***
Друг дорогой, как ты ладишь с тоской? Выбираешь запой или спорт Может, рискнёшь, стариною тряхнёшь Напоследок возьмёшь свой аккорд Би-2
Проходит неделя с начала пари. От нехватки сигарет Люциуса крутит, он почти сдаётся, когда гордость (скорее гордыня) даёт затрещину и напоминает, что в случае проигрыша придётся унижаться перед мерзким Иззи-алкоголиком. Правда, рядом с ним не так тошно, как с вроде бы любимым, но вечно недовольным Питом. Он радуется, что его «детка» избавляется от вредных привычек, но нервничает, что ничего более не возвращается на круги своя. Люциусу тяжело рисовать, он буквально принуждает себя это делать, чтобы Пит не возмущался, не капал на мозги. Рисование не приносит никакого удовольствия, а убивает остатки души. Тяжело принуждать себя создавать картинки, когда перед глазами исключительно фрагменты болезненного прошлого. Они и переносятся на бумагу, раздражают Пита, становятся причинами ссора и «побегов» Люциуса на палубу, где он просто смотрит на море и жалеет, что не умер. Возможно, утопление могло бы стать спасением, что избавило бы от парада бесконечных унижений и отчаянных попыток выжить. Разум вроде горит желанием исчезнуть, перестать функционировать и чувствовать, а сердце будто идёт наперекор и цепляется за существование, принуждая нормально (насколько это возможно) питаться, не пренебрегать сном и не перетруждаться. Это всё радует Пита, потому что он видит прежнего Люциуса. Тому неприятно находиться с тем, кого он любит, потому и сбегает на палубу, где грызёт деревянный палец, губы и щеку изнутри. Сигарет чертовски не хватает, руки тянутся к ним, но останавливаются, когда вспоминается спор с Иззи. Нельзя дать этому мелкому злобному гоблину победить, он и так о себе слишком много думает. А ещё Люциус почти всегда натыкается на Иззи, когда стоит на палубе. Тот неуклюже, но уже более умело, передвигается по кораблю, иногда вырезает что-то из дерева и рассматривает море глупым влюблённым взглядом, но в душу не лезет. Люциус по-прежнему считает Иззи мерзким, но предпочитает проводить время с ним. Сперва они молчат, думают о своём, проклинают пари, потому что обоим невероятно тяжело держаться, но не сдаются, изредка подначивают друг друга и ждут победы. Оба гордые. Злорадствовать у них не получается. Люциус первое время пытался, когда внимательно всматривался в дрожащего Иззи, именно тогда и заметил, что одежда на нём слишком плотная и облегающая, она будто вырезана на коже, от того и сковывает движения. Благодаря этому нашлось и своеобразное развлечение — мысленная визуализация того, как бы Иззи выглядел, будучи одетым в более открытую и свободную одежду. Результаты кажутся красивыми, но зарисовать их Люциус так и не смог. Ему слишком тяжело. Потому он перечёркивает результаты, зря переводит бумагу и тихо ненавидит себя. Кажется, будто только рисование способно подтолкнуть к тому, чтобы снова стать прежним, а главное — нужным всем, а не только заскучавшему пьянице. Кажется, он единственный, кто не скучает по прежнему Люциусу, принимает его со всеми проблемами и не ждёт ничего сверхъестественного. Возможно, дело в навязчивых мыслях Иззи. Возможно, ему банально не нравилось, каким дерзким был Люциус, от того не скучает. Возможно, Иззи просто пытается принять все перемены и найти силы двигаться дальше. Возможно, он банально не желает вникать в чужую драму. — Тебе не надоело? — Однажды спрашивает Люциус, когда в очередной раз натыкается на Иззи, внимательно наблюдающего за морем. — Что именно? — Он не отрывает взгляда от моря. Как обычно. — Смотреть на море? Ты каждый день его видишь уже лет тридцать? Не тянет уже блевать от него? — Люциус не знает, зачем пытается завязать разговор, узнать о «блеванчело» что-то новое. По сути это глупо. Иззи молчит, облизывает губы, качает головой и широкой улыбается, тихо и беззвучно посмеиваясь без тени злобы: — Не тянет, оно красивое. — Ты его каждый день видишь. — От этого оно ублюдским не становится. Чем дольше смотрю, тем больше понимаю, что не зря ввязался во всё это. — Ты остался