***
Когда учебный день подошел к концу, и все студенты стали расходиться по домам, Декамп надеялся найти отвлечение от своего душевного груза в каком-то занятии дома. Вероятно, мама уже наверняка ждет его с ужином, и они опять проведут вечер за лото, слушанием новых музыкальных пластинок или перебиранием пыльных книжных полок. Такие вечера в последние месяцы стали редкостью; хотя Луиза Декамп радушно списывала скверное настроение сына на обострившийся переходный возраст, в глубине души она предпочитала подавлять в себе разочарование от того, каким холодным стал ее сын после того, как ему было нанесено непоправимое увечье. Жозеф отмахивался от расспросов матери о его уроках, друзьях и самой раздражающем его вопросе — красивых девочках, которые потенциально могли понравиться молодому парню. О всех новостях из школы теперь узнавал только отец, и то, лишь когда ему звонили о неподобающем поведении сына. — Привет, сынок, проходи, — Луиза удалилась с коридора в кухню, стоило Жозефу пересечь порог дома. Женщина привычно суетилась с готовкой. — Папа сегодня пораньше пришел с работы, так что поужинаем все вместе! Не разуваясь, Декамп лишь скидывает школьный портфель и кашемировую куртку в прихожей, сразу устремляясь в столовую. Как и обещала мать, во главе стола уже сидел, почитывая незаконченный с утра свежий выпуск газеты, Декамп-старший. Жозеф кратко вглядывается в отцовский лик, ожидая увидеть хоть один намек на то, что ему, возможно, могли позвонить из школы и пожаловаться об очередных его проказах. К счастью, мужчина в нейтральном выражении лица лишь отрывается от чтения и коротко кивает сыну в приветствии. За свежо подстриженной бородой и спокойным взглядом карих глаз — цветом один в один совпадающим с Жозефом — скрывается легкая усталость после рабочего дня. Юноша садится слева от отца. Месье Декамп в своем привычном костюме-тройке, выглядел официально и совсем разнился с собственным сыном, едва ли переносивший вид более-менее приличных рубашек и костюмов в силу возраста. Однако, чем старше становился Жозеф, тем отчетливее виднелось сходство между двумя мужчинами семьи Декамп — начиная от внешности, и заканчивая некоторыми чертами характера. Винсент Декамп все чаще видел в сыне отражение собственной юности — впрочем, их сходство прошлого разбивалось о начало войны, когда еще молодому Винсенту пришлось быстро повзрослеть и отбросить юношеское баловство в сторону. Теперь уже, по прошествии двадцати лет, похолодевший разумом и сердцем мужчина заменил свое оружие в борьбе за мир, с автомата на силу своего слова. Будучи теперь «на короткой ноге» с политикой, месье Декамп работал дипломатом и почти половину года проживал в Париже, выезжая командировками в разные страны Европы. Наверное, с этих пор в их семье завелась симпатия к регулярным поездкам в Британию, где Жозеф любил отдыхать на каникулах. — Ты сегодня рано, — парень заводит разговор первым, опуская формальности; хотя такое поведение отец, будучи человеком строгим и прошедшим Вторую Мировую, не одобрял, в семейном кругу мог позволить единственному сыну некоторые поблажки. — Должно же мне хоть иногда успевать к вам за стол, — мужчина усмехается криво, но ответ его был более, чем честным. — Как дела в школе? Надеюсь, мне не стоит ожидать новых звонков от директора в ближайшее время? — Какой-то идиот в нашем классе пронес порнографические журналы, — Жозеф, стараясь сохранить ровный тон голоса, отвечает отцу так буднично, что на секунду действительно можно было подумать, что он к этому происшествию совсем не причастен. — Теперь мы все будем оставаться по четвергам после уроков. — До конца семестра? — подоспевшая к столу с последними приготовлениями мадам Декамп разочарованно охает на утвердительный кивок после ее вопроса. Теперь, когда все члены семьи в сборе, они приступают к ужину. — И кто это сделал? — Я думаю, девочки, — уплетая