Знаю я, знаешь ты, Вместе нам с тобой не быть. Все слова и мечты Постарайся позабыть.
***
Важно в этом не потеряться. Не дать себе утонуть в ощущении беспомощности и ужаса, которое словно поселилось внутри с момента, как чужие руки схватили на лестничной клетке. Страх. Липкий, животный, только усиливающийся по мере происходящего. Куда от него бежать, если он захватил каждую клеточку тела? Сначала Юля выбросила ту одежду. Потом долго тёрла мочалкой своё тело. Мама, точно догадавшаяся о том, что произошло, выбрала молчание. Вместо всего. Ни поддержки, ни упрёка. Стёрла для себя дочь, как явление. Юля пообещала себе, что переживёт и это тоже, закрылась в комнате, обложилась книгами, но не прочла и страницы за три дня. Кусок не лез в горло, солнце в окне не радовало, сон не шёл. Взгляд падал на пейджер, подаренный Валерой. Без его сообщений он уже и не нужен. Его решение оказалось таким же болезненным, как и пережитое накануне. Он был у неё первым, а такие нелюбимыми не остаются. Улица важнее — это она уяснила твёрдо. Первая попытка вернуться к жизни оказалась сложной. Пугала и лестница, и двор, и дорога к магазину. Свет, отражающийся в карих глазах, Котовская прятала, опуская взгляд в землю. Не то что бы стыд. Просто тошно. Сколько ещё протянет так? Турбо помнит только, как двое — кажется, Адидас и Зима, — тянут назад, оттаскивают, что-то кричат, но в голове шум, на правом глазу картинка размыта и пульсирует. Трое тел в крови обездвижено лежат на асфальте... Как же, блять, обидно, что это единственное, что он может вспомнить из той ночи. Всё остальное — как засвеченный кадр на кинопленке. В очередной раз прогоняет в голове, пытаясь найти в этом хоть какое-то успокоение, почувствовать то самое ощущение возмездия: один скончался в больнице, двое других будут инвалидами на оставшуюся жизнь. Второе спасение — сигареты. Турбо закуривает уже сбился, какую по счёту, слегка дрожащими пальцами сжимает кончик и подносит фильтр к губам. Не успевает затянуться, потому что замечает, как из магазина выходит она. По-человечески же просил её... Валера дёргается вперёд, оттолкнувшись плечом от стены, делает первый полушаг, встряхивает рукой, но сигарету из пальцев в последний момент не выпускает. В три широких шага подходит ближе. Не смотрит прямо, а куда-то поверх. — Ты почему ещё в городе, а? Мы же обо всем договорились? Ты чё ждешь, чтобы всё повторилось? — импульсивно предъявляет он. Валера, оказавшийся на пути из магазина, звучит басом, как гром, среди ясного неба. Юля испуганно дёргается, волосы выбились из платка, а дыхание встало поперёк горла. Напугал. Сильно. Он ненадолго задерживает взгляд на лице Котовской, стиснув челюсть. От одного её вида у него внутри всё переворачивается, чувства, которые он не может распознать, смешиваются в один предательский невыносимый ком. — Не кричи, — просит Юля, дрожа голосом. Родной и враждебный одновременно Турбо подрывает наружу всё то, что она прятала эти несколько дней. Почти не плакала, просто замкнулась. — Мне некуда. Ты не понял? Ни о чём мы, кроме того, что я не с тобой, не договорились. Только теперь, опомнившись, Валера крутит головой. На углу дома какая-то бабка, а так вроде больше никого. Универсамовские сейчас в коробке мяч гоняют. Турбо было тоже хотел, но пять минут игры не помогли. Тяжело было и самому улыбаться, и на счастливые рожи других смотреть. А остальные после замеса с разъездовскими сюда не сунутся. Не в ближайшее время. — Я не кричу. — это последние три дня его стандартная громкость. Туркин откашливается, шумно втягивает носом морозный воздух вместе с таким любимым запахом Юли. Это оказывается больнее, чем получить по яйцам. Он увеличивает расстояние, бросает сигарету и прячет руки в карманы. — А чё ты говорила, что вещи собираешь? Куда? — слегка сбавляет обороты, говоря потише, но всё также на нервах, — Лучше бы найти варианты. Ты знаешь, чё с такими, как ты, тут делают? — С такими, как я? — бесцветно. Валера не повторяет. Сама же должна всё понимать. Судорожно сглатывает, поднимая глаза к небу. У Юли нет сил на него смотреть. Это у неё впервые в жизни так было, чтобы сразу по уши, чтобы напридумать себе и вот прямо с высоты всех своих мечт так больно шмякнуться о землю. Такие, как она — это не святые соблазнительницы. Это те, с кем больше