* * *
Протяжный скрежет шин автомобилей, многочисленные и от того навевающие головную боль неоновые, до рвотных позывов яркие промоушены, порою сливающиеся в гул, а вкупе с людскими активными голосами в рабочий день — это ничто иное, как издевательство, что уже принимают за должное и привычное в Токио. Завывания сирен скорых, но чаще легавых, мчащихся на огромных скоростях: их очень технично продвигают другие машины, освобождающие полосу. Мицуя сделал пару коротких затяжек, вдыхая никотин скорее из потребности, чем из желания рефлексии, и затушил окурок рядом с собой о бетонную ступень. Проводил ленивым взглядом идущую под руку с подругой высокую худощавую девушку, на его взгляд складно сложённой для модели, и под звучный хруст суставов поднялся: работа всегда может подождать, но не тогда, когда сам владелец ателье, Браун Чадс — мигрирующий американец, а ещё заядлый сукин сын, у которого вечно найдётся, что и за что предъявить его крепостным. Себя рабочей силой Такаши не считал, однако он не возникал на пустом месте, так как понимал, что возмущаться было нечему — он занимался приятным делом и получал приятную зарплату не только выдаваемую Брауном лично, но и от знакомых, что за пределами ателье могли запросить особый заказ, очень красноречиво сунув приличную надбавку в карман. Мицуя был вполне доволен таким раскладом: отдавать проценты от заработка никто не любит. Процесс пошива любой вещи долгий, рассчитан на точность и толчка от сделанных мерок первоначально. Но это не значит, что вещь, после одной примерки для дальнейшей кройки, сверять с телом клиента больше не нужно. Потому-то процесс долгий, ведь делается на человека, а не по ранним схемам с идеальными пропорциями. О своём подавленном состоянии Такаши знал, но старался не акцентировать на этом внимания, так как примерно догадывался, что это лишь затянет его в апатию и состояние амёбы дома. Не раз было и такое, чего скрывать. Себя человеком энергичным он не считал, разве что его отвлечение в виде детализации эскизов ему всегда приподнимал дух: ведь то, что он делал, ему нравилось, безусловно. Вот только с каждым годом ему казалось, что руки становятся не своими, голова — головой Брауна и критиков, которые зачастили захаживать в ателье и диктовать «моду», идеи становятся чужими и с опорой на требования общества. Узнай он, шестнадцатилетний, ещё махающий кулаками в давно распавшейся Тосве о себе в будущем, наверное, повёл бы носом и заставил бы себя приложить все усилия, чтобы не стать чем-то даже издалека подобным. Он и сам не прочь сделать что-нибудь с собой, но нет ни сил, ни желания тратить на это нервы и связи, которые он непременно разорвёт, если всё же решит меняться. — Реще-реще! В таком темпе даже моя мать родная не пашет, а ей шестьдесят три года! — голос Брауна, как же иначе? Из всего того, что возникает в этот момент в голове, Мицуя лишь отмечает, что ему пора переходить на более тяжёлый табак: этот уже по ощущениям как ломтик шоколада на голодный желудок — никчёмный. Его фигуру Чадс замечает только у станка. — Такаши Мицуя, прелесть ты наша, чем занимаемся? Если работать не планируешь, проваливай отсюда к чертовой бабушке и приходи, когда на сраный кусок хлеба хватать не будет. Это у тебя получается лучше всего, — противно улыбается, облокачиваясь бедром о его рабочий стол, — Только не гарантирую, что заказов будет хватать на всех. Я ваши лица денежным мешкам не рекламирую и именами не свечу, только опытные ручки, не больше. Мицую хватает только на долгий, контролируемый выдох. Руки от раздражения и стиснутого зубами языка начинает мелко потряхивать. Эту дрожь он прячет, сжав руки вдоль стола и облокотившись на края телом. — Разве? — переспросил Мицуя, точно не поверив, — Мне казалось, недели так две назад ваш рот очень настойчиво пропихивал наши идеи на зарубежных показах. Легким маневром Такаши установил на стержень моталки шпульку, резко наплевав на фамильярность: — Не имею ничего против твоих советов, — делает три витка по часовой, всё ещё занято уставившись на свои действия, — Вот только, знаешь… Мы, японцы, крайне уважаем свой и чужой труд. С этой же силой может сравниться исключительно наша ненависть к людям, что воспринимают работу как уже состоявшийся объект продажи. Это не дискредитация тебя, как американца, но, поверь, я упомянул это не просто к слову. На раскрывшийся рот Брауна явно не для толковой беседы, Такаши монотонно отмечает: — В этом ателье я работаю дольше, чем ты в этой стране живешь. Вышвырнуть меня и кого-то ещё отсюда у тебя вряд ли получится. Мицуя сел на стул, прижал пальцем шпульку к моталке и надавил на педаль. Шпулька принялась быстро восполнять пустоту чёрной нитью. Ещё пара движений и Такаши обрезает конец нитки и устанавливает всё на прежние места. Осталось лишь проверить саму строчку. В это