свеже-сваренный томатный суп, одноглазый продолжает играть незнающего дурачка. — Полюбопытствовали, да потеряли его. А кто-то из наших парней подобрал, и понеслась… Винсент скептически метал взгляд от жены к сыну, наблюдая, как внимательно и доверчиво Луиза слушает рассказ своего ребенка. Жозеф, совсем осмелев от вкуса сладкой лжи, не стеснялся описывать в красках всю драму, прошедшую за последние два дня, обвинив в проносе и распространении запрещенного чтива чуть ли не каждого второго одноклассника. — Не верь в сказки мальчишки, Луиза, — мужчина грубо перебивает сына, тут же сбив своим разоблачением победную улыбку юноши, который уже думал, что его ложь осталась незамеченной. — Думаешь, я не помню, как год назад твои дружки покупали пластинки с непристойными песнями по криво подделанным документам? Одноглазый пристыженно замолчал и уперся взглядом в свою тарелку. И вновь его шалость не прошла мимо проницательного отца, что, в общем то, не было чем-то редким; хотя Луизу, что в силу мягкости своего материнского сердца была склонна верить каждому слову своего сыночка, твердый характер Винсента все же был непоколебим. И уж точно не «зеленому» сорванцу, что еще не знал тяжести взрослой жизни и не повстречал достаточно разных людей, чтобы выработать хорошую интуицию, тягаться с авторитетом собственного родителя. Мадам Декамп, полагаясь на супруга, больше в разговор не вмешивалась — то было бесполезным делом, когда мужчина начинал проводить воспитательные беседы с Жозефом. — Еще и на девочек перекидывать всю вину, позор, — Винсент не казался обозленным в разговоре, но тон его все же был серьезным, а взгляд осуждающим. — Их у вас там на пальцах одной руки пересчитать можно. И, судя по твоим прошлым выходкам, это скорее ваша компания не перестает искать поводов, чтобы задирать несчастных девчонок. — Так нельзя, сынок, — Луиза в поддержку мужа обратилась к сыну чуть ласковее, что было ей свойственно. — Сначала история с этими Маньянами, потом нам докладывают о том, что ты обидел внучку мадам Беликовой… — С Алиной я уже давно все разрешил, никто не в обиде, — оправдывается тут же Жозеф, но продолжить не успевает; глава семейства показательно ставит тяжелую ладонь напротив тарелки, и юноша тут же замолкает. — Ты все никак не уймешься со своим баловством, Жозеф, — сурово подмечает отец. — Тебе шестнадцать лет, а ведешь ты себя, как беспризорная малолетка. В твоем возрасте жизнь выбросила меня на фронт, подбирать мозги своих павших товарищей и стрелять по фашистам. Я пережил войну, отделавшись малыми царапинами и парой вывихов, а ты с позором лишился глаза после того, как унизил девчонку в школе! Парень поджимает губы, терпеливо выслушивая родительскую критику. Под столом худые руки сжимают ткань собственных брюк. Декампу хочется вспылить, но он сдерживается: за последние полгода он уже привык к тому, что почти каждая нравоучительная лекция в доме возвращается лишь к одной теме — к его травме. Отец с самого начала не оказал ему практически никакой поддержки, в отличие от матери, что по сей день продолжала заботиться о его ране. Он, конечно, выразил недовольство тем, что в школе в целом произошла драка, повлекшая за собой необратимую травму учащегося, но жалеть сына не стал. Винсент дал понять ему, что все, что произошло с Жозефом в тот день — результат его все дозволенного хамства и высокомерия. И продолжал упорно напоминать ему об этом каждый раз, когда юноша опять в чем-то провинился. — И тебе мало было этого, так ты еще и совершил настолько безжалостный поступок — оскорбил хромую девочку, чья бабушка, вообще-то, наша давняя хорошая знакомая. — Я же сказал, что сразу же вернулся и извинился перед ней… — Ты не понимаешь меня, сын, — Винсент легонько стучит по столу, обращая угнетенный взгляд юноши на себя. — Нельзя постоянно совершать ошибки и надеяться, что ни наказание, ни какая-либо другая карма тебя