ходить не по понятиям. Болит у тебя там или не болит. Накатывает по новой, как в первый день. Юля мажет взглядом по куртке Валеры, отворачивает лицо той стороной, что с ссадиной под скулой, пряча, и жмёт плечами. — Я к бабушке думала уехать, пока не уляжется. Но там к ней родственники приехали и мне места нет. Совсем из города пока не могу. Пересижу, подумаю. Уеду. Чего ты переживаешь, а? Уже всё случилось! — и сама голос на последнем предложении вдруг повышает. На контрасте с предыдущим спокойствием выглядит, как кусочек истерики. — Тише… Всё может повториться. Ты… Турбо хочет было сказать, что теперь она без него, а значит без охраны. Только это и три дня назад не помогло. Он в карманах с силой сжимает пальцы в кулак. — Ладно. Иди давай, не стой, холодно. — командует и по уже устоявшейся привычке проявляет заботу о её здоровье. Как будто это всё ещё имеет значение. Первым не уходит, лишь освобождает дорогу, делая шаг в сторону. Ждёт, пока она отойдет на достаточное расстояние, чтобы отправиться следом. Юля почему-то слушается. А может просто хочет поскорее уйти. Валера, пусть и заботливый, только её добивает. За раз и такой кошмар пережить, и у парня в немилость уйти — так себе удовольствие. Даже не смотрит на неё толком. Бессовестный. — Пока, Валера, — разворачивается на пятках и припускает в сторону дома, перехватив удобнее авоську с продуктами. Валера плетётся следом, не зная, кто он: увязавшаяся верная псина или конвой. Он презирает себя за это. Ему от себя паскудно. Снова закуривает, а в метре от дома тормозит, провожая женский ссутуленный, весь сжавшийся силуэт до подъезда только отсутствующими серым взглядом. На душе как-то не спокойно. И это чувство быстро себя оправдывает. — Молодой человек, постойте-ка! Туркин смотрит через плечо, замечая двое ментов, которые направляются к нему. Трындец. Если начнут шмон — найдут в кармане кастет. Необдуманно было его с собой брать сегодня, только теперь уже поздно пить боржоми. — Ага! Щас-щас, я тут только… Турбо двигается бочком, напустив на себя невозмутимый вид. И, оказавшись за углом, бросается со всех ног. А они по старой памяти несут его к подъезду, с которым так многое связано. Казалось бы, даже месяца их отношений не прошло: здесь и первый поцелуй, и разбитое окошко соседей, которое он спутал с Юлиным, и нелепые ребяческие попытки спрятаться в комнате от внезапно вернувшейся матери. Опять Юле становится страшно. Из-за подъезда проклятого, из-за Турбо, нагнетающего с возможностью повтора событий. Когда к квартире подходит, чуть не плачет. Лучше бы вообще не подходил к ней, чем так. Валера резко дёргает дверь на себя и скрывается за ней. Топот ног с улицы и выкрики остановиться «по своей воли, а то хуже будет» не прекращаются. Приходится, перепрыгивая через две ступеньки, подниматься выше. Может, получится из окна второго этажа спрыгнуть, когда менты в подъезд ввалятся? Пальцы её не слушаются, деревенеют как будто, когда Котовская пытается вставить ключ в замочную скважину. Состояние у неё нервное, не отошла от всего случившегося пока от слова совсем. А эмоциональные подвижки в виде матери и Валеры, которые и не собирались, будто, щадить её чувства, только замедляли вероятность восстановления. Может он и прав. Может, ей нужно уехать в первую очередь от него самого. Потому что там — за чертой города — просто так не встретишь и в глаза не посмотришь, не напомнишь себе, как много к нему чувствуешь. И от мамы заодно, которая никогда ничего о её жизни не знала, но первее всех торопилась осуждать за любой выбор. За Валеру, кстати, тоже. Сказала ей раз: «мотальщица малолетняя». Даже сомневаться не приходилось, что она во всём стала подозревать «кавалера», когда она тогда, побитая, пришла домой. Окно между первым и вторым этажом Турбо не поддается. Да и в подъезд, смекнув, забегает только один милиционер. Вот же засада. Валера поднимается ещё на один пролёт. Может, через чердак или крышу? Есть ли там выход? Топот за спиной вызывает такие живые и яркие воспоминания, что Котовскую начинает трясти. Дыхание перехватывает. Она распахивает двери в последний момент, успевает впрыгнуть и бросить на пол свою ношу. Но не закрывает. Валера тормозит возле гостеприимно приоткрытой двери. Наверное, чтобы успеть гаркнуть что-то про то, что Юля — ты совсем дура? Дверь