время Браун громогласно орал над его головой, но при этом едва ли заглушал клокочущую в глотке злость Такаши. Он не должен вспоминать, а тем более представлять, как было бы приятно на душе сломать ещё один высокомерно поднятый нос прямо сейчас. Не должен представлять, как бы жирная туша Чадса повалилась бы на кучу валяющихся швейных машин, с отсутствующими запчастями. Как бы приятно звучала бы песня из его испуганного визга и свистящих прощений. Не должен, он ушёл от такой жизни и от подобных способов решения проблем. Ушёл, но руки и реакция тела помнят. Приходит в себя Мицуя только тогда, когда напротив его рабочего места слишком громко приземляются руки. Поднимает взгляд и встречается с яростно распахнутыми глазами Брауна. Вздувшаяся вена на виске выразительно даёт понять, что вариант рукоприкладства ещё в силе. — Мне казалось, что менталитет в Японии стоит выше гордости, — Чадс нервозно отбивает пальцами произвольный ритм, — Будь по твоему, Такаши Мицуя, работай медленно и регрессивно. Думаю, тебе, несостоявшемуся модельеру, как раз пойдёт на пользу подобная отсталость. Бесталантное, вульгарное, вычурное, ничтожное по своему характеру дерьмо, что не имело спроса тогда и не будет иметь когда-либо ещ… Стул от внезапного подрыва Мицуи с места падает с громким лязгом, параллельно скинув коробку с плотно притиснутыми друг к другу нитками с заднего рабочего стола. Такаши перегибается через швейную машинку, не чувствуя впивающийся в живот стержень для катушки, и хватается за воротник безвкусной браунской рубашки какого-то известного бренда. Стискивает в руках и тянет на себя, шипя яростно и вкрадчиво: — Жил в своей Америке — и живи там дальше. Твои капризы и приступы никто здесь терпеть не будет. Не устраивает такое положение дел, так собирай вещи и уматывай обратно в городок моды, ворованного бабла и интрижек с владельцами ущербных компаний, которые из себя представляют разве что крупномасштабный стендап, а не монополию показов и справедливый бизнес. Стискивает и не удерживается: Мицуя бьет по носу целенаправленно, внутренне желая, чтобы он не подлежал реставрации. Где-то на периферии он слышит женские вопли и несколько мужских голосов, слившихся в один поток невнятной речи. Кровь хлынула моментально, запятнав его белые рукава рубашки кровавыми разводами. Браун теряет на мгновение равновесие — но только на мгновение, — перед тем, как ухватиться за сдерживающую его руку и замахнуться самому. Такаши парирует удар, оттолкнув от себя Чадса и выходит из под рабочей зоны, засучив один рукав липкой рукой. Браун едва заметно делает шаг назад, его рот что-то назойливо ему говорит, но Мицуя не слышит. Второй удар получается таким же метким и попадает по виску: Чадс безвольной тушей падает на пол. Со всех сторон на него обрушиваются руки и тянут назад. Оры, тянущая боль от скрученных за спиной конечностей, темная пелена перед глазами и подрагивающие от боевого адреналина ноги. Мицуя криво улыбается сквозь растрепавшуюся светлую челку и смотрит на крапающую кровь с носа Чадса.* * *
Инцидент по непонятным ему причинам замяли. Он бы не удивился, если бы через денёк к нему заявились легавые и притянули его за уши по нескольким статьям. Чёрт его знает, сколько из тех были бы вытянутыми из простых лжесвидетельств. К коллегам Мицуя относился нейтрально, однако он бы соврал, если бы сказал, что те промолчат, когда появится возможность втоптать его имя в грязь. Дело ли в неприязни из-за его прошлого и сложившегося образа бандюгана, или в том, что входить в рабочий коллектив у него в списке задач на ближайшие годы просто напросто не было — он не знал, да и было ему как-то всё равно. Итог: никто к нему не заявился и никаких сообщений о ближайшем увольнении не было. Вся неделя прошла в кипах бумаг, по случайности смятых сигарет и в приятной компании бурбона. Своих заказов у него накопилось прилично, поэтому Мицуя занялся ими, раз выдалась свободная неделька отдыха. А дальше дела пойдут по накатанной. За несколько дней ему писал и пару раз звонил Хаккай. В эти моменты Мицуя без сожалений переворачивал телефон стеклом вниз и возвращался к пошиву. Выключал, блокировал экран, ставил режим «не беспокоить», не заходил в сети и не отвечал: и всё это не потому, что Мицуя хотел разорвать связь со своим когда-то другом и правой рукой, а потому, что не хотел показываться тому на глаза в состоянии полного изнеможения и усталости, не хотел видеть его обеспокоенные и грустные глаза, идущие в противовес с тёплой улыбкой. Знал ведь, что Хаккаю будет физически больно на него смотреть. Мицуя не хотел, чтобы стойкий образ сильного и непробиваемого капитана второго отряда, который застыл в глазах Шибы, развалился на части при одном взгляде на него нынешнего. Помимо Хаккая были ещё несколько людей: несколько с Тосвы, несколько с законченной Академии Моды. Поддерживать с ними контакт Мицуя не стремился, но понимал, что в последствии очень пожалеет, если прекратит общение. Такаши состригает мельтешащие перед глазами пряди и устало осматривает результат. Неровно, думает он, но со вздохом кладёт ножницы в раковину с мелкой кучей волос и отступает назад. Думать о внешнем виде у него уже точно не в приоритете с недавних пор, но совсем обрастать уже не только эстетически плохо, но ещё и неудобно. Через полторы недели сидеть дома становится чем-то невыносимым. Не столько морально, сколько физически — из-за простых нужд. Список продуктов, написанный на скорую руку, Мицуя благополучно забыл. И понял это поздно, стоило ему уже оказаться около ближайшего магазина. Возвращаться домой за простой бумажкой он не стал, потому вилял по стендам с едой. По привычке брал то, что набирал раньше, когда жил с сёстрами: несколько литровых бутылок пресной воды, две пачки риса, куриное филе, овощи и фрукты, на которых задержался дольше всего. Мицуя не любил подолгу выбирать продукты, но из-за собственной педантичности на работе его бытовая жизнь несколько усложнилась. — Какая встреча, — грубоватым басом раздалось позади, — Кого только жизнь не посылает нам на пути, да? Мицуя оборачивается и невольно криво улыбается. Кивает. — Давно не виделись, Мочизуки, — достаточно вежливо здоровается, — Тебя не видно и не слышно. Такаши заворачивает пакет с апельсинами и бросает в корзину. — Смотрю, работу приличную нашёл? — беглым взглядом Мицуя оценил накрахмаленный воротник, плотно и по мощной фигуре севший пиджак, подобные ему брюки и чёрные матовые туфли. В голове он уже насчитал приличную сумму за такое барахло. — А ты всё продолжаешь работать за гроши, — со смешком бросил Канджи, рассматривая его: потрепанная и не свежая толстовка, накинутая на голову таким же растянутым и посеревшим по краям капюшоном, недавно подаренные завсегдатаем в ателье штаны с отличительным французским кроем, наспех накинутые на голые ноги, да и осенние сапоги, жмущие ему последние два года, — не так обычно представляется в голове образ представителя эстетической профессии. Мочизуки пришёл явно не за продуктами: это Мицуя уже утвердил, увидев его у кофейного автомата. На улице осень — пасмурно, зябко и часто из-за давления бьет по башке мигренью. Такаши бы и самому купить себе хотя бы чашечку, вот только он убедил себя этого не делать. С Мочизуки в одном помещении находиться неприятно и чувствуется какой-то грузный осадок на душе. Возможно, часть прошлого скребётся где-то в чертогах мозга. Вспоминать былое он не любил, а встречаться с чем-то бесцеремонно окунающим в дебри — и подавно. — Когда занимаешься любимым делом, это становится лишь нюансом, — не согласился Мицуя лишь для вида. Канджи на услышанное продолжительно мычит, забирая с автомата горячий напиток и закрепляя на нём сверху крышку с логотипом кофейни поблизости. Не смотря в его сторону, размеренно проговаривает: — Слышал, в вашей компании произошло недопонимание. Можно даже сказать, видел. Воочию смятое лицо Чадса смотрелось забавно. Пачка с приправами невольно выскользнула с дрогнувших рук. Кассирша скосила на него неприязненный взгляд и ощетинилась: казалось, её воспалённые от суточного времяпровождения в магазине глаза просто выкатятся из под оков век. Сохранив ускользающее самообладание, Такаши склонился и бросил упавшую пачку к куче продуктов. Похолодевшими пальцами Такаши ухватился за ручки корзины и направился к кассовому прилавку. Под внимательным взглядом, прожигающим его затылок, раскладывает продукты и ждёт, когда женщина уже начнёт шевелиться быстрее. Та, словно нарочно, медленно моргает безвкусно накрашенными глазами и рассматривает каждый криво прилепленный код на продукции. Мицуя невольно тяжело вздыхает и опрокидывает голову к потолку. Сдерживает себя от нервного постукивания ногой по плитке. — Не сканируется код куриного филе. Могу предложить другой товар по скидке или вы можете взять этот же товар только повторно. Мицуя едва ли не рычит: — Минуту. Уже повернувшись, сталкивается с перекрывающим всё пространство телом. Канджи протягивает точно такую же пачку кассирше, пока Такаши молча отворачивается обратно, вытаскивая из под внутреннего кармана пальто кошелёк. Кассирша с тем же постным лицом пробивает и откладывает в сторону остальных продуктов. — С вас три тысячи двести шестьдесят йен. Мицуя отдаёт со сжавшимся сердцем свою треть зарплаты за недавно пошитую фирменную футболку и скупо благодарит. Уходит с мыслью, что что-то вновь забыл и только по равняющейся с ним поступью Мочизуки вспоминает. Неохотно прощупывает свободной от пакета рукой свои внешние карманы и обнаруживает только смятый коробок спичек. Канджи щуриться на жест и заглядывает в усталые глаза Такаши. — Сигарета будет? — не выдерживает. Мочизуки