Морозы в этом году ударили слишком рано. Уже в октябре под ногами противно похрустывала ледяная корка, а тонкие стены промерзли настолько, что к ним было больно прикасаться. К середине же декабря, температура опустилась ниже сорока. Наше пристанище давно требовало ремонта: я была уверена, что еще одну зиму оно вряд ли переживет. Трескалась и осыпалась краска, вздулся линолеум, кое-как стараниями старых нянечек топорно приколоченный гвоздями к дощатому настилу. Однажды я споткнулась и рассекла о вылезший гвоздь ногу, благо обошлось без заражения, хотя железо порядком изъела ржавчина. Не то чтобы директриса не хлопотала о ремонте, напротив, раз в полгода отсылала письма наверх. Однако воз и ныне там, в городе, где разваливалось всё и вся изыскивать дополнительные средства для сирот становилось всё труднее.
Я вытянулась на кровати, которая жалобно стонала всякий раз, стоило опустить на нее что-то тяжелее синтепонового одеяла. С силой потерла глаза, морщась от истошного «ку-ку» в новомодных ходиках. Эти красивые деревянные часы, привезенные из самой столицы, подарил старшей воспитательнице её сын. Настасья Викторовна так этим гордилась, что повесила часы на самое видное место в комнате. По мне, так лучше бы он матери обогреватель привез, честное слово. Хотя в нынешнем положении, он считался роскошью. На седьмом «ку-ку» пытка прекратилась. Я повернула голову к соседней койке — та пустовала. Неудивительно. Надька небось снова в медпункте. Ее в последнее время замучили носовые кровотечения. И не только ее: кастелянша Сталина грозилась оттаскать негодницу за косы в отместку за лишние часы стирки.
Лежать дольше десяти минут было нельзя, иначе кричать начинала уже не птица. Я опустила ноги на пол, о чем тут же пожалела, и быстро вернула их назад, ища в прикроватной тумбочке носки. Порядком застиранные, они мало-мальски спасали от холода. На плечо упала растрепавшаяся коса. Взяв со стула полотенце, гребень, щетку и комплект казенной одежды, пошла к рукомойнику. О теплой воде не шло и речи, поэтому процесс пробуждения был быстрым. Побряцав по «пимпочке», подставила ладони ковшиком. Прошлась поломанными зубьями гребня по волосам. Они порядком отросли и теперь спускались ниже лопаток. Нужно попросить их остричь. Переплела косу и наскоро накинула платье с кофтенкой. Убрала волосы под платок.
Сегодня мне предстоял тяжелый день. Работы в лесу всегда были самыми суровыми, обеспечивая при этом основное наше подспорье. