Хлябь

*** Он не верит своим глазам. Тёплый, комфортный ночник освещает небольшую больничную комнатку, в которой нет ничего примечательного, каждый миллиметр изучен досконально, слишком тщательно, от светлоты обстановки становится тошно, в углу палаты расположился непримечательный столик на металлических, тяжёлых ножках, такой был у его бабушки, обычно его доставали на праздники, экономя время, не перетаскивая кухонный, огромный, его пустоту разбавляют лишь детективные книжки, принесённые заботливым Маратом, трухлявая шторка сшитая из плотной ткани, хорошо спасающая от ярких лучей солнца, и его слишком обычная одноместная больничная койка, казалась по серому неудобной и не привлекающей сон, но это сейчас и не было нужно, хоть темень давным давно опустилась на улицы радушной Казани. Эти никчемные девять месяцев пролетели слишком незаметно, оставляя после себя лишь мимолетные воспоминания, а убийственная боль, напавшая на него утром, теперь казалась лишь быстротечной галюцинацией, все его надежды и мечты рухнули под скоростные колеса поезда, превращаясь в бесполезную труху, на его руках наконец-то спал долгожданный малыш, крепко вцепившийся крохотной ладонью в его худую грудь, жадно присосавшийся к припухшему, саднящему соску, на аккуратном запястье красовалась голубая бирка, сын, как он и хотел, тихонько посапывал в его объятиях, периодически кряхтя. – Максик, мальчик мой, я твой папа, – перед глазами все мутнеет, плывёт в мареве и узорах от влаги, стекающей по щекам, склеивая ресницы, удушливо, судорожно вытягивая воздух через нос, пытаясь прекратить напавшую на тело дрожь, заботливо ведущую с собой за ручку колкую истерику, пальцы осторожно, ласково зарываются в лёгкие, мягкие кудряшки, блестящие темнотой на свету, курносый нос, аккуратный, слегка припухший, приятно, тепло утыкался в грудь, согревая своим прытким дыханием, устало прикрытые большие тёмные глаза, с постоянно ползущими то вверх, то вниз блеклыми, ещё светлыми бровями, угловатые губы сонно расходятся в довольной, плутовской улыбке, выявляя на красноватых ланитах маленькие ямочки, вызывая у Вовы новый приступ слез, даже сквозь красноватость и отечность, черты узнавались с необъяснимой простотой, генетика сыграла с ним похабную, наглую шутку, в миниатюрных, новорождённых чертах его ребёнка не было ничего похожего на светловолосого, давно выставленная за порог его сердца и души любовь, аукается саднящей болью, возвращаясь в троекратном размере обратно на свое место, круша и переворачивая весь мир с ног на голову, поглаживая бледным пальцем по невинной щеке мальчишки, как две капли воды схожего со своим утерянным отцом, Вова улыбается, вытирая тыльной стороной ладони слезы, бегущие под челюсть с новой силой – Люблю тебя, больше всего на свете, люблю. На его руках мирно, улыбчиво спало, вечное упоминание о необдуманном, выпаленном в порыве эмоций, решении, от которого пострадали три человека. Виноват тут только он... *** Комната спрятана в объятиях темноты, погибающей при ярком взоре уличных фонарей, выходящих на свою службу теперь раньше положенного, из-за быстро нападающей, отстаивающей свои личные границы, луны, лето ускользнуло с неведомую пропасть, забирая за собой белые грёзные ночи и приятное душное тепло, недооцененное в свое время, уютно греющее спину и пекущее тёмно-русую кучерявую макушку, хотелось вновь выйти на балкон с сигаретой в зубах и ощутить волну жара, остающуюся даже после красного заката, предвещающего такую же погоду на следующее утро, но холодная, колючая осень рвёт шаблоны, оставляя после себя лишь пустующую, пульсирующую дыру в душе и груди, гулко хлюпающую от каждого мелкого, порывистого ветерка, на него опять смотрит терпким взором календарь, подсвечивая красной рамочкой проклятую, поганую дату, ненавистную с глумливого, похабного детства, приносящую только отвратительно грустные воспоминания, саднящие похлеще рваных и колотых ран. 16 октября... Дата преследует его попятам, вызывает только гнев и апатию, вроде бы совсем недавно, он точно так же сидел за этим круглым столом в гостиной бабушкиной и дедушкиной квартиры, в глубокой темноте вертя в руке серебристую ложку, разглядывая убогий календарь, гнетуще намекающий, отсчитывающий дни и месяцы с их последней встречи, а голова устало улеглась на ладонь, пальцы тоскливо забираются в копну тёмных волос, перебирая вьющиеся локоны, из груди рвётся удушливый выдох. – С днем рождения тебя, с днем рождения тебя... – на светлом, накрахмаленном тюле прыгали рыжие тёплые отблески огонька, съедающего невинный фитиль на цветастых свечах, посередине широкого прохода стояла не молодая женщина, крепко держащая в аккуртных, увитых синими трубками венами, руках тарелку с домашним, огромным тортом, в центре которого услужливо разместились цифры, окутывающие своим комфортным светом всю хрупкую комнату, погруженную в дорогой советский ремонт, хрустальный поднос опускается перед ним, шоркая днищем о деревенную поверхность, Валентина Михайловна деликатно сложила руки на груди ожидая действий и реакции единственного внука, периодически поглядывая на крупный силуэт своего мужа, устало остановившийся за спиной парня, лелейно, но с толикой строгости и напористости, вцепившийся в плечи кудрявого, уважительно сжимая и поглаживая их, перекатывая между пальцев мускулатуру – С днем рождения, с днем рождения, с днем рождения, Никитка. – Мы с бабушкой тебе желаем в первую очередь здоровья и счастья, обязательно удачи и проворности на работе, а там уже и все остальное пойдёт. – у дедушки голос хриплый, ответственный, разбавленный многолетней сигаретой сиплотой, родной, запавший в душу ещё в юношестве, держащий в страхе всю осознанную жизнь, пугающий, точно дулом пистолета, все свое беспечное, игривое детство, присыпанное неким плохим поведением, он получал хорошее перевоспитание ремнем, с огромной металлической бляшкой, яростно сверкающей, намекающей о предстоящем разговоре, на слова Александра Геннадиевича бабушка радостно, с поддержкой кивает, поправляя свои тёмные, редкие волосы за ухо, пустившие на корнях броскую седину, гулко намекающей о её возрасте, она