протягивает раскрытую Mevius. Мицуя прикрывает глаза, прижав зубами фильтр: сигара жесткая и на языке чувствуется табачная горечь — дорогая зараза. Ловким маневром заставляет вспыхнуть спичку и затягивается. Как и ожидалось, в голову бьёт моментально, чего и следовало ожидать от чего-то особо крепкого. Но как же мало нужно для минутного счастья. — Ты занервничал, — заметил Мочизуки, втягивая щеки уже с собственной сигаретой и тянется к огоньку зажигалки. — Растерялся, — поправляет Мицуя и параллельно думает, как закрутить дорогу, чтобы его место жительства оставалось и дальше секретом, — Не знал, что ты знаком с моим начальником. — Американских подсосов надо запоминать, а для этого достаточно увидеть их дутые морды вблизи. Мочизуки смотрит на него пристально, не мигая, после глаза скользят к истощённой руке с выпирающими пястными костями, в пальцах которой была зажата тлеющая сигарета: — Рад, что ты в форме, несмотря на то, что этими руками ты уже не сносишь лица, а шьёшь сорочки и юбочки клиентам, хотя в свои годы, после распада Токийской свастики, мог продвинуться и взять пост выше. Мицуя молча затягивается. Не перебивает. — Не знаю, в курсе ли ты, но тебя многие хотели прибрать с руками и ногами себе. На сборах твоё имя слышалось также часто, как имя Патлатого, — Канджи глядит по сторонам и щуриться на чёрный седан, пригнанный в другой части дороги, после диковато скалиться, напоминая собой дворовую бешенную псину, — Скорблю и помню, но это правда. Такаши внешне игнорирует слова о Рюгуджи, что больно проехались по памяти о его втором близнеце-драконе, как их частенько окликали по молодости. От дуэта остался лишь Мицуя, перекрывший витиеватее тату на виске отросшими белёсыми обрубками волос: жалко и горько. Он также бросает взгляд на автомобиль, сразу подметив качественную итальянскую эмблему, поблескивающую и слегка слепящую в свете единственного фонаря. На краю бампера вблизи фары красовался едва заметный след чего-то белёсого и засохшего, оттого покрывшегося пленкой. Тонированные окна не дают разглядеть водителя и возможных пассажиров, но факт, что в машине кто-то шкерился не нравился Мицуе хотя бы потому, что обратил на неё внимание не только он. Рядом идущий и отчего-то замедлившийся Мочизуки продолжает, искоса поглядывая на напрягавшегося мужчину, попытавшегося это скрыть простым дерганьем пальто — вечером становилось прохладнее: — И эта мания началась даже раньше, а может и после твоей встречи с Тайджу. Помню, как неделю не стихал шум из-за тебя. Мицуя Такаши это, Мицуя Такаши то… Хотелось прыснуть со смеху, далеко не с забавы, но Мицуя сдержался. Тема диалога была щекотливой и неприятной, ведь она вновь перебрасывала его в мысли о прошлом, чего последние годы он пытался регулярно избегать. — Сейчас же от лидера второго отряда осталось только имя. Мицуя усмехается в сигарету и останавливается. Ждёт и смотрит, как Канджи останавливается вслед за ним. — Такое ощущение складывается, будто всю нашу встречу ты пытаешься разглядеть во мне что-то от старого Такаши, — тушит окурок о подошву ботинка и исподлобья смотрит на возвышающегося над ним мужчину, — Провальная затея. — Почему же? — деланно удивлённо спрашивает Канджи, — Ты всё такой же вспыльчивый, Мицуя, сколько бы не старался держать при всех лицо. Всё тот же парень, что может набить хлебала за несправедливый гонор. Чем же ты «не тот» Такаши, а? — Отличие в том, что связывается ни с кем у меня нет никакого желания. Я был мелким засранцем, что стоял за свою семью, Мочизуки. Семья, а не то, что происходит с бандами сейчас. — И что же происходит сейчас? Мицуя комкает полиэтиленовые ручки пакета, хмуро вглядываясь в смеющиеся со злым блеском глаза напротив: — Ты либо слеп, либо что-то оттягиваешь. Может, издеваешься, хрен его знает, — стискивает зубы и выдавливает, — Кому как ни тебе знать, что Япония сейчас на пике своей преступности в рейтинге мира. Каждый второй может приобрести оружие без лицензии и перестрелять сервис того же самого киоска, прибрав в карманы деньги. В наши годы такого не было, а если и было, всё быстро решалось и не доводилось до подобного. Придавленная сигарета Мочизуки вспыхивает и тухнет моментально, стоит тому проехаться по ней носком крупного по платформе ботинка. Канджи впихивает руку в карман и другой проверяет телефон. — Преступность была всегда, Мицуя. Просто не всё решают оглашать в нашей свободной стране. Боюсь узнать, какова будет твоя реакция на реальную статистику в те годы. Чешет рукой щетину и переводит взгляд со смартфона на скривлённого в презрении мужчину. — Смотрю, наш разговор смог тебя подбесить. Не злись на правду, о которой не знал. Повторно смотрит на часы, кивает. — И прощай, Мицуя. Такаши хватает только на ответный кивок и поджатые в раздражении губы. Он ещё недолго стоит, провожая спину Мочизуки, прежде чем самому шагнуть в частные сектора. Мицуя без особого интереса заметил, что Канджи неспешно шёл к тому самому глянцевому седану.* * *