закрыть забыла! Оно и понятно, что тебя… Котовская замирает, краем глаза уловив яркое: куртку Турбо. Крики, слабо доносящиеся с улицы через окна на лестничной площадке, дополняют картину. Это совершенно неподходящие декорации для того, чтобы ощутить облегчение, но, тем не менее. Юля делает два больших шага назад, случайно встретившись с ним взглядом. — Пережди, если нужно, — мягко так, спокойно. — Потом уходи, — добавляет Котовская, возвращая себе остатки самообладания и самоуважения. Двери не закрывает, давая сделать выбор, сама принимается раздеваться. Снимает пальто, сапоги, уходит вглубь пустой квартиры. Выбор у него маленький: либо в ментовку, либо сюда. Турбо два раза не думает, он вообще не думает, ступает за порог и закрывает за собой дверь. Задержавшись возле двери, прислушивается. Шаги приближаются-приближаются, глухой звук подошв раздается прямо у дверей, а затем удаляется выше по лестнице. — Мамы нет, — бросает, не уточняя, что маме теперь легче, как и ему, совсем дочь не видеть, и приходит она со смены всегда специально с большой задержкой. Валера отмирает. Делает уже более осознанный вдох, наполняя легкие чем-то домашним, уютным. Тьфу. Ну чё ему теперь тут стоять целый час? Или сколько этих двух хватит под окнами дежурить? Трёт рукой нос и снимает обувь. Как ничего и не было. Только БЫЛО. И это уже не изменишь. Туркин поднимает с пола авоську и сворачивает на кухню, чтобы поставить всё на стол. — Я это… как только, так сразу. Ему тошно тут искать пристанище, шкериться. И дёрнуло же следом пойти! Провожатый, блять! Вслух Валера ничего не говорит и свою злость не выражает. Как-то легче было на Юлю кричать и предъявы кидать по дурацкому пейджеру. Сначала он проверяет окно. Там продолжает расхаживать мент у самого подъезда. Смирившись, Турбо садится на табурет, вполоборота к столу. Откидывается назад спиной на стену и на пару секунд прикрывает глаза. Валера в обстановке квартиры уместный. Вспомнишь ещё, что он тут делал, пока не стал такой враждебный, и вообще хоть вой. То банку с помидорами разбил, то водой на неё брызгался, то байки свои дворовые травил, пока она смущённая и счастливая лежала, натянув одеяло до подбородка. Глупо было и весело. В него такого очень сложно было не влюбиться, вот и она не смогла устоять. А теперь, чтобы не помнить этого всего, хоть его самого удуши. Ну, просто. Как причину всех бед. На кухню вон даже попёрся, хозяин большой, продукты принёс. Юля на него смотрит, но долго держать зрительный контакт не может. Ставит чайник на плиту, встает на носочки и берёт с верхней полки кружку, до этого служившей скорее декорацией, чем посудой. Уж больно красивая. Ставит её показательно перед ним на стол и выходит. Смотри, мол, Валера, никто из неё не пил, никакой ты не помазок, не бойся. Возможно, возможно, её и саму заразила эта мысль. И о том, что она грязная, и о том, что она своему Валере очень легко этим навредит. Ей-то, может, и всё равно кого любить: пацана или чушпана, а вот он этого не переживёт. Пусть остаётся гордым и чистым. Она тоже такой была, пусть хоть он не потеряет. Заходит в комнату и переодевается. Замирает на несколько минут, правда, прижав к лицу домашнюю футболку, и возвращается с красными глазами на кухню. В дверном проёме, опомнившись, разворачивается и уходит надеть халат. Голые руки, разукрашенные синяками, Валере видеть ни к чему. На все Юлины перемещения Валера реагирует слабо. А вот к её приглашению так и относится, как к само собой разумеющемуся. — Если ты голодный, то из еды только то, что я купила. Хлеб, рыбные консервы. Можешь поискать в кладовке мамину тушенку, — опять она смягчается и пожимает плечами. Когда сама в последний раз ела уже и не помнит. Мама ничего не готовит, питается в столовке у себя, а Юле не до того. Не хочется. — Не голодный. — бросает Валера, хотя его желудок с ним вообще не согласен. Кроме водки и какой-то закуски двумя днями ранее, привкуса сигаретного дыма на губах он больше ничего и не ел. «Привкуса», потому что всё приобрело полутона. То, что раньше радовало – больше не радует, то, что грело – не греет, то, что насыщало – не насыщает. Можно с тем же успехом туалетную бумагу жевать – эффект тот же. — Кури тут, если нужно. Она теперь поздно приходит, выветрится. Котовская опускает глаза и делает шаг