смахивает узловатыми пальцами с ланитов покатившиеся слезы, умиротворенно, скованно выдыхая. – Спасибо большое вам... – Работа это конечно хорошо, Никит. Но пора уже о семье задумываться, мы же не молодые уже, сынок, а с правнуками охото понянчиться. – слова проходятся по грудной клетке, что-то глубоко в душе ухает и трещит по швам, ранит сильнее лезвия самого острого ножа, вскрывая, проникая глубже в обветрившиеся раны, оставленные на побитом сердце, сковывая последующий вдох, руки сжимают на коленях ткань спортивных штанов, в попытке полностью не потеряться в нагрянувших на него чувствах, вновь было больно так, что язык не поворачивался описать происходящее, горящие свечки расплываются в мути перед глазами, марево пожирало представший перед ним тёплый, родной быт, ему уже двадцать четыре, а любовь ощущается, окрыляет точно так же, как в семнадцать или девятнадцать, он бы тоже хотел семью, да только человек, с которым он наметил, расписал всю оставшуюся жизнь, не хотел этого, оставляя на произвол судьбы с его глумливыми, порочными чувствами, разбивая их на мелкие частички, аккуратно, трясущимся руками склееные обратно, брюнет все ещё помнит каждый миллиметр его тела, помнит их поездки в родительский сад и стоны на задних сидениях жигулей, до сих пор держит в голове, обещая себе никогда не забывать – Давай, задувай свечи! Только не забудь желание загадать, самое сокровенное. Без капли раздумий, он дует, оставляя в душе надежду, точно маленький, наивный ребёнок, что оно сбудется. *** В ванне душно, но жар через бледные руки проникает, течёт по всему телу, немного согревая, растапливая накатывающий холод, мурашки вкрадчиво лезли по спине и добирались до конечностей, заставляя мягко вздрогнуть, мальчишка смешливо морщится и звонко что-то верещит, растягивая губы в улыбке, плескаясь ногами и руками в маленькой ванночке, кидаясь брызгами, летящими в разные стороны, попадающими на пол и на домашнюю толстовку, вымоченную на сквозь в остывающей влаги, морозящей, леденящий тело, его тёмные кудри от воды налипли друг на друга, слегка завиваясь и пушась от чистоты и лёгкости, засиженные, онемевшие колени боязливо, устало хрустнули, укутывая ребёнка в теплое махровое полотенце, Вова сонно, разморенно спешит в комнату, прижимая крепче улюлюкающего ребёнка, широко улыбаясь ему в ответ. – Ну всё, Максик, давай быстро оденемся и спать пойдём, завтра же праздник, к дедушке с бабушкой пойдём. А там тебя ждёт Марат и баба Марина, нужно хорошо себя вести, – укладывая сына на кровать, аккуратно проходясь влажным полотенцем по кудрявым волосам и по прыткому телу, вечно куда-то спешащему и голосящему на всю квартиру, откинув мягкое зелёное полотенце на другую сторону кровати, первым делом натягивая на ребёнка подгузник, пытаясь удержать активные порывы, прикусывая нижнюю губу от напряжения и погруженности, одевая следом и комбинезон, победно улыбнувшись и выдохнув, внимательно глянув на малыша, он быстро вывешивает полотенце на батарею, так же молниеносно возвращаясь к нему, светловолосый укутывает Максима в плюшевый плед, преданно, мимолетно целуя в лоб, и выходит из спальни, выключая за собой свет. В гостиной приятно прохладно из-за открытого окна, усаживаясь на уютный диван, наконец-то расслабленно выдыхая, мельком мажа взглядом по комнате, освещённой лишь мягким, тёплым ночником и мельканием кадров на цветном телевизоре, тихо звучащий киношными новогодними разговорами, вновь, как по заказу, крутили советские фильмы, снова мужчина попадает по случайности в Ленинград, врывается в чужую квартиру и встречает любовь всей своей жизни, от воспоминаний мерзко на душе, тихое сопение сына, уткнувшегося в бледную грудь, жадно, голодно, точно всю жизнь не кормили, вцепившегося в сосок, устало бегающий тёмными зенкам по лицу отца, доверчиво цепляясь маленькой ручкой за бледную кожу, заползая ей под подол кофты, толи выискивая грудь, толи греясь, Вова ласково, лелейно поглаживает его по голове, путаясь в пушистых, лёгких, точно перья, кудрях, пытаясь сдержать накатывающий сон, утаскивающий его в свои путанные, вертлявые лабиринты, разглядывая давно прояснившиеся, внятные черты мальчишки, карие большие глазки сонно наблюдали за губами, напевающими какую-то незамысловатую мелодию, от тембора голоса превращающуюся в убаюкивающую колыбель, курносый, аккуратный нос тихонько раздувал ноздри, сопя и грея дыханием дерму, угловатые губы прытко, нагло ухватывающие розовый сосок, постоянно расходящиеся в плутовской улыбке, не покидающей его даже во сне, тёмные кудри и немного торчащие уши, все родное, сладостное, ластящееся взору, за два с половиной месяца он немерено привязался к нему, не представляя другой реальности без этого глумливого, счастливого малыша, но как только веки ребёнка начинают грезно, истомно смыкаться, а Володя устало откидывает голову назад, в двери грозно, звонко застучали, точно от трели будильника, сон как рукой сняло, а Максим нервно, беспокойно задергал ногами, недовольный тем, что его разбудили и забрали насильно грудь, осторожно встав с дивана, светловолосый сонно плетется в коридор, раздражённо поворачивая колёсико замка, надавливая на тугую ручку, отворяя входную дверь – Кому что понадобилось на ночь глядя? – Здрасте, Генку можно... – светловолосый устало моргает, разгоняя муть, оседающую бельмом на поверхности зрачка, помогая тыльной стороной ладони разойтись мареву и сну, нагло оккупирующему, не отдающему рассудок в руки хозяина, махнув головой, скидывая с лица лохматую, падающую русую чёлку, щекотящую, раздражающую кожу на лбу, перехватывая ребёнка поудобнее, крепче притягивая к груди, успокоительно, расслабляюще похлапывая хныкающего сына по спине, еле слышно ласково шикая, в попытке предотвратить плач и не отогнать накатывающий сон, как только Володя поднимает взор на нежданного гостя, хладнокровно убившего их тёплую, уютную идиллию, тело каменеет, коченеет, вдох застревает по пути к лёгким, вставая комом в трахее, прекращая все попытки насытить организм кислородом, его охватывает пугающая дрожь, все происходящее казалось нереальным, как и человек стоящий на его пороге, нежданный