По холлу эхом разошёлся смех: заливистый, по нарастающей переходящий в безумный, а после тот резко стих. Воспалённые глаза цвета разбитого топаза обвели Алтарь нарочито восхищенно. И смотреть было на что: политые кровью свечи, раскалённая и поджаренная икона Святой Троицы, намалёванные вокруг неё богохульственные граффити, нацарапанные выдранными ногтями жертв. Картина совокупляющихся ангела и демона, изображения путти в развращенных позах, фрески, на которых следами вымытых в крови рук зачинщики подчеркнули, за что по теории Данте попадут во второй круг Ада, где их души будут бесконечно терзаться ураганным ветром. Санзу смотрит с грязным благоговением, сыто, облизываясь как душевнобольной, озираясь по сторонам, где вокруг него встали люди его отряда. По правде говоря, не только из его. — Не паче ли нам Христианам подобает с таковым благоговением предстоять во храмах святых, когда приносим жертву безкровную Богу живому и истинному? — цитирует Харучиё, стягивая в хвост волосы. Приближается к извивающемуся на полу, точно проткнутой гвоздем в пузе змеёй, священнику и опускается на корточки. Хватает за тонкую седую косу и крутит в разные стороны. Осматривает. — Открой рот. Старику не нужно повторять дважды, оставшемуся без четырёх пальцев несколько минут назад. Глотка, истерзанная чужими пальцами, что проникали вглубь и царапали его кольцами, сопротивляется даже при вздохах и звука, кроме хрипа, выдать уже не может. — Ленивая работа, — мычит Санзу, осматривая остатки сколотых коренных зубов, — За такое и своих не жалко наказать. — Этот отброс уже труп, смысл с ним возиться дольше положенного? — подал голос Риндо, чистящий в руках нож чужим обмундированием, — Я сегодня не завтракал, хотел бы закончить побыстрее. К Санзу приближается старший Хайтани. Повторяет его жест и усаживается поближе, разглядывая посиневшее лицо священника и тянет руку в перчатке к одному глазу, раскрывая его за оба века. Сузившийся в животном испуге зрачок смотрит на него с мольбой и ненавистью одновременно. — Если начистоту, мне всё равно на твою жизнь и на то, как ты её жил. Вот только хотел поинтересоваться, — склоняется Ран и опасно тихо проговаривает, однако в храме шепот был сродни шипению, которое услышал каждый, — Какого тебе было трахать детей и внушать им, что хорошо, а что плохо? Каково было упрашивать их родителей оставить детей подольше, под предлогом, что те ещё не перешли на путь истинный? Тянет второй рукой за волосы старика и без интереса наблюдает за скорчившимся лицом, на последнем издыхании стонущем и плачущем. Санзу под ухом присвистывает и укладывает голову на выпяченное колено, наблюдая за сменой настроения Хайтани, как за редким явлением. — Батюшка, а скольких детей ты ещё перетрахал, если не в церкви, то в монастыре? Ты ведь опаивал их? Совал свой член в их рот перед ликом божьим и говорил, что это шаг к принятию веры. Они ведь считали, что ты их отец, кричали о боли. Безмятежная улыбка сменяется на пустую. Взгляд стекленеет и хватка в волосах становится крепче. Ран ощущает и почти слышит звук оторванных седых паклей, пока тремя пальцами второй руки проникает вглубь глазницы, обхватывая упругий белок и сплющивая его из-за давления пальцев, с хлюпом вытаскивает. Старик с нечеловеческим воем хватается порубленной в пястях рукой за лицо и дёргается на месте, пачкает лицо в прахе, крови и грязи, вопит и другой рукой в конвульсиях вцепляется в штанину Санзу и воет, воет, воет. Опустевшая глазница на секунду спазматически дёргается, а после закрывается. Ран осматривает мутную радужку от старости глаза и раздавливает его в кулаке, наблюдая за стекающей слизью по коже перчатки. Риндо от затхлости запаха кривит нос и отворачивается, проговаривая что-то о бессмысленности представления и что полумёртвый мужик уже ни черта не поймёт, находясь почти половиной тела на том свете. — Я бы хотел, чтобы ты съел свои глаза, чтобы даже подохнув, ты не смог открыть их где бы ты там не оказался дальше. А если бы я пришёл пораньше, организовал бы для тебя оргию с твоим непосредственным участием в ней. И поверь, я бы устроил всё так, что даже при всей возможной извращенности твоего мозга, ты бы не смог получить удовольствие: оторвал бы твои яйца и запихнул бы их тебе в глотку, пока тебя втрахивали бы в какой-нибудь зассанный матрас, а я в этот момент бы самолично срезал с тебя мясо по кусочкам и прижигал места среза, чтобы продлить твой путь нового вероисповедания. Рядом хмыкают целомудренно. Санзу оглядывает его с тем же любопытством, с коим оглядывают метаморфозы или деформации животных вследствие различного рода аномалий и растягивает губы в голодном оскале, неприятно