не настигнет. Всем нам повезло, что из-за добродушия Алины отношения с мадам Беликовой не были испорчены. Но ты не можешь дальше полагаться на чужую мягкосердечность. Один раз ты уже ответил за свой поступок, я думал, ты поймешь все и возьмешь себя в руки. — Ты постоянно сравниваешь нас, отец, — Жозеф, перебарывая дрожь в голосе, осмеливается ответить. — Но сейчас не сороковые, а я не на фронте. Я наслаждаюсь своей молодостью со своими друзьями, разве это плохо? — Всему есть предел. Сейчас ты забавляешься в своей беззаботности, но придет день, когда ты очень горько будешь жалеть о своих поступках, — Винсент смотрит на сына удрученно; казалось, в его твердом взгляде карих глазах плескалось далекое чувство сожаления, как если бы он предвидел, что судьба готовит для его сына. — К тому моменту мы с твоей матерью можем только надеяться, что ты обойдешься без других ранений.***
Весь следующий день проходит не менее скверно — неприятное чувство после очередной перепалки дома негативно влияли на настроение Жозефа. Он скучающе отсиживался на уроках, мало говорил, и только больше огрызался с неприятелями в школьных коридорах. Понурый его вид лишь раз упоминался его друзьями, но Декамп быстро дал понять, что не хочет обсуждать причины своего паршивого самочувствия. За последние месяцы окружение одноглазого юноши уже привыкло к тому, что хмурым он был чаще, чем искренне-счастливым; лишь в моменты ликования после издевательств над каким-нибудь несчастным школьником, лицо Жозефа озарялось наглым оскалом. Жертвы его подколов, учителя и родители возлагали большие надежды, что злой пыл юноши поумерится с потерянным глазом. И как же они все ошибались, ведь со своей травмой парень словно стал еще более обозленным. Декамп и сам не знал, когда ему стоило бы остановиться в своем разрушительном поведении. Во всей этой ситуации с Жан-Пьером и его сестрой, с выбитым глазом и цепляющими взглядами со стороны, именно последнее больше всего заводило в юноше дополнительную волну агрессии, что сидит внутри и никак не может найти свое освобождение. Взгляды Жозеф ловил разные — начиная от испуганных, заканчивая жалеющими. Но заслуживал ли парень жалость к себе, после того как игрался с чувствами окружающих? Хотел бы он встретить среды толпы хоть каплю ликования в глазах того, кого Декамп когда-либо обидел? Продолжая сновать по территории лицея, одноглазый, наверное, впервые, искал покоя среди стен этой школы: отчего-то не хотелось ни играть с друзьями, ни искать новых стычек с другими студентами. Возможно, на угнетенную нервную систему юноши давила, ко всему прочему, плохая погода — Сен-Жан сегодня не мог порадовать ярким солнцем, а лишь разгонял редкие опавшие с деревьев листья своим пронизывающим, холодным ветром. Впереди был урок физкультуры с месье Моро; и хотя Жозефу со своим физическим состоянием там делать было нечего, прогулы учитель не любил даже от тех, кто спортом заниматься не мог. С началом урока шатену пришлось привычно отсиживаться в стороне: наблюдая за разогревающимися перед игрой в гандбол ребятами, Декамп метал скучающим взглядом по каждому из одноклассников. Возможно, будь у него хорошее настроение, он бы позабавился с неуклюжего Пишона, или поддразнил бы Аппельбаума со своими неловкими попытками разглядеть хоть что-нибудь со своим плохим зрением. Может, в тайне он хотел присоединиться к ним — пускай еще год назад его левый глаз сам был «с минусом», но он хотя-бы был, и Жозеф мог беспрепятственно играть с друзьями в любые спортивные игры. Но теперь ему еще долго придется сидеть, наблюдая за происходящим на уроке со стороны. Его подруги по несчастью, однако, нигде не было видно — Алина Беликова, что, весьма очевидно, тоже была освобождена от физкультуры, не спешила появляться ни на их общей скамейке, ни где-либо в спортивном зале. Трое других девчонок уже активно занимались — в этот раз месье Моро