гость тоже стопорится на месте, моргая пару раз, проверяя происходящее на подлинность, голос родной в груди воет волком, переворачивая всю душу вверх дном, – Вова...? – Никита, ты чё здесь делаешь? – Мне по работе надо, деньги забрать, предоплату. А это какая квартира? – он мнется, глаза в страхе отвести, боится что вновь лишится желанного, сокровенного образа, так быстро ускользающего, не желающего остаться ещё хотя бы на пару минут, тёмные глаза пристально, жадно изучают хрупкую фигуру, вцепившуюся в небольшой пинающийся свёрток, из которого робко виднеется крохотная рука, серьёзной хваткой удерживающей ткань толстовки, пропахшей сладостным, манящим запахом, родным, тянущим, точно самым сильным магнитом, брюнету хотелось уткнуться носом в её ворот, вдохнуть на последок поглубже дурманящий шлейф, подкашивающий ватные ноги, а если быть совсем наглым, глумливым, пройтись губами по торчащим ключицам, прикусить щербатыми зубами на долю секунды, подняться по бледной коже, оставляя после себя пестрые пятнышки, как и раньше, в давно ушедшем, влажно мазнуть пошире языком по ушной раковине, так чтобы дыхание сбилось, а колени затряслись, заставляя в рефлекторном страхе, ухватиться за мускулистые плечи, Вова снова нервно кусает угловатые губы, сдирая с розовой поверхности сухие корочки, а прыткие, светлые, растрепанные, лохмы предательски падают на лоб, соблазняя, сокрушая последние ломкие капли выдержки, заставляя сердце Никиты споткнуться, начиная свой быстрый, колючий ритм. – Сорок вторая, – светловолосый торопится, переступает с ноги на ногу, успокоительно, осторожно похлапывая малыша по пояснице, не оставляя надежду всё-таки убаюкать игривого, капризного мальчишку, растормашенного стуком в дверь и неожиданным гостем, пригрето ерзающего на руках, дергающего за край тёплой кофты, наконец добраться до желаемой груди, по ногам дует леденящий все тело сквозняк, пробравшийся в квартиру через дверную щель, Вова растерянно бегает янтарными очами по пришедшей широкой фигуре, пытаясь не зависать, не засматриваться на кудрявую шевелюру, припорошенную лёгким слоем белесых, невинных снежинок, на покрасневшие от морозного ветра нос и торчащие уши, алые ланиты пустившие от довольной, плутовской улыбки манящие ямочки, хотелось притянуть поближе эту наглую физиономию, наконец встретиться, за столь томительный, гнетущий с каждым часом все больше и больше, срок, губами, отдаться без остатка в качестве самых глубочайших извинений, светловолосый хотел бы прикинуться идиотом и слепым, не замечая насколько сильно брюнет хочет войти, игнорируя блестящие, сияющие глаза, пылающие прежними чувствами, такими же крепкими, несокрушимыми, не задетыми его убийственными, ядовитыми, кислотными словами, он бы хотел впустить и ответить желанной взаимностью, но страх блуждает тихой рысью по телу, запугивая, что оттолкнуть вовремя не сможет. – Бля, мне надо сорок шестую. – Ты дверью ошибся, идиот. Мне ребёнка спать надо укладывать... – лучшая защита – это нападение, слова резкие, грубые сами вырываются наружу, оставляя после остаток, смешанный в неравных пропорциях гневом и виной, прикусив губу, прикрывая глаза, в попытке успокоиться, угомонить внутреннюю пургу, накатывающую с новой силой от ненависти к себе, зарываясь, обороняясь как может, причинять едкую, саднящую боль не хотелось совершенно, прижимая ближе к груди ерзающего сына, недовольно пыхтящего и сопящего, готового вот вот сорваться на капризный плач, Вова видел и прекрасно понимал, что Максим голосит только потому, что хотел есть и спать, но хотелось спугнуть, показать, что здесь его не жалуют, он легонько, с неким немым обещанием гладит малыша по спине, но как только брюнет перешагивает порог квартиры, глумливо, с каменным лицом и нахмуренными бровями, возня и беспокойство прекращаются, маленькая кучерявая голова поворачивается на грузный напористый топот чужих ботинок и осторожный хлопок двери, покрасневшие насупленные, светлые брови ползут вверх, тёмные большие зенки уставляются на похожую, знакомую физиономию, родную до ужаса, но в тоже время совершенно не знакомую, а угловатые губы расплываются в довольной, такой же плутливой улыбке. – Это твой ребёнок? Когда хоть ты успел? – Никита глаз с него не сводит, слепо улыбается в ответ, не замечая схожести, глупо закрывая на это свои тёмные глаза, что-то бездумно отвечая на его невнятные улюлюканья, цокая вертлявыми языком и глумливо подмигивая на хитрющие ухмылки, Вова дрожит всем телом, коченеет, сдвинуться с места никак не может, наслаждаясь опасной, запретной близостью, убивающей в душе все встроенные установки, разрывающей в мелкие клочья расписанные в деталях планы, перед глазами позорно  мутнит, расплывается марево, быстро смаргивая влагу, катящуюся по бледным щекам, светловолосый явно и по воле судьбы словил предательскую фортуну, его маленький кудрявый сын, как две капли воды похожий на своего нахального отца, ополчился против него, избегая выведенных пунктов, сейчас воровал внимание и плутливо улыбался в ответ, а судьба, точно так же, как в советском фильме, построила ему встречу с любовью всей его жизни, которую он так яро пытался выкинуть из своей головы, вновь сводя и извивая с ним все его дорожки, брюнет поднимает на него свои тёмные очи, цвета самого дорогого коньяка, плескающегося на дне узорного стакана, ухватывая своими крепкими руками его лицо, проходясь большими пальцами по мокрым щекам, успокаивая, жалея, извиняясь мимолетно, по-детски целует в губы, наконец смакуя самый желанный, манящий, но в тоже время недоступный, запретный плод, ощущая на языке сладосный осадок, умоляющий вновь прильнуть к Вове – Вовочка, ну пожалуйста, давай поговорим, я тебя прошу, – светловолосый лишь кивает, последний раз бросая взгляд на угловатые губы, Кащей расплывается в улыбке, пропитанной необходимой нежностью и лелейностью, припадает последний раз, попадая в покрасневшую щеку, все ещё имеющую мелкие бледные пятнышки, оставленные гуманным солнцем, взлохматив кудрявые волосы ребёнка, он льнет к двери, готовясь к самому быстрому забегу на верхний этаж, поправляя небольшую кожаную черную сумку, повисшую