стягивая шрамы по бокам. — Оставим так или всадим пулю? — Расчленим. Харучиё в довольстве смеётся, пока младший Хайтани напряжённо поглядывает в сторону брата. Напряжённо не из-за метода расправы, а из-за непривычно длительных мер. Намеки беспокойства видит и Ран, оттого посылает легкий наклон головы в сторону выхода: знает ведь, не любит тот излишнего кровопролития. Риндо не спорит. Слезает с ритуального стола, кусает фильтр сигареты резцом и двигает к притвору, пока за ним следуют трое телохранителей. Мáртин протягивает вспыхнувшую зажигалку к лицу и Риндо делает пару тяжек, прежде чем отстраниться: огонь прожигает дно и наружную часть сигары, задымив тяжёлым запахом вишневой настойки. Уж поприятнее, чем запах чьих-то разложений. Курит Хайтани недолго, вслушиваясь в хрипы и ярую агонию священника за собой с усталым выражением. На голодный желудок табак ложится мощнее и ощутимее: Риндо потряхивает уже далеко не от холода. Забывшись в своих ощущениях, он не сразу замечает, как рядом с ним останавливается брат. — Порядок? — точно обратил внимание на дрожь Ран. Внимательный ублюдок. Риндо фыркает и ёжится. — Не жрал с утра, вот и вставило. Башка как чугунная, ноги ватные... Последний раз помню, что так пробирало, когда пили по малолетке. Смешно даже. Брат хмурит брови и стягивает перчатки, отдавая их рядом стоящему Роджеру. — Давно тебя таким не видел. С тобой-то что? Так история про священника-педофила поразила? Думаю, для тебя не новость, что такого отборного дерьма по всему миру полно. Не только этот выблядок этим промышляет. Ран смотрит на него нечитаемым взглядом и передергивает плечами, словно в ознобе. — Не забывай, что мы такие же, — слишком уж спокойно для самого смысла фразы проговаривает Риндо. — Такие же, — согласно вторит Ран, оглядываясь назад, где до сих пор слышит Санзу, отдающего приказы, — Но дети это табу, они неприкосновенны. И хуй кто со мной поспорит. За такое законно казни существуют и по сей день проводятся. Публичные. Младший Хайтани согласно кивает, имея схожий с братом склад мыслей и понятий. — Расслабься уже, всё закончилось. Даже странно, что это говорю тебе я, а не ты мне, как обычно, — докуривает сигарету и также складывает в пакет, поданный Роджером. Отряд зачистки приедет с минуты на минуту, но у Риндо особый взгляд на подобные вещи: оставлять хлам после себя он крайне не любит и в других такие качества презирает. — Не знал, что наш Канджи знаком с Такаши Мицуей, — перевёл тему Риндо, ненароком вспомнив вчерашний внимательный взгляд лавандовых глаз, очертивший их седан, — Если бы не видел его подноготную, подумал бы, что у Мочизуки появились друзья. — Когда эта белоснежка остановилась на полпути, я начал думать, что в мире существуют супергерои, а у него рентгеновское зрение и он видит через тонированные окна. Риндо не удержался и прыснул с нарочито спокойного лица брата, нёсшего бред, дабы успокоить собственный раскалённый рассудок после не сорванной злости. — И всё же я удивлён. Думал, он посидит как минимум ещё пару дней в своей норе, а вон — вышел. — А чё ему сидеть? Не растение, воздухом и солнцем не питается. Еда имеет свойство заканчиваться, как и деньги, но это не про наш случай. — Верно, — ухмыляясь, хмыкает Ран, — Нас спонсируют, пока золотые руки Коконоя гребут за границей ворованные деньги. — Кстати о границах: Майки это необязательно знать, но на какое-то время придётся отказаться от Америки и поставок оружия. — Браун Чадс? — спрашивает скорее для галочки. — Этот американец грёбаная заноза в заднице. Дешевый кадр, за который зацепились тогда, когда стало выгодно потянуть с нас деньжат. А всё из-за того, что кто-то решил через своих людей прижать утырка в углу и заставить его обмочиться прямо в ущербные штаны на улице. — Не сказал бы, что мои люди его сильно потрепали. По их словам, лицо Брауна было разукрашено и перед их вмешательством. На слова брата Риндо, не сильно впечатлённый, закатывает глаза. — Даже если и так, американцам поебать. Нам хуёво — им удобно. Мицуя просто подсластил им корку для обвинений, вот и всё. — Из-за твоих слов я начинаю гордиться им, — смеётся Ран и получает неодобрительный толчок от младшего. — Думаю, если бы он услышал это с твоего рта, его бы стошнило. Санзу налетает внезапно, хлопая одновременно по обоим Хайтани. — Не могу не согласиться с малышом Риндо, — поддевает без уколов совести Харучиё и мнёт шею Рану окровавленной липкой рукой, — Я в лучшем настроении, поэтому едем на попойку в твой клуб, Ранчик. — Поднимется ли у тебя настроение выше, если я пошлю тебя на хуй? — цедит сквозь зубы Риндо, оглядывая яркий кровавый отпечаток руки у себя на светлом пальто. Ран криво усмехается, вдобавок к испорченному пальто растрепав волосы брата сильнее: — Обычно в такие моменты поднимается то, что у рецидивиста вставать не должно.* * *
