, чтобы не так четко этих двоих видеть. — Он бы ещё говорил, — даже ухмыляются почти синхронно. — Это же Горшок, он похлеще некоторых недотрог будет. — Я как-то пытался девчонок разных ему приводить. Ну, мало ли, разболтают или сам чего скажет. У Анфисы интересовался. Так нет, он всех забалтывает. — Князев обречённо голову запрокидывает и остатки пива поглощает так, что на вытянутой шее заметно дёргается кадык. Балу ему только кивает. — Сам я тоже пытался, тоже ни в какую. — Так, может, плохо пытался? В комнате повисает давящая тишина, такая ощутимая, что если продлится дольше, то коснётся металлических тарелок и с грохотом упадёт на пол. Саша и свою бутылку осушает, попутно в глаза обоим поочерёдно смотрит. — Хочешь попытаться получше?

●●●

Не то чтобы Леонтьева было просто взять на слабо; его, если честно, никто и не брал. Однако по неизвестным причинам опрометчивая идея завалиться к Мише на квартиру показалась его охмелевшему мозгу заманчивой. Этакий панк-рок, яркий протест против общей усталости и отрешённости. Он, конечно, понимал такой настрой, просто по-юношески мириться с ним не хотел. Бунт против устоявшегося мнения, на которое никак повлиять нельзя, и пускай, стоя перед обшитой дермантином дверью, он даже близко не представлял, что говорить, но уверенность в груди зрела. На энтузиазме и харизме что-нибудь, да придумает; Горшок, может, даже оценит, может, даже посмеётся, даже если попытка будет абсурдной. Саша решает кнопку дверного звонка зазря не разбалтывать, звонит один раз протяжно, а после стоит и ждёт. Прислушивается к звукам за дверью и довольно вздыхает, когда с другой стороны слышит басистый бубнёж. Он вместе с щелчком замка предвкушает услышать поток нецензурной брани да узреть недовольный взгляд из-под густых бровей, однако его ожидания не оправдываются. Миша застыл на пороге, но то ли от изнурения растерял всю свою удаль, то ли Ренегата не ждал увидеть в первом часу ночи. — А ты чё приперся-то, ё-моё? — удивленно выпаливает Горшенёв, ручку двери из руки выпуская. Тут же ладони к себе прибирает, нервно цепляя отончавшие запястья. — А ты чего один сидишь? — не находит он оправдания лучше и, пользуясь моментом, ныряет в квартиру. Обступает Мишу и дверь за собой закрывает, игнорируя ещё более ошарашенный взгляд. Горшок возмущения не проявляет, так и остаётся стоять у двери, внимательно наблюдая, как куртку снимают и ботинки ровно к стене подставляют, чтобы не мешались. Только запястья трёт и руками непроизвольно выше по предплечьям дёргает, оставляя вопрос без ответа. — У меня нихуя нет. Я всё съел и выпил, — отмирает он и в глубь коридора уходит, к проёму комнаты. В квартире темно, только свет тусклой прикроватной лампы по полу стелется. Из-за этого рассмотреть Горшенёва практически невозможно, только большие глаза влагой сверкают. У Миши почему-то всегда глаза будто влажные, проникновенные и за душу берущие, этими глазами и своей простотой он всех и очаровывал. — Я в себе всё принёс, не дрейфь. — Саша ему в спину улыбается, пока следом идёт. Горшок в своей чёрной растянутой майке и таких же чёрных потёртых джинсах так и остался с репетиции, разве что куртку на стул небрежно скинул и носки снял (явно порванные). В убранстве совковой хрущевки с её скрипучей кроватью-раскладушкой, узорчатым ковром и ламинированным шкафом-стенкой он выглядел несуразно. Ренегат его дома никогда не представлял, с общими рассказами и бунтарским образом слово «дом» никак не вязалось. Здесь оно в мелочах прослеживается. Чистые вещи валяются бесформенной кучей, так и не добравшись до шифоньера, выстиранное постельное бельё всё в складках — поправить ведь невдомёк, — на столешнице телевизор пузатый, а на нём — урванная с рынка первая плойка, возле радиатора одиноко стоит гитара, вместо стола — табуретка у кровати. На табуретке лампа, пустые бутылки из тёмного стекла, круглая баночка вазелина и початая кастрюлька с макаронами по-флотски, где ложка почти на дне. — Лёша приезжал сегодня. Вот, передал от Муси. — Миша кивает на цветастую кастрюльку из нержавейки и вновь замолкает. Вновь же руками дергаёт, но уже с запястьев на сгибы локтей переходит, сжимает, прячет напоминание о своём отсутствии. Разом ладони вскидывает и принимается расчёсывать неприятные раны, тяжело вздыхает, раздувая покрасневшие ноздри. — Фиса, вот, у родителей. Саша видит, как чешет, как кожа на руках шелушится, а Горшенёв всё заусенцы дёргает и сухие ошмётки скидывает. Те на тёмную майку ложатся, застревают на застиранном хлопке, и видно их только там, где свет ближе всего. Слова в голову не идут и харизма с энтузиазмом не блещут. Перед ним — Миша, не вечно болтливый заводила, не бьющий из земли фонтан, не взрывная петарда. Не пресловутый панк-рок и, слава богу, не осточертевшая альтернатива. Леонтьев расстояние сокращает, касается непослушных рук и чувствует, как внутри всё очарование обрамляется, превращаясь в бунтарский порыв наперевес с желанием заполнить возникшую пустоту. И в комнате, и в чужой голове. То ли о музыке поговорить, то ли дурацкую шутку сморозить, то ли за плечи по-братски обнять, то ли к нахмуренному лбу губами прижаться. Неугомонные ладони в свои приходится взять, успокоить хоть немного, чтобы кожу не расчесал до крови, чтобы дрожь хоть как-то унять. И Горшенёв в нежной хватке утихомиривается, пусть лоб так и покрывается морщинами. В глаза неотрывно смотрит. Они так стоят, кажется, целую вечность, и Леонтьев готов замереть просто чтобы увидеть, как Мишины плечи расслабляются, дрожь в пальцах уходит, а в плечо носом неловко тыкаются. Это лишь отдалённо напоминает объятья, так нормальные люди не делают, но на то они и ненормальные. У них и поцелуев нет таких, когда в подбородок — и сразу к губам, на мгновение, короткое и нелепое, а потом — вновь, и глубже. Миша дрожащие густые ресницы прикрывает, сам тянется к Саше, в теплоте губ его тонет, и хвататься за что-то и сил нет, и всё же не хочется. Только за призрачное ощущение ласки и нежности, интереса к собственной побледневшей персоне. Всё это противоестественно так же, как и его ломки, его зависимость и трезвость, ужасная реальность, тянущее ощущение в низу живота и Сашин вес, прижимающий к скрипучей кровати. Но Саша во всем этом ощущается естественнее всего, пускай собственных чувств от частых и быстрых поцелуев в шею Горшенёв и не понимал. Всё ощущалось как очередной опиумный сон наяву: и время растягивается, и дыхание слышно, и каждое прикосновение горячее, чёткое, как собственные убеждения. И Миша будто бы в имитации, не такой губительной, на сей раз приятной, но он предательски вздрагивает, сопротивляется и толкает руками в грудь, заставляя Леонтьева отстраниться. Ладонями закрывает смущённое лицо и сжимает челюсти до зубовного скрежета. — Не-не-не, — сбивчиво бурчит Миша, растирая покрасневшие щеки. — Ренегат, ты чё, я же не пидор! В ответ только брови тёмные вскидывают. Верит, конечно, Горшок не пидор. Пидоры — они же на российской эстраде. — Да и я вроде тоже. — Саша руки от его лица отнимает, не чувствует былого сопротивления, ему ладони обхватить позволяют, в сторону отвести. Сам ведёт пальцами по горячей коже. Ренегат не замечает, как порыв обуздать не может, прижимается к линии непослушных волос и тут же чувствует, как Миша вздрагивает, сильнее хмурится и снова нервно руками дёргает. Он сухие губы своими сминает, нежно касается, чтобы оставить возможность ему по роже наглой съездить или хотя бы ладони одёрнуть, что скользят по предплечьям. Невесомо — по сгибам рук, тёмным пятнам, затягивающимся ранам. И Саша их целует осторожно, едва к коже прижимается, стремится унять беспокойную боль и собой мысли заполнить. Горшенёва объять хочется, всего многогранного в себя пустить, чтобы хоть ненадолго спрятать и частичку в себе сохранить. Он руками майку цепляет, небрежно стягивает с исхудавшей груди, оставляя частые поцелуи на плечах и ключицах, пальцами рёбра пересчитывает и чувствует, как Миша прижимается ближе и тут же неестественно дёргается. Теряется в чувствах и собственных действиях. Миша же не девчонка какая, но и грубо не хочется, нужно же так, чтобы приятно было, чтобы думалось только об одном и тяжёлое дыхание на стоны сменилось. Саша губами сосок прихватывает, втягивает в рот и кончиком языка по нежной коже ведёт, горячим дыханием опаляет. Под ним от этого вздрагивают, колени дрожащие сводят, и ноги сжимаются на его талии. Горшенёв выгибается навстречу, кусает нелепо резцами потрескавшиеся губы, припухшие от поцелуев. Пальцами в тёмные волосы зарывается, к себе тянет, чтобы к груди прижать. Кожа пахнет дешёвым мылом и чем-то неуловимым и терпким, как бы сильно ни вдохнул — не почувствуешь. Саша с себя поспешно стягивает джемпер, сумбурно кидается впалый живот целовать, языком вести по редкой дорожке волос до пупка и дрожащими руками стягивать джинсы вместе с бельем. Скользит пальцами по длинным ногам против роста тёмных волосков и прижимается губами к сбитым коленкам, усеянных мелкими шрамами и ссадинами. Он осторожно раздвигает Мишины ноги, чтобы между ними устроиться и окинуть взглядом бледное тело. У самого грудь ходуном ходит от тяжёлого дыхания, и остатки воздуха выбиваются из легких, когда он вновь к губам Горшенёва приникает. Целует уже увереннее и, может, даже грубее, вылизывая языком дёсна, хрипит от удовольствия под глухие стоны. Миша в его руках от ласк плавится, задыхается частыми вздохами, когда Леонтьев губами кожу прихватывает то на подбородке, то у кадыка, и по всей шее. Зацеловать всего хочется, одновременно огрубевшими от гитарных струн пальцами внутрь проникнуть. Саша интуитивно нащупывает баночку с вазелином, попутно роняет бутылки и несчастный светильник с оглушительным грохотом, всё поспешно, потому что хочется всего, сразу, как можно быстрее. Будто дорвался до спрятанных подарков на Новый год или желанных миллиграммов никотина. Пытается в себя прийти, чтобы и так измученному Горшенёву случайно не навредить, не испугать. Он осторожно ведёт скользким пальцем по тугому колечку мышц, надавливает слегка и медленно вводит. Миша на это скулит, всхлипывает, и в паху из-за этого до истомы тянет, тяжелеет обжигающим чувством. Леонтьев держит грязные фантазии при себе, по одной исполняет, чтобы и без того шаткое положение не нарушить; Мишин вставший член ладонью накрывает, двигает на пробу пальцем и подушечкой по чувствительным стенкам ведёт. Задевает внутри что-то, от чего Горшенёва под ним будто током прошибает, до протяжных стонов в необозримо высоких диапазонах. И крышу сносит моментально. Миша же мастодонт в музыкальном мире Ренегата. Живая несокрушимая энергия. Тот, кто пронзительно и высоко стонет, как податливая девушка на пуховой перине. Пошлый взгляд из-под ресниц бросает и не смыкает пухлые губы. Не встречая сопротивления мышц, Леонтьев добавляет ещё один палец, постепенно растягивая, и хочется ещё этих вскриков и стонов услышать, они каждый раз изнутри рвутся, когда пальцы касаются чувствительной точки. Второй рукой он то невесомо по головке пальцами проводит, то, надавливая, по рёбрам скользит. Большим пальцем на затвердевший сосок давит, ногтем цепляет и тут же припадает языком, целует выступающие ключицы и плоскую грудину, чтобы в хаотичном граде