на плече, крепко ухватившуюся за огромную дутую курточку – Ты дверь не закрывай. Мне буквально пять минут деньги забрать и я приду. Обещаю, солнце мое. Жди меня, хорошо? *** Кащей бегом спускается по лестнице, пересчитывая по пути жадно выданные в руки деньги, купюр хватает, сумма подходящая, сделка состоится, он ему зуб даёт, только за одну предоплату брюнет мог спокойно купить эту акулу, да ещё бы на бензин осталось, но Никита попросит сверху ещё за перегон и конец сделки, умножая сумму дважды, машинка хорошая, новенькая, не битая и в полной комплектации, грех не попросить сверху, убирая деньги в дальний, самый глубокий карман в кожаной сумке, он стопорится напротив металлической, прочной двери, одаривая её хмурым, грубым взглядом, кудрявый со сто процентной вероятностью мог сказать, что закрывал её перед выходом, но сейчас она сквозила небольшой щелью, сквозь которую поглядывался тёмный силуэт, закрывающий собой падающий свет от лампы, грубый разговор просачивался со сквозняком в подъезд, приоткрывая дверь, он осторожно, беззвучно перешагивает порог, не прикрывая её до конца, прислоняясь телом и головой к проёму, пытаясь вникнуть в разговор. – Что со мной не так, скажи мне!? Я же лучше этого твоего Кащея. Ну полюби меня, пожалуйста! Я все что угодно сделаю, хочешь шубу, кольца, колье? – Вадим низко рычит сгорбившись, пытаясь разглядеть хоть что-то в тёмных глазах напротив, меркнувших с каждым разом все больше, блестящих влагой на ярких вспышках ламп, руками размахивает в разные стороны, пытаясь превлечь к себе драгоценное внимание, а Вова нервно бегает глазами по его фигуре, мирно шикая засыпающему мальчишке, поглаживая его по мирно вздымающейся спине, утирая гадкие, резвые слезинки о хрупкое плечо, грубо скрывая что вылетающие из его уст слова задевали комок нервов внутри, внутри что-то вскипает, искрит, обещая вспыхнуть лазурным пламенем, да так что мало не покажется, у Никиты нервы на пределе, но выдержка железная, единственное что он может сейчас себе позволить, смотреть с необратимой нежностью, успокоительной, расслабляющей мягкость и любовью на светловолосого, без слов умоляя продержаться ещё пару минут, – Ну что ты молчишь, ответь хоть что-нибудь. – Я не хочу, ничего не хочу... – Не хочешь? Значит ты останешься использованной шлюхой. Никому не нужной, кроме меня. Вовочка, счастье моё, пора взрослеть, твои весёлые, инфантильные годы не могут продолжаться вечно, деградация загубит твоё будущее. Никто не позаботится о тебе так, как я. А Кащей твой знает, что это его ребёнок? – Никита окаченел, смотрит недопонимающе на Вову, бегая тёмными зрачками на складной фигурке, а тот лишь виновато голову опускает, кусая обветренные губы, покрытые сухими корочками, в груди потоп, очерствелый, окаменелый, покрытый многочисленными слоями изморози, айсберг начинает таять, оставляя после себя сладковатое послевкусие теплеющей весны, покрывающей старые, болящие, саднящие чувства ароматным цветом, а Володя краснеет с ног до головы, в страхе поднять янтарные, медовые очи на кучерявого, теряется в прострации вины и стыда, Кащей понимает почему он так поступил, но в тоже время не осознает ужас, затерянный в груди светловолосого, – Наверное позабыл тебя уже, бегает за очередной шалавой, да бухает, как черт! Зачем ты его ждёшь? Вов, я приму тебя даже с ребёнком, мне без разницы. Я тебя люблю и мальчишку этого тоже полюблю, потому что это твой ребёнок. – Жёлтый, а ты молодец, хорошо придумал. За всех все порешал, гордость даже берет. – Никита говорит низко, не громко, тон не меняет, в страхе напугать сына и светловолосого, устало подпирающего стену, склонившего виновато голову, пряча самые желанные, сокрушительные, притягательные очи в аккуратном, насупленном лице ребёнка, его бледные, фарфоровые веки сверкают бессонной синевой, пурпурными и лазурными веками, ползущими под прозрачной поверхностью, точно яркие ветвящиеся, резные молнии, на вырвеглазном чёрном небе, его тело напоминало античную статую, искусно выполненную самым талантливым мастером, кудрявый оторваться не может, тянет его до ужаса, прикоснуться к божественному изваянию, но страх берет свое, марать его лучистый светлый облик не хотелось, но поганее, мерзотнее всего было осознавать, что он уже запятнал, попортил невинный, беспорочный силуэт, привязывая стальной кованной цепью к себе, порочному, нечистивому, неосознанно обламывая все ангельское и святое, что было ему дано, навсегда заточая его в своих грязных объятиях, из которых он не собирался сбегать, оставаясь, поудобнее устраиваясь, притягивая его торс ближе к своему, пригреваясь, он все сделает, чтобы вернуть, даже если ценой жизни обойдётся – Уебывай по хорошему, пока не натравил кого надо. – Вадим оборачивается, пугливо бегая своими серыми глазами по его фигуре, истомно прислонишейся к проему, смиренно угнетающей своими темными очами, острый кадык, спрятанный за слоем тёплой ткани шарфа, нервно дёргается, а покрасневшие, не успокоившиеся от колких декабрьских поцелуев, руки сжимаются в угловатые кулаки, ноздри, точно у разъяренного быка, раздуваются, предвещая крупные клубы дыма, у Желтухина нервы не к черту, костяшки резво летят в загорелую скулу, оставляя после себя зачатки гематомы, Кащей лишь рефлекторно жмурится, громко втягивая воздух, обдавая Вову мимолетным взглядом, успокаивая, нежно, ласково, но дальнейший удар удаётся отразить, хватая за грудки дорогого пальто, сшитого из зарубежного кашемира, он выставляет его за порог, мгновенно отражая летящий удар, замахиваясь тяжёлым кулаком в чужое серое лицо, попадая в грузную челюсть, на что Вадим лишь фыркает, бурча и проклиная его себе под нос, быстро скрывается на лестничной площадке, громко топая, хлопая подъездной дверью, с неимоверной силой. Как только грузная, металлическая дверь захлопывается, щелкая уверенным замком, за грубым Жёлтым, из Никиты вырывается расслабленный выдох, он оборачивается, проверяя взглядом целостность своей награды, ради которой он бы прошёл все круги Ада вдоль и поперек, лишь бы быть вновь рядом с ним, тепло прикасаться, наконец излечить душевные, тянущие, режущие раны, греть