Стрелка на спидометре авто перевалила за сотню. На пустой ночной трассе скорость несоизмеримо близко равнялось со словом свобода. Мицуя чувствовал себя свободным. Тачку он выкупил у своего давнего приятеля, которому в школьные годы часто подшивал и подгонял под параметры одежду. Уин Вонхе был родом из малообеспеченной семьи, в которой, по его словам, не пренебрегали физическим насилием. Такаши нередко забирал его к себе в школьный клуб, дабы оттянуть подольше его времяпровождение в приятной для Уина компании. Из бессильного ребёнка Вонхе перерос в подростка, что начал зарабатывать и ночевать на работе, дабы вылезти из ямы нищеты и грязи, в которой его породили. Мицуя гордится им как своим родным братом, его достижениями, его целями и планами на будущее. Вот Уин по старой дружбе и не позабытой помощи продал ему по дешевке — едва ли не безвозмездно, если бы Мицуя не сказал ему, что дела так не делаются, и дорогие вещи нужно продавать за деньги, а не дарить, — машину. Качественная и габаритная Тойота теперь не давала ему отмораживать зад на остановках, приятно рычала на огромных скоростях и легко входила в повороты, а иногда и вовсе была продолжением его тела. Катать бензин, раскатывая по ночному Токио без цели, он считал бесполезной затеей, но баловать себя маленькими радостями, переступая через собственные принципы, порой и он не воздерживался. Машин почти не было, потому пустующая дорога казалась чем-то непривычным, большим и непроглядным из-за темени, что не освещали редкие фонари. Треки в салоне сменялась из плавного блюз-рока во что-то более грубое и тяжелое — зачастую интро датских композиторов, — что потряхивало на месте от басов. Динамики были мощными — спасибо шаманским махинациям ещё одного дружка Вонхе, — и выдавали на слух чистые биты. Мицуя покачивал в такт головой, параллельно отстукивая большим пальцем ритм какой-то отстойной, но качающей попсы, видимо, попавшей на его флешку не случайно — Мана частенько пользовалась его ноутбуком. Насколько он хорошо помнил, та, в отличие от той же Луны, что более ответственно относилась к вещам старшего брата, делала точно противоположное, поэтому Такаши готов поспорить, что сможет дойти до чего-то поинтереснее в плейлисте, если в таком же темпе будет перелистывать позабытые им, но хранящие память, записи. И он уж тем более не планировал через несколько относительно спокойных минут езды забирать Хаккая с клуба: пошатывающегося, бледного, от которого несёт перегаром за километр, но такого хмельно-улыбающегося, что самого Мицую хватает на забавляющуюся двадцатисемилетним пацаном немного уставшую усмешку. Тот вонял настолько сильно, что Такаши рассуждал, не вызвать ли тому такси, вместо того, чтобы забирать давнего друга на своей машине. Всё же кольнувшее сердце из-за повышенных цен на такси в третьем часу ночи перевесило чашу весов его сомнения, и вот уже он везёт на переднем сидении Шибу, красноречиво зажимающего рот рукой, что опоясывали дорогие браслеты и одинокая вязаная фенечка. Мицуя давит подступивший к горлу хохот: его подарок семье Шиба, как дань и как почти дружелюбная издёвка над Тайджу. Мицуя не спрашивал, в честь какого праздника или повода тот перебрал. Это и не так важно, когда тот уже в помятом и полубессознательном состоянии. — Таканчик, можешь затормозить у того круглосуточного? — сдавленно бормочет со своего места Хаккай, крепко до вздувшихся вен вцепившись в ручку двери. Мицуя бросил отстранённый взгляд на парня, после чего выполнил просьбу. Сам навис над ним и помог открыть дверь.1999 Saunder Jurriaans & Danny Bensi
Младший Шиба вывалился из авто и едва дошёл до самшита за небольшим ограждением и повис поперёк металлической конструкции и скорчился в рвотных спазмах. Мицуя невозмутимо прибавил громкость заигравшего дуэта Дэнни и Саундэра и отвернулся. Отвернулся весьма вовремя. Остановившаяся знакомая итальянская тачка невольно заставила Мицую убрать сигарету обратно в пачку и выглянуть из окна, дабы осмотреть переднюю панель авто: и вправду та самая. Со вздохом откинувшись обратно на сидение, Такаши хмуро глянул на тяжело поднимающуюся спину Хаккая и нервно двинул челюстью. Ожидать помощи от синего дружка не стоит, тот едва на ногах держится, точно младенец ростом в шесть футов. Тому бы самому помощь оказать. Не проходит и минуты, как парень побрёл обратно. Мицуя постарался сохранить непроницаемое лицо, когда разглядел на широкой футболке свежие пятна. Нетрудно догадаться, что с координацией у Хаккая всё тоже не очень. — Подожди, не садись, — хрипло просит Такаши, не смотря на открывшего было рот Хаккая, который явно хотел что-то сказать, но выдавил из себя лишь болезненное мычание и ослаблено облокотился на внешний уплотнитель дверцы всем телом. Роется в бардачке и вытаскивает записную книжку, в которой