предоставил им скакалки в качестве альтернативы подвесному канату. — Ты необычно грустный сегодня, — бесстрастный девичий голосок донесся слева от парня, прямо там, где у него была «слепая зона». Декамп всем корпусом, не ожидая от себя такой реакции, резко оборачивается в сторону девушки. Алина сидит, как и он, одетая в свою повседневную одежду: синяя плиссированная юбка до колена скрывала ее постепенно проявляющиеся женственные черты фигуры, а светлая вязаная блузка подчеркивала аккуратную длинную шею. Ее образ, дополненный строгим пучком объемных длинных волос, выглядел скромным и сдержанным на контрасте с расслабленным и небрежным видом шатена. — А у тебя много, я смотрю, поводов для радости? — Жозеф быстро вооружается своей привычной маской язвительности, но поводов для ссоры с одноклассницей не ищет. Он отвлекается от целого класса, сосредотачиваясь на одной только девушке. — Не я теперь три дня в неделю остаюсь после уроков. Мне и четверга хватает. — И чья это вина? — Алина слабо хмурится, и свои вороные глаза устремляет вниз; Жозеф следит за ее взглядом и замечает знакомую книгу на ее коленях. Ему вспоминается самый первый урок физкультуры, когда состоялся, пожалуй, их первый личный диалог. Чем он закончился — известно было и так; Декамп, пройдя через эту ссору с Беликовой, четко признается сам себе, что подобного он бы больше не хотел. Одноглазый неспешно елозит по скамье, придвигаясь к однокласснице ближе, но не нарушая ее личного пространства. В голове юноши — сцена в комнате Алины, но сделать что-то похожее на глазах у более чем двадцати сверстников и одного взрослого учителя было бы непростительной провокацией. — Все с латынью своей маешься? — Жозеф внешне сохраняет спокойствие, но про себя взволнованно подмечает, как глаза брюнетки исподлобья бегают от его фигуры до учебника и обратно. — Не напрягает тебя пятый язык учить? — Это не моя прихоть, сам знаешь, — Алина слегка громко, не нарочно вздыхает, и поворачивается лицом к собеседнику. — Бабушка сказала, что политическое убежище буквально ставит крест на моем возвращении домой. Ты знал? Когда я тебе говорила. Жозеф отрицательно мотает головой: хотя он слышал достаточно много политических и юридических терминов от своего отца, тема беженцев редко проскальзывала в отцовских разговорах о его работе. — И я не знала, — в голосе девушки чувствуется подавленность, смешанная с едва уловимой тревогой. Декамп всматривается в ее лицо интенсивнее, пытается разглядеть, и понимает причину ее грусти, плавающую буквально на поверхности над всеми обстоятельствами, в которые попала его одноклассница. — Но ничего. Я буду ждать, когда мои родители тоже смогут приехать сюда. Наверное, будем жить все вместе здесь. — Ты так думаешь? — Может, папа бы предпочел город побольше и современнее, но маме бы здесь понравилось. Она сама росла в сельском приюте, жизнь в отдалении от большого города ей знакома. — Твоя мама — сирота? — Декамп спрашивает удивленно, сам за собой не замечая, как брови его сводятся в растерянности. Угрюмая ухмылка Алины, как реакция на его выражение лица, говорит само за себя. — Для вас, французов, это что-то постыдное, я знаю, — Алина несильно сжимается в плечах, делаясь визуально меньше в силуэте, отображающим ее явный дискомфорт от этой темы разговора, — но история большинства казахов тесно идет с вымиранием. Когда моя мама была совсем ребенком, вся ее семья погибла в годы страшного голода. Она выжила благодаря соседям, которые доставили ее в ближайший от их деревни пригород, откуда она уже попала в детский дом. — Это… трудно представить, — единственное, что Декамп смог выдавить из себя после такого короткого, но пугающего рассказа. Прошлое, стоящее за жизнью Беликовой, обрастало в голове парня новыми деталями, и все больше расходилось с образом, который успел сложиться вокруг ее личности в самые первые месяцы пребывания Алины