в объятиях, когда его настигает мимолетный, слабый холодок, откликающийся по организму мурашками и прыткой дрожью, чувствовать жар чужого тела, прижимающегося ближе под одеялом, неосознанно закинутую ногу на торс для удобного положения, восторженно смотреть на полуголую ходьбу по квартире, заводящую ещё больше, прикрытую лишь одной футболкой, упиваться смешливым выражением лица от его глупого пения и поведения, лохматая русая голова утомленно укладывается ему на плечо, Вова хлюпает носом, пачкая открытую кожу на жилистой шее солёными, мокрыми дорожками, бегущими из глаз, он тянет его к себе ближе, целуя в светлый висок, мягко, нежно проходясь ладонью по волосам, наконец добираясь до желаемого аромата, сводящего с ума, сладкого, домашнего, уютного, льющегося по языку молочными нотками и ирисками, прямиком из детства, липнувшим к зубам, но, зараза, самым вкусным в мире. – Тише-тише, успокаивайся, Вовочка, все будет хорошо. – светловолосый отрывается от его плеча, утирая катящиеся по алым ланитам слезы, поправляя падающую на лоб чёлку, его хрупкие руки тянутся к его растегнутой куртке, стягивают её с мускулистых плеч, без слов, в немой мольбе, упрашивая остаться, а Никита отказать не в силах, сам скидывает сначала сумку, а после сдирает с себя черную вещь и вешает её на крючок, оставляя её рядом с дубленкой Володи, снимает с себя ботинки и идёт следом за Вовой, устало, сонно оседающим на край мягкого дивана, рвано поднимающим подол огромной толстовки, притягивая сына поближе к себе, ребёнок жадно хватается ртом за розовеющий сосок, крепко цепляясь крохотной ладонью за ткань кофты, в попытке удержать отца на месте, приблизиться ближе к телу, Кащей замирает в паре шагов от него, глаза не в силах отвести, перебирая взором каждый светлый локон, прикасаясь к каждому миллиметру бледной, фарфоровой кожи, умело расписанной синюшными венами, добавляющими шарма, сладостностого потрясения, ангельской дивности и святости, похожими на хрупкую, узорную гжель, пылящуюся на полке бабушкиного серванта, кудрявый сглатывает, возращая себя с небес на землю, устанавливая рассудок на законное место, –  Почему ты мне не сказал, что это мой ребёнок? – Потому что я испугался. Я понимал, что ты не готов к ребёнку, тебе бутылка водки дороже была, чем мы вместе взятые. Да и как бы я тебе это сказал, ты припёрся к моему дому спустя неделю затишья, даже не позвонил... А я ждал, как идиот, все оправдывал тебя, мол одумаешься. У меня на четырнадцатое февраля был самый лучший подарок, я узнал что залетел, а ты припёрся со своими цветами, с перегаром на весь подъезд, затирая про какой-то день рождение и дела неотложные. Я ведь... все ещё люблю тебя идиота, как придурок последний. Думал, ребёнок родится, на меня будет похож, забуду тебя наконец-то, нет, я тебя теперь вообще из головы выкинуть не могу... – Я хотел сделать тебе подарок, самый красивый и незабываемый, бегал всю неделю искал, как собака ищейка. – брюнет цепляется руками за темно-русые кудрявые локоны, ноги сами несут его в коридор, отдышаться, отойти от слишком ярких, угнетающих эмоций, они переполняют, льются через края, утыкаясь в ладонь лицом, наспех вытирает слепящую влагу на глазах, тянется к сумке, нащупывая нужное, самое дорогое, греющее теплом и надеждой избитое сердце, напитывающее его малейшей каплей энергии и тягой к жизни, даже лежащие, спрятанные на самом дне пачки денег, не стоили того, не могли перекрыть боль, без чувства жалости дерущую душу, мгновенно засовывая его себе в карман, Кащей спешит обратно, оседает на полу, аккуратно, жалостливо, деликатно укладывая голову на колени Вовы, поглаживая сквозь толстую ткань спортивных штанов икры и бедра, пряча в угловатых, крепких конечностях предательски бегущие слезы, слова застревают посередине горла, стопорясь от кома, мешающего признанию, хрипота, смешанная в единый коктейль с временной немотой, сжирают, травят изнутри токсинами, истерично, точно на пределе своих жизненный сил, шмыгая носом, – Я ведь предложение хотел тебе сделать, красиво, на четырнадцатое февраля, как положено. Пришёл с кольцом в кармане, а ты мне с порога вываливаешь, что мы расстаёмся, как мне было реагировать. Ты обо мне подумал? А о ребенке нашем? Я ведь его все ещё в сумке ношу... – руки трясутся, но преданно, верно лезут в карман, выуживая от туда алую бархатную коробочку, укладывая её себе в ладонь, с мольбой в очах протягивает её светловолосому, из последних сил откидывая из головы, трещащего черепа, мысли об отказе, но хрупкие, все такие же холодные пальцы принимают, открывают осторожно, Вова дрожит, колени лишь сильнее сводит, в попытке скрыть проявившуюся уязвимость, проводит свободной рукой, укутанной в длинный рукав, по красным, болезненным, лихорадочным векам, смахивая влагу, он крутит между ледяных фаланг самое сокровенное, самое желанное, что только могло ему сниться в слащавых, ванильных грезах, из которых, будь его воля, Володя бы никогда не вылезал, оставаясь в них навсегда, маленький мальчишка ерзает, отрываясь от груди, поворачивает голову на своего горе отца, расплываясь в хитрющей, плутовской улыбке, радостно, задорно улюлюкает, протягивая к нему, пахнущую сладким молоком, ручонку, и Никита протягивает ему свою, ловя, притягивая её к губам, посмеиваясь сквозь катящийся град влаги из тёмных очей, и Вова надевает золотое колечко, с аккуратным, невинным камушком, на безымянный палец правой руки, дыхание замирает, брюнет моргает пару раз, надеясь что галлюцинации перешагнули невидимую границу, – Я и пить после этого бросил. У меня сейчас бизнес, перекупом иномарок занимаюсь, деньги, машина, все для серьёзной жизни есть. Я тебя, киса моя, все ещё жду. Люблю всем сердцем... – Как раз. Мне нравится, миленько смотрится. Надень свое, пожалуйста. – Кащей спешит, выкручивает из коробки второе и тянет на свой палец, село как влитое, ни капли неудобства и обремененния, лишь приятная тишь и спокойствие, тепло, словно судьбой предначертанное, а один лишь вид хрупких, восхитительных рук Вовы, сводит с ума, доводит до катарсиса, кольца наконец-то связали, сцепили их богатое прошлое, неожиданно