находит аккуратно сложенные купюры. Насчитывает четыреста йен и суёт в руку Хаккая. — Купи минералку и мятные леденцы. Леденцы попроси у кассира, если не сможешь связать и трёх слов, просто скажи ей моё имя, она поймёт. Парень длинным рукавом вытер влажные губы и еле заметно кивнул, медленно поковыляв в сторону магазина. Нетрезвый Хаккай на голову Мицуи это уже что-то привычное. Не сказать, что это явление частое, но он бы соврал, если бы сказал, что этот случай для него в новинку — выезжать за поддатым другом, хоть эти поездки и сильно сократились, когда он отстранился от близких. Хотелось закурить, но Мицуя неохотно переводит взгляд на раскрытую записную книжку на его ногах и всматривается в цифры, они все разные: есть перечёркнутые, мелкие или крупные, есть обведённые как итог, а есть закрашенные, словно погашённый долг. Многочисленные подсчёты его накоплений, убытков и прочего за месяца. Ещё два месяца и он будет подсчитывать общую сумму за весь год. Такаши вздрагивает, когда слышит звук открывшихся дверей с задних сидений. Тем не менее сохраняет спокойствие и уже поворачивает голову, как чувствует, что висок обдаёт металлическим холодом. Дуло пистолета прицелено заставило его сохранить одно положение головы и корпуса. Сердце инстинктивно ухает куда-то вниз и конечности начинают коченеть. — Не делай резких движений, Така-чан, и тогда твоя голова останется без лишних отверстий, — призрачно знакомый голос соревновался с холодом металла у его виска. Их несколько, — подвёл Такаши и всё же смог повернуть голову, ощущая, как неприятно проехалось дуло по его коже и теперь оно направленно в его лоб. Он мог поклясться, что в этот момент все лицевые мышцы застыли, а его словно всего окатили ушатом с ног до головы. Изуродованная в шрамах улыбка безжалостно потянула его нервы как тонкую тетиву. Его рука нарочито ласковым движением огнестрельного оружия указала, кто является его обладателем. Розоватые волосы, слипшиеся на концах в более тёмные колтуны, и этот небрежный хвост Мицуя отметил лишь поверхностно, переведя взгляд на ещё двоих пассажиров, уместившихся с левой стороны. На языке застыло всё самое многообразие слов, но Такаши лишь выговорил, не сильно вдумываясь: — Это не такси-сервис. Захотелось вдарить уже себе. — Правда? А мы и не знали, — даже не потрудившись сделать голос более эмоциональным для сарказма, сказал тот, в ком Мицуя узнал Риндо, младшего братца Рана, что сидел сбоку от него у левого окна. Старший на это весело фыркнул в ладонь, что уместил на ручке подлокотника. Мицуя хотел проигнорировать кровавые разводы на их одежде, перчатках, на лицах и остальных открытых участках кожи. Хотел, потому отвернулся и всё же закурил, не зная, куда деть руки и куда деть уже себя самого. Хаккай должен с минуты на минуту подойти, а что делать в подобной ситуации Мицуя просто не знал. Он был растерян. — Какой нервный и угрюмый, — захихикал Харучиё за его сидением. По щелкнувшему звуку Мицуя предположил, что тот поставил пистолет на предохранитель, — Как-то недружелюбно ты встречаешь давних приятелей. Сколько лет были в одной лодке, а сколько воспоминаний! Неужто забыл? Не делай мне больно, Така-… — Если ты думаешь, что, запугав меня оружием в моей же тачке, сможешь меня разговорить, то ты сильно ошибаешься, Акаши, — предельно сухо и грубо отрубил Такаши, внимательно следя за дверьми круглосуточного, — И мы давно не приятели. С того самого момента, как раскрылось, что со своим дружком ты играл на два фронта. И очень бездарно играл, раз остался в конечном итоге один. По затянувшемуся молчанию Мицуя на секунду подумал, что переборщил, но тотчас отмёл эту мысль, как услышал через гул музыки, что Харучиё отрывисто посмеивался. Заглянул в зеркало заднего вида и увидел только поблескивающие глаза братьев Хайтани, что уловили момент, что на них смотрят и подняли взгляд в ответ. Мицуя прищурился. — От тебя разит обидой, — шею обхватили прохладные тонкие, как паучьи лапы, пальцы и сжали, — Я задел лично тебя своим уходом? Затягивается и молчит. Думает, как можно прищемить пальцы розоволосого мудака. — Лично меня — нет. Но предательство единственная вещь в мире, которую никто не любит и никто не ждёт. Честно и ёмко. — И отцепи от меня свои клешни, они воняют, — они не воняют. От них невыносимо смердело кровью и плесенью. Такаши боялся, что запах просто не сойдёт и не смоется с него. Харучиё прыснул и бросил протяжное неженка, но убрал руку, оставив после себя липкий отпечаток. Такаши без лишней мысли вытер брошенной на сидении безрукавкой свою шею. Откидывает её обратно, не вслушиваясь в бормотания позади, и лезет в раскрытый до сих пор бардачок. Пока Мицуя в нём роется и укладывает свою записную книжку обратно, услышав, как дверца слева от него открывается настежь. — А это что ещё за разноцветные ублюдки?* * *