в Сен-Жан-д’Анжели. Как за таким невинным, светлым личиком могло скрываться целое море темных обстоятельств? И главное, как удивительно то, что несмотря на все трудности, девушка не потеряла тот самый блеск в своих глазах, определяющий ее веру в лучший исход? Декамп в моменте потерялся в собственных чувствах. Как такой простой диалог смог вывести его из хмурого состояния в полную сосредоточенность на обычной девушке? «Нет», — отрицал в мыслях одноглазый, — «она точно самая необычная девушка, которую я когда-либо встречал». Парень все намеревался подобрать какие-нибудь слова, не желая заканчивать этот разговор. Вокруг него словно пропали все, кто был в спортивном зале: ни скачущие через канаты девчонки, ни шумные ребята на всем игральном поле, ни регулярные свистки учителя — ничего не выглядело таким интересным для Декампа, как Алина Беликова в момент, когда она приоткрывала для него все новые подробности ее прошлого, ее личности и души. Молчаливая пауза между ними ощущалась Жозефом волнительно — на его памяти это было впервые, когда он по-настоящему душевно общался с какой-либо девушкой. Он тянет к ней одну свою руку, но прикасаться не решается; ладонь его опускается совсем рядом с девичьим бедром на скамейке, будто бы он решил устроиться на сидении поудобнее. Как раз когда он хочет вновь продолжить разговор, выведя его из неловкости в подколы касательно латинского языка — а это было весьма удобно, когда Алина пыталась все-же сосредоточиться на учебнике, — чей-то быстрый топот слышится совсем близко от них двоих, мгновенно разрушая создавшуюся в голове юноши идиллию. — Алина, можешь помочь, пожалуйста? — Симон приближается к ним двоим, нетерпеливо протягивая ладонь подруге. Жозеф не без раздражения в лице смотрит на неожиданно вмешавшуюся девчонку, и к своему недовольству замечает, что Палладино коротко перекидывается с ним взаимным, пренебрежительным взглядом. — Мишель отлучилась в уборную, а Анник нужно два человека, чтобы вращать для нее канат. — А…? — Беликова, казалось, сама не ожидала внезапного появления одноклассницы, и еще пару секунд уставилась на нее растерянно, будто бы ее и Декампа поймали за чем-то неприличным. — Да, конечно, пойдем… Декамп с явной неприязнью наблюдал, как противная ему Симон уводит его собеседницу, когда он только хотел сказать хоть что-нибудь дельное. Вся эта ситуация вновь вернула ему угрюмое состояние и еще более хмурое выражение лица; теперь до конца урока одноглазый с кислым видом наблюдал за Беликовой со стороны, отвлекаясь иногда на активную игру парней в гандбол.***
Парень лежал на своей кровати, углубленный в свои мысли, когда из уголка его сознания вынырнули воспоминания о разных событиях за последние полгода. Едва уловимый свет молодой луны проникал через полузакрытые занавеси, окутывая комнату мягкой прохладой. Внутри юноши, однако, бушевало море эмоций, которое он пытался укротить и понять. Помнится его издевательское отношение к девочкам, в частности к Алине. Он ненавидел ее за ее спокойствие, за ее улыбку, которая казалась ему слишком приторной, ее кристально-черные глаза, что скромно блестели в первые часы в лицее Вольтера. Она была символом всего, что он не мог понять или достичь. Казалось, Беликова всегда находилась на том берегу, недосягаемая для него, мир которой был слишком идеальным для его бунтарской, скандальной жизни. Однако со временем эта ненависть начала таять, словно снег под теплыми лучами весеннего солнца. Декамп начал обращать внимание на мелочи: как девушка смеется, как ее глаза сверкают, когда она общается с кем-то из подруг. Как брови ее сводятся к переносице, стоило ей хотя-бы на миг открыть свои воспоминания о прошлом для Жозефа. То было странно и непонятно, потому что юноше было сложно признать, что что-то изменилось в его отношении к ней. В глубине своего размышления, Декампу стало ясно: что-то в этой девушке зацепило