поцелуев незаметно третий палец ввести. — Мих, хорошо же? — Саша хрипло дышит, почти рычит, мажет языком по мочке, дыханием обжигает алеющее ухо и сам утробно стонет, когда вместо ответа пальцы сжимаются на плечах. Горшенёв голову откидывает, вытягивает шею доверчиво и стонет. Протяжно, всё так же высоко и эти звуки плотной пеленой в голове ложатся, звенят, о кости черепа бьются без возможности выбраться. Ему хочется их досконально запомнить, унести с собой и никому не рассказывать, для себя любимого сохранить. В паху уже без пяти минут спазмом тянет от возбуждения, и Ренегат спешит расстегнуть брюки и так же поспешно их приспустить. Он Мишу подхватывает под бёдра, к себе прижимает на мгновение, а после — спиной к жёсткому ковру, наваливается сверху. Держит почти на весу, входит медленно, даже слишком, но без боли, без вреда, чтобы отчетливо почувствовать, как горячие стенки смыкаются вокруг его члена, когда Миша на нем сжимается то ли от страха, то ли от наслаждения, а затем остановиться, чтоб вновь до упора войти. Поцелуем отвлечь, сладко на ухо прошептать, чтобы не боялся. И Миша смущённо прячет лицо в крепком плече, держится за оба руками, чтобы не соскользнуть, не упасть. Саша на пробу двигается, плавно и медленно, мокрой от пота грудью прислоняется ближе, зажимает между собой и шерстяным ворсом с замысловатыми цветами-узорами. Целует в шею, в загривок, сжимает худые ягодицы и под пальцами прощупываются тазовые кости. Они стонами маленькую хрущёвку заполняют с каждым ускоряющимся движением, ещё немного — и соседи по батареям застучат. Но Леонтьев точно не услышит, его интересуют лишь нежные и жалобные стоны, каждый возбуждённый всхлип, постепенно выбиваемый из Миши, раскрывающий его на глазах. Яркого и уязвимого. И ему, кажется, хочется верить, что в этом весь Горшок. Не в гематомах на руках, не в сомнительных тусовках и не в перфомансах на сцене. Горшок, он в ярких противоречиях. — Миш, скажи, что хорошо, — тихо шепчет Саша, размеренно толкаясь в горячее тело. Горшенёв в ответ только часто и коротко кивает, неуклюже целуя в шею. — Скажи, чего хочешь… Ну же, только скажи. Миша в ответ ахает, откидывает голову к ковру, пару рваных вдохов делает, силится что-то пролепетать, но с новым толчком на стон протяжный срывается, чтобы Саша с ним в унисон сдавленно простонал, сжимая губы. — Сань, подрочи, — сипит он в ответ, облизнув пересохшие губы. Леонтьев сам языком по его губам мажет, цепляет язык, по кругу обводит, сплетается с ним. — Бля, ну хотя бы потрогай… Прошу. Саша крупную ладонь на его член перекладывает, ведёт большим пальцем по розовой головке и размазывает выступающий предэякулят. На уретру чуть давит, обводит вокруг и двигает рукой в такт размашистым толчкам. Поцелуями ловит стоны, утопающую просьбу в них слышит, как Миша его умоляет ускориться и к себе прижимает, обнимает за шею, в мокрые тёмные волосы забирается рукой и сквозь пальцы пропускает пряди, тянет за них едва ощутимо. Леонтьева неумолимо ведёт, он чувствует, как пространство вокруг сжимается до одного человека, и член от напряжения дёргается в предоргазменной неге. Саша кончает с глухим стоном, чувствует, как внутри Горшенёва горячо разливается сперма, а липкие капли ложатся на ладонь. Пара из них попадает на живот, в тёмной поросли волос на лобке теряется. Миша дрожит в его руках и кричит в последний момент, всем телом сжимается, а потом оседает. На плечах крепких виснет и медленно сползает вниз, к кровати. Ренегат его укладывает на почти сбившуюся в ком простынь, целует в мокрый лоб и горячие красные щеки. Смотрит в тёмные глаза и до мелочей запоминает, чтобы никогда не забыть, какой Миша необычный и разный. Саше Леонтьеву не так нравится панк-рок, как лично Миша Горшенёв.