назад, сложив руки за спиной. — Я пойду? — и зачем спросила? Не надеется, что не отпустит, просто хочется успеть ещё хоть что-то ему сказать. Туркин достает очередную сигарету из прилично похудевшей пачки и как-то вяло прокручивает её между пальцев. Поднимает взгляд на Юлю, не зная, зачем ей его разрешение. Он также вяло адресует кивок. Юля уходит сразу же, как только Валера кивает. Чего ей стоять, о чём говорить, когда им больше даже молчать вместе не о чем? Это всё не его боль, а её. Так она думает. Сидит весь такой несчастный, хоть бы он понимал, что в этом всём на самом деле страшно. Отряхнётся, выйдет, переживёт. Найдёт себе другую, чтобы там в сообщениях ей не рассказывал. Будет её строить, контролировать каждый шаг, чтобы больше не допустить повторения истории. А если и случится — у них в городе чего только не бывало — ему будет уже не так больно. Потому что девушки для Турбо, оказалось, это просто атрибут, который либо соответствует его статусу, либо нет. И нет в этих взаимоотношениях ничего человеческого. Только понятия. Будь ты сто раз друг, за тебя не впишутся, если ты не пришит. Так и с ней: ну всё, испортилась; смирись, Юля. И она мирится. Не устраивает больше никаких скандалов, не навязывается ему и не пишет. Вообще, можно сказать, не трогает его своим существованием с тех пор, как пришла в себя, когда Зима довёл её под руку до двери квартиры. Она только тогда поняла, что это конец. В девятке и на квартире Штопора она, хватаясь за остатки рассудка и пытаясь сохранить то немногое, что могли у неё ещё забрать — жизнь и остатки чести, — закрывала голову руками и держала зубы плотно сомкнутыми. Думала о том, что Валера за неё и отомстит, и пожалеет, и поможет залечить душевные раны. Не повезло. И в чём его винить, в чём он не прав? Такая его реальность. А у неё такая. Мозг Туркина, не получающий достаточно энергии, не соображает, что можно скинуть кастет и выйти, если не с поднятыми руками, то с нахальной улыбкой. А, может, не так уж и хочется. Сначала, конечно, знакомая обстановка, мебель, запах, как лезвием по сердцу. Сидел же на этой самой кухне, табуретке, ощущая приятную тяжесть на коленях, обвивающие шею руки, волосы, щекочущие щёку, нос к носу… Думать о той Юле можно. Там она ещё неиспорченная, красивая, весёлая, милая, его… А потом, разморившись в отапливаемой квартире после мороза, Валера даже успевает задремать на какое-то время. Часы, отсчитывающие секунды, тикают где-то над ухом, из крана раковины изредка капает вода. Здесь в такой комфортной тишине, в разных комнатах, но точно зная, где и с кем, Туркин чувствует себя получше. Что-то, невидимой ваткой, ненадолго обеззараживает почти все душевные раны. А вот возвращение из грёз хуже вчерашнего похмелья. И ведь голова не болит, не тошнит, даже заработанные в драке травмы не беспокоят, тогда отчего же так херово? Валера моргает, жмурится до того сильно, чтобы в правый глаз хорошенько дало. Размыкая губы, сквозь сжатые зубы шипит. Зато отпускает немного. Проплакав от бессилия и какой-то невыразимой муки, тихо, в подушку, Юля сворачивается под одеялом и затихает. Сон всё так же не идёт. Остаётся лежать в тишине и ждать звука захлопнувшейся двери. Хорошо было летать высоко. За окном уже темнеет. У него такая слабость в теле, что даже встать на ноги нужно себя заставлять. Не включая свет, Турбо подходит к окну, отодвигает шторку и выглядывает на улицу. Вроде никого. Это понимание отдается неприятным уколом. Путь свободен, радуйся, твою мать! В верхней одежде весь взмок, состояние, как в тот вечер ещё в начале их общения, когда лежал с температурой, а Юля суетилась возле кровати, таскала чай с медом, одеяло поправляла, по волосам гладила... Слабо ему в чердак зарядили, раз воспоминания такие яркие до сих пор. Шаркая, он выходит из кухни, на ходу толкает в пачку упавшую из руки на стол невыкуренную сигарету. Мнётся возле входа в комнату и негромко повторяет последнюю фразу, после которой повисло молчание: — Ну я пойду? Так хочет услышать её бодрый голос и какую-нибудь нелепую глупость в ответ. Смех, который развеет этот страшный сон. Только в ответ разбивающее все надежды приглушённое шмыганье. Валера откашливается в кулак, чтобы голос не звучал так жалко. — Ты за мной дверь закрой. — уже твёрже добавляет и поворачивается спиной.