его, пробудило внутреннюю чувствительность, о которой он не подозревал. Пожалуй, это был первый раз, когда он по-настоящему задумался о своих поступках, о том, как он относится к другим людям, особенно к тем, кого он прежде считал чужими, непонятными. Алина не была как все остальные девушки из класса. Ее сила и независимость, несмотря на трудности, которые она пережила, вдохновляли Декампа. Он начал замечать ее стремление преодолевать трудности, тесно переплетенное с ее чувственным, мягким девичьим сердцем, ее вежливостью и добротой к тем, кто добр к ней, и это вызвало в нем нечто новое и непонятное, но в то же время притягивающее. Изначально он не мог понять, что заставляет его испытывать к ней такие чувства. Но постепенно, с каждым встречным взглядом, каждым мимолетным или, напротив, продолжительным чувственным касанием, его отношение к Алине менялось. Ненависть, которая казалась такой естественной и привычной, уже давно и совершенно незаметно растворилась, оставляя место чему-то новому, нежному и теплому. Жозеф вспоминал моменты, когда они случайно пересекались в школьных коридорах, и его сердце начинало биться сильнее — то было совершенно неизвестным ему ранее теплом, сравнимое, разве что, с радостью от материнской заботы. Теперь, лежа на своей кровати, Жозеф понимал, что все эти игры по отношению к Алине были лишь маской его неуверенности и непонимания. Его сердце билось сильнее, когда он думал о ней. Ему хотелось быть рядом с ней, говорить с ней, узнавать ее лучше. Он осознал, что та девочка, которую он обидел в первые дни в школе, теперь стала для него чем-то большим, чем просто одноклассница. Это было пробуждение, как будто бы он оглянулся вокруг и увидел мир в совершенно новом свете. Юноша наконец понимал, что его чувства к ней не могли быть просто интересом или влечением. Он был влюблен в нее — в ее улыбку, в ее голос, в ее личность. Это было нечто новое и страшное. Декамп чувствовал, как сердце его замирает при ее виде, как его мысли переполняются образами только ей принадлежащими. Сомнения о его влюбленности в Алину Беликову подступали к нему волнами, словно прилив и отлив морской воды. Он боялся, что они слишком разные, что их миры столь различны, что даже если чувства и действительно настоящие, они обречены на провал. Их культуры, традиции, даже родные языки — все это было как два параллельных мира, которые никогда не смогут стать одним. Юноша в своих размышлениях не мог не задаться вопросом: может ли он, задира, который привык рулить своим миром, найти счастье с такой прилежной, скромной ученицей, как Алина? Его резкая натура, его грубые шутки, его беззаботное поведение — все это казалось настолько далеким от того, что представляла собой Алина. Он вспоминал те моменты, когда он обижал ее, когда она была хромая и зависела от трости. Каждый раз, когда он вспоминал об этом, он ощущал укол совести, жалость к себе и к ней одновременно. Он был уверен, что она никогда не простит ему такого — а она простила. И даже сделала шаг к нему навстречу, поведав некоторые детали своей истории на родине. Но больше всего его пугало осуждение общества. Он представлял, какие глаза будут смотреть на них, какие язвительные замечания они выслушают, какие грязные слухи будут распространяться. Алина, будучи иммигранткой, была чужой даже среди тех, кто принял ее в свои ряды. И все же, сердце молодого парня знало правду куда лучше, чем десятки извилин в его голове: Алина Беликова, в своей непохожести на местных девушек, со своими темными, изучающими глазами и шелковыми длиннющими волосами, своей добротой и острым умом, отзывчивостью и невинностью нравилась Жозефу Декампу так, как девушка только может нравится молодому парню. Все в ней привлекало его и манило, заставляло теперь отчаянно бороться в пространстве собственных мыслей. С глубоким вздохом он осознал, что теперь его жизнь навсегда изменится.