без ноги из-за всего этого. — Есть такое, — короткий смешок. — Но и хорошего много было, просто… Просто мне нравится смотреть на море. Оно успокаивает, и оно не виновато в том, что я теперь сранный инвалид без ноги. Это не так важно. — То есть ты предпочитаешь игнорировать это? — Нет, просто не вникаю и адаптируюсь. Помню, как давно, когда мы с Эдом только встретились, у тогдашнего капитана была одна рука и нога. И ничего. Адаптироваться смог. Значит — и я смогу, главное — работать. Люциус закатывает глаза. Слушать, как Иззи намекает, что нельзя разводить драму, тошно, такого хватает и от Пита. Стоит уйти, но мешает нежелание наткнуться на Пита, с которым необходимо будет снова говорить. Лучше уж перетерпеть Иззи, возможно, он намекнёт на решение проблем. Хотя… Вряд ли такой человек хоть сколько-то да разбирается в вопросе здоровых отношений и чувств. — То есть к «копыту» ты уже привык? — Люциус прикусывает деревянный палец, морщится и поджимает губы. — Стараюсь не думать, что у меня когда-то его не было: так проще… — Иззи на мгновение замолкает, проглатывает слюни и переводит взгляд на собеседника. — Спасибо за это «копыто». Люциус широко открывает глаза. Он не может поверит в то, что «блеванчело» способен быть благодарным, а не только вести себя, как последняя сука. Хотя… Он стал более спокойным, если сравнивать то, каким он был прежде. Неужели, изменился? Или перестал стараться быть «крутым и сильным», потому что Эд показал, кто ему нужен на самом деле? Или просто обстановка на корабле принудила стать иным? Или Иззи всегда был таким, но скрывался за маской последней твари, чтобы казаться сильным? — Я просто недавно понял — глупо ждать, что ничего со временем не поменяется. Всё, чёрт его дери, либо деградирует, либо эволюционирует, — продолжает Иззи. — А ты, что делаешь? — Гнию. Иззи смеётся, но нервно и истерично, а так спокойно и добродушно, что Люциус невольно подхватывает веселье и качает головой. По сути ничего смешного нет: нога Иззи, действительно гнила, из-за чего и была отрезана, но гоготать над этим приятно. Никто не говорит о морали, не добавляет бессмысленных комментариев. Сейчас Люциусу на мгновение становится легче. Он продолжает говорить с Иззи о ерунде, не затрагивая прошлого и Эда. Тот сейчас опять крутится со Стидом, в чьём мире всё устроено так просто и наивно. Он витает где-то в облаках и верит, что Эду простили всё дерьмо благодаря дурацкому ошейнику с колокольчиком и парочке ласковых слов. В гробу это видел Люциус. Пустые слова якобы сожаления не залечат кровоточащие душевные раны и не сотрут из памяти отвратительные прикосновения. Этого будто никто не хочет понимать, всем будто проще закрыть глаза на правду. Люциусу никак не проще. Ему плохо и тошно, но не сейчас, когда он беззаботно чешет языком с Иззи, от которого так же веет противным одиночеством и острой болью. Он говорит, что его ногу съела акула, но сам в это не верит: по глазам видно. А Люциус не лезет в душу и думает, может бесконечный бег от травм, действительно, помогает сохранить рассудок в сохранности? Ну или что там от него осталось… После разговоров с Иззи снова вести диалог с Питом невыносимо. Он не отвечает нормально, постоянно лезет с нежностями, возмущается из-за «холода» и безучастности, а ещё намекает на ревность, но не физического плана, а эмоционального. Прежний Люциус обязательно бы мягко прищурил глаза, ласково поцеловал Пита в щёку, обнял бы за шею и сказал бы, что душа принадлежит только одному. «Новый» Люциус говорит: — Пит, прекрати, а? Неужели, мне ни с кем нельзя говорить? — Детка, я не об этом. — Вот и хорошо, давай тогда не будем бесполезно чесать языками? Пит хмурится, нервно вздыхает и повторяет осточертевшую до чёртиков фразу: — Раньше ты не был таким. — Раньше меня не заставляли зубами ловить крыс, — Люциус огрызается, уходит от Пита и старается лишний раз не смотреть на него. Ночью они ложатся вместе больше по привычке, чем из чувств, а Люциус терпит прикосновения Пита, мысленно возвращаясь к диалогу с Иззи, когда на душе было спокойно.***