явившееся, вломившееся без стука, спустя продолжительный перерыв, в настоящее, переплетая их будущее вместе, сводя глухие тропинки в одну, нарекая, наставляя не существовать по отдельности, светловолосый осторожно касается своей ладонью его, переплетая пальцы, звякая, дорогим сердцу, сокровенным, металлом друг о друга, получая в ответ неуверенную, смущённую улыбку, оголяющую ровные белесые зубы, Никита тоже удержаться не может, расплывается, являя свои щербатые, победно хмыкнув, он припадает к его губам, выбивая для себя желанную близость, от которой робко все сводит в груди, а сердце ускоряет свой ритм, – Сходи руки помой, я тебе Максима отдам, он все равно балуется. Я помыться хочу сходить. – брюнет, не веря своим ушам, поднимает тёмные глаза на Вову, точно ребёнок, болванчиком кивая головой, подрывается с пола, несётся в ванную комнату, промывая руки под тёплыми струями воды, смывая остатки мыла, спешно вытирает руки и возвращается обратно. – Давай его сюда. – Так, Максик, иди к папе. Веди себя хорошо. – вставая вплотную к светловолосому, ощущая блаженный мимолетный шлейф сладости, узнаваемый из тысяч, самый притягательный и манящий, сокрушающий последние капли неудержимого рассудка, на руки оседает приятная тяжесть, не приносящая никакого дискомфорта, только глумливую, игривую ухмылку, прикрывающую мимолетные страх и растерянность, сделать что-то не то, больно своему сыну, но тот лишь победно растягивает губы и громко весело лепечет что-то не разборчиво, цепляясь за ткань футболки, – Я быстренько.  – Не торопись, – Вова ласково, лелейно проходится ладонью по кучерявой голове ребёнка, поднимая свои янтарные, медовые зенки на Никиту, красивые, дурманящие разум, наглые и хитрые, точно кошачие, украшенные светлыми, русыми ресницами, сверкающими от киношных вспышек, картина, в которой брюнет хочет погрязнуть навсегда, продав душу, отдав больше чем у него есть, ледяные, морозные, лазурные венки молниями плывут по векам, экстаз пожирает грудную клетку, прохладная рука укладывается на горящую щеку, проходясь большим пальцем по усыпаной блеклыми веснушками скуле, заплывающей бордовой гематомой, нападающую на склеру небольшим кровоподтеком, лопнувшими капиллярами, клюёт в губы, все так же быстро, мимолетно, невинно и по-детски, как умеет только он, без капли пошлости и грязи, беспорочно и восхитительно, запуская в душе кудрявого тонну пышных, звонких фейерверков, от чего глаза сами прикрываются от блаженства, он знает на что надавить, за что дёрнуть, чтобы Кащей расплылся огромной лужей на полу, а после, как и всегда, хмыкает сквозь улыбку, скрываясь за дверным проёмом, оставляя после себя лишь молочный, сладосный сияж, послевкусие на языке и кучерявого сыночка, удивительно похожего на него, точно две капли воды, радостно ловящего его взгляд и послушно вслушивающегося в его томную речь, – Ничего, Макс, папка все разрулит, обещаю. Всё вернёт. *** Умиротворяющая темнота комнаты успокаивает, мерцание киношных кадров окрашивает комнату блеклым оранжевым светом, задернутые плотные шторы, скрывающие, защищающие своими крепкими плечами, хрупкий, нежный тюль, играющий на лучах солнца редким глитером, разгонял все тревоги и переживания, советский фильм пускал разговоры и знакомые песни истомным фоном, высокие голоса подруг главной героини задавали слишком много вопросов, а центральный, основной персонаж, вокруг которого разворачивался сюжет, замысловатая, уму непостижимая, история, пытался перед ними оправдаться, безуспешно объясниться, но глумливые попытки шли против него, не меняя обстановку, Никита засмотрелся на хорошо знакомую картину, излюбленную всеми, просмотр которой входил в список семейных традиций, покачиваясь из стороны в сторону, тихонько напевая севшими связками мотив колыбельной, выученной наизусть ещё в детстве, в исполнении его заботливой бабушки, тёмные, каштановые, цвета созревшего коньяка, терпкого и яркого, сверкающего на прытких лучах игривого солнца, глаза изучают умиротворенное, ласковое, расслабленное личико ребёнка, устало погруженное в сладостливо настигший сон, пухлые, угловатые губы сложены бантиком, а курносый нос приятно, смешливо раздувал ноздри, кудрявые, темно-русые лёгкие волосы невинно пушились на темечке и лбу, отклонялись назад от его осторожного, приглушенного дыхания, он впервые испытывал такое чувство, безмятежность и лелейное утишение, от доверительно уснувшего на его руках сына, в груди колит остыми иглами страх разочаровать, подвести, уронить в глубокую бездну безысходности и неопределённости, заботливо укрывая плотнее одеялом, он неосознанно тянется ближе вздернутым носом в мягкую, лохматую копну, потираясь широким кончиком о лоб, легонько прикасаясь губами к коже, из коридора доносятся тихие, плетущиеся шаги, неспешно приближающиеся к комнате, Кащей оборачивается, встречаясь взглядом с медовыми, янтарными очами, самыми привлекательными, изящными, восхитительными, манящими и тянущими, завораживающие похлеще старинных, возвышающихся над головами, хрупких готических соборов, притягательная фигурка сонливо перебирает, откидывает мокрые светлые волосы, сверкая своими голыми ногами. – Он уснул. – Вова лишь ухмыляется, роняя усталый смешок, подходит ближе, вставая практически в плотную, ловит взором довольную, нежную улыбку, аккуратно принимая спящего ребёнка на руки, судорожно выдохнувшего от неожиданной смены обстановки, светловолосый тихо, ласково шикает, успокаивая, погружая обратно в глубокие объятия царства Морфея, мягко, практически бесшумно, несёт Максима в комнату, укладывая в тёплую детскую кровать, укрывая сверху светлым одеялом, из гостиной больше не доносится фоновый шум телевизора, и рыжий свет ночника не греет темноту, шорохи в коридоре пугают, загоняют в безвыходный, давящий угол, тупик, сердце в страхе пропускает удары, разгоняя кровь по телу тяжёлыми, болезненными толчками, окоченевшие ноги сами несут его ближе к источнику звука, молясь, чтобы перед ним не предстал, облаченный в верхнюю одежду, силуэт, мысли и поганые грёзы колотят тело в предвкушении, вызывая муть и марево, мельтешащие перед янтарными глазами. – Не уходи, пожалуйста. Останься со мной... – Я и не собирался. – Никита оборачивается, демонстративно потрясывая в руках пачку сигарет, от которых на языке вяжет слюна, мечтающая получить желанную терпкость и горечь, он лишь слабо, кротко кивает в сторону кухни, моля всеми своими действиями и телодвижениями остаться как можно дольше, в лучшем случае навсегда, приглушенный свет на кухне загорается от звонкого щелча выключателя, а дверь на, прохладный застекленный, балкон со скрипом закрывается за ними, брюнет тянет из пачки сигарету, зажимая её между обветренными, угловатыми губами, зажигалка с первого раза пропускает яркое рыжое пламя, подкуривая желанный табак, за несколько глубоких затяжек, наполняет организм успокаительным никотином, сквозь приоткрытую форточку на балкон проникает свежий, морозный воздух, ухватывая за собой едкий запах, Кащей истомно поглядывал вдаль, рассматривая тёмные силуэты засыпающих многоэтажных домов, редкие горящие окна добавляли свои взносы в комфортную атмосферу, Вова укладывает голову на плечо, прикрывая глаза, расплываясь от умиротворенного спокойствия, тиши внутри груди, его худые, изящные пальцы тянутся к сигарете, наслаждаясь приятной горечью табака на языке, делая ещё одну затяжку, он возвращает её хозяину, – Ты меня прости, что так получилось... ладно? Прости пожалуйста. Я хочу чтобы мы снова были вместе, как раньше. Ради тебя я готов на всё. Я люблю тебя больше всего на свете, Вов. – Я тоже... тоже тебя люблю. – выходит скованно, устало, но настолько честно и искренне, так что сердце ускоряет свои толчки, окрашивая бледные ланиты и укловатые скулы в алый, Володя притупляет глаза в подоконник, рассматривая свои пальцы, руки, ткань толстовки, но только не Никиту, вина прожигала в нем огромную дыру, было стыдно за растоптанные, разодранные в клочья, чувства кудрявого, к которому он сам испытывает точно такие же, прыткие, пьянящие, дурманящие, крепкие, ловкие пальцы приподнимают его подбородок, поворачивая к себе лицом, позволяя встретиться взглядом, мазнув янтарными глазами по щербатой улыбке, довольной, наглой, он не может устоять, поддаётся вперёд, встречаясь с угловатыми губами, проходясь горячим, влажным языком по нижней, разделяя на двоих табачную терпкость и пылающие в груди чувства, в открытую форточку летит окурок истлевшей сигареты, а крепкие руки подхватывают Вову под бедрами, прикрывая ногой дверь, ведущую на холодный балкон, унося в своих тёплых объятиях хрупкую, худощавую тушку в спальню, укладывая на, разогретые жаркими батареями, простыни, – А ещё не поздно согласиться? – Нет конечно, солнце, оно дожидается только тебя. – щербатый лезет руками под толстовку, касаясь чистой, невинной, бледной кожи пальцами, пересчитывая каждое выпирающее ребро, прикасаясь к бархатным покровам и чувствительным соскам, срывая с родных губ, робко отвечающих на наглый, глубокий поцелуй, хриплый, несдержанный завывающий скулеж и рваный стон, предотвратить который он был не в силах, а если бы они нашлись, Кащей бы повторил, лишь бы насытиться, услышать ещё раз, поглаживая, вожделея от ощущения худощавой талии в ладонях, а наглые губы ползут по щеке, обводя вертким языком острую, фарфоровую челюсть, дотрагиваются дермы на подставленной шее, облизывая, покусывая, оставляя после себя пестрые пятна, собственнические метки, на что Вова лишь громко вздыхает, зажимая его торс угловатыми коленями, притягивая как можно ближе к себе, запуская пальцы в кудрявые лохмы, массируя и накручивая их, его руки плутливо, глумливо блуждают по всему телу, изучая, надавливая на нужные места и точки, вырывая из светловолосого довольные, приглушенные стоны, от которых последние капли рассудка испарялись и улетучивались в неизвестном направлении, изголодавший, соскучившийся организм сам подставляется, поддаётся блудливым, ловким, вертким рукам, поддевающим резинку влажных боксеров, Никита, оторопев, нависает над ним, смотря сквозь гущу темноты, только сейчас осознавая сказанные слова, – Ты хочешь выйти за меня...? – Тогда, я согласен. *** – О, Марина уже здесь, – Вова подскакивает на переднем сидении, показывая пальцем на большую черную иномарку, аккуратно припаркованную рядом с белой Волгой Кирилла Сергеевича, брюнет лишь хохочет себе под нос, выискивая глазами свободное, безопасное место, будет обидно и жалко если новенькую машину поцарапают или помнут в канун Нового года, в груди скребется тупыми когтями волнение, бушующее, качающее в дрожи и порывах нервов внутренние органы, стыд и совесть разрастались в геометрических масштабах, появляться перед родителями Володи было неудобно, и даже купленный подарок, каким бы он дорогим не был, не сможет сгладить его вину, он не должен был оставлять своего родного, самого любимого человека, родившего от него позорного, порочного, наглого, сына, стыдно за свою нетерпеливость и юношескую обидчивость, такого себе он точно больше не позволит, машина паркуется рядом с родительской, а двигатель слаженно глушится, но скованность потухает, на её нагретое с самого утра место восседает лёгкость и счастье, когда в тепло освещённом салоне карие глаза находят мягкую, довольную улыбку светловолосого, бодрящую, дающую нескончаемую, такую нужную, энергию, Вовина холодная рука сжимает его, напитывая поддержкой, получая в ответ желаемую, самую восхитительную, глумливую щербатую улыбку – Всё будет хорошо, не переживай. – Мне стыдно, что я оставил тебя одного. Чуть не проебал вас, – на лице Вовы плывёт улыбка, нежная, простительная, а угловатые, влажные губы тянуться к уголку рта щербатого, оставляя после себя сладковатое послевкусие и, греющий душу, след, растегнутая на распашку дублёнка, открывающая взор на бледную, аппетитную шею, плохо спрятанную за воротником черного спортивного костюма, пестрящую, как и раньше, бордовыми пятнами, намекающими, аукающимися в памяти, без слов рассказывающими, о прошедшей ночи, откликаясь в грудной клетке обрывками откровений и ярких, громких стонов, помечающими, что данная первоклассная киса давно уже занята и трогать её – значит нарваться на огромные проблемы, он вылазит следом за ним, осторожно захлапывая за собой дверь – Я Макса возьму, ты бери подарки. Вова согласно угукает, наклоняясь к задним сидениям за большим количеством праздничных пакетов, а Кащей аккуратно берет на руки уснувшего сына, укачанного за столь продолжительную поездку, уморившегося в походах по магазинам и рынкам, ключ приятно щёлкает в замочной скважине, оповещая что машина закрыта. На улице бушует, заметает, сбивает морозный, разгульный ветер, плутливо расходящийся в баловстве от, опустившейся на суетящуюся Казань, гулкой темноты, звезды мерцали ярче чем обычно, показывая всем свои острые, далекие лучики, помигивая длинными, белесыми ресницами, воркуя, заигрывая, подъездная дверь тихо закрывается за ними, а на топот продрогших ног реагирует одинокая блеклая лампа, освещающая маленькое, прохладное пространство, плохо справляющаяся со своей задачей, незамысловатой, крайне простой, но не хватало энергии и неспешного отдыха, с каждым разом тревожа её все сильнее и сильнее, разгуливая по лестничным площадкам без внятного дела. Хрупкие, изящные пальцы перехватывают тяжёлые пакеты, а светловолосый устало пыхтит, пока Никита тыкает на дверной звонок, вслушиваясь в происходящее за толстой деревянной поверхностью, прыткий топот и высокий рокот чьих-то голосов прерывают тишину, замок щёлкает, в проёме появляется серьёзное лицо Марата, вытягивающееся в удивлении, когда его янтарные зенки находят рядом стоящую фигуру кудрявого парня. – Привет, Маратка, помогай Вовке с пакетами, – младший стопорится, немеет в шоке, мельтешась, топчась на одном месте, но помогает занести пакеты, оставляя их на пороге, делает пару шагов назад, упираясь головой и торсом в ближайшую стену, разглядывая зашедших гостей, если двух из них он ждал и знал, что они явятся на порог родительской квартиры, то старшего, кудрявого, щербатого, он не ожидал увидеть никак, ни при каком раскладе, готовый выкинуть его имя и наглую физиономию из головы, надеясь больше никогда не встретиться, но судьба вновь распорядилась по своей воле, накидывая с каждым разом все больше и больше карт на стол, Вова быстро, молниеносно стягивает с себя куртку и кроссовки, не подходящие под погодные условия, намокающие от талого снега, оккупирующего со всех сторон, он поправляет лохматую чёлку, влажную из-за прытких снежинок, и тянется за спящим сыном, помогая раздеться Никите, ярко, довольно улыбнувшегося ему в ответ, с тёплым прищуром кидающего на него свои чувственные, долгие, залипающие взоры, разбитая скула, покрытая пурпурной гематомой, заплывающей на правую склеру лопнувшими капиллярами, отчётливо сверкающими, салютирующими каждому прохожему ясным, броским кровоподтеком, светловолосый лыбится в ответ, наблюдая за брюнетом, бледная шея, тощая, манящая острым кадыком, исписанная бордовыми, сереневыми, лазурными засосами, но кажется Володю это ни капли не смущает, скорее наоборот, его это не волнует, жадно ловит ответные, встречные, магнитящиеся взоры, покачивается из стороны в сторону, убаюкивая мальчишку, кряхтящего, ворочащегося сквозь сон, а после тянется навстречу чужим губам, мимолетно соприкасаясь, от них веет тем самым, правильным, ажурным и непорочным, тем, что воспевают в толстых книгах, в попытке описать лишь одно, хрупкое и распадающееся на мелкие атомы в каждое действие, прикосновение и отношение, Марат рад за брата, за Максима, и даже за Никиту, грязного и наглого, но сейчас такого невинного и счастливого, сияющего ярче любых звёзд вместе взятых. – Вовочка, ну наконец-то вы пришли. – светловолосый оборачивается, выискивая взглядом источник голоса, из пышущей жизнью, суматохой гостиной выходит она, надушенная дорогим, сумрачным, пьянящим парфюмом, накрутившая с утра большие бигуди, от чего её блондинистые, практически белые волосы выглядели как с обложки глянцевого журнала про новинки моды, тётя Марина улыбчиво машет левой рукой, крутя во второй бокал с игристым, вальяжно дополняющим кислинкой её сочный аромат, её брови ползут вверх, очерчивая кудрявого оценивающим, смиряющим, серьёзным взглядом, когда темные зенки, украшенные яркими тенями и пышными ресницами, находят рядом стоящую фигуру молодого парня, помогающего Володе раздеть маленького мальчишку, вытаскивая его из тёплого комбинезона, по пути стягивая шапку, кудрявый улыбается, сияя своими щербатыми зубами, игриво, плутливо обводящего, облизывающего Вову взором, – Ого, не ожидала, что ты приведешь своего жениха. – Вовочка, Никитка, проходите скорее. Рада за вас, что вы наконец-то помирились, – Диля невесомо выбегает с кухни, заботливо и радостно одаривает их ласковой улыбкой, останавливается возле девушки, расплываясь в эмоциях ещё больше, готовая прыгнуть им в объятия, расцеловать каждого, но вместо этого она лишь наклоняет голову, прибирая вьющуюся тёмную прядку за ухо, строя глазки ещё не проснувшимся малышу, устало уронившему голову на мускулистую грудь, хорошо виднеющуюся сквозь черную ткань водолазки, Максим сонно расходится в плутливой ухмылке, когда находит большими глазами отцовское лицо, Марина наигранно спокойно кивает головой, зорко, внимательно разглядывая бледную, притягательную шею Володи, рассматривая пурпурные, бордовые пятна, красующиеся на ней, притягивающие к себе глумливые, похотливые, грязные взгляды, она сдерживает рвущуюся наружу лыбу, демонстрируя свои ровные, клыкастые зубы, – Господи, а я все думаю, на кого Максик у нас похож, никак вспомнить не могла. Как две капли воды. Ты погляди, Марин! – Сразу видно, как они вчера мирились, – блондинка хмыкает, скрывая смешок в хрустальном бокале с шампанским, звякая льдинами о тонкие стенки, наблюдая, как племянник покрывается густым румянцем, отводя взгляд на кудрявого парня, широко улыбающегося, пытающегося сдержать рвущийся наружу хохот, он тянет ближе к себе Вову за талию, прижимая изящную, хрупкую тушку теснее к торсу, от чего светловолосый нервно, стыдливо сжимает правую руку левой, утыкаясь носом в крепкое плечо, пряча красное лицо, под гогот Марата, пылко зажмурившего карие глаза и выгибающегося от смеха, и Кащея, успокоительно, подбадривающе целующего его в русую макушку, – Че руку то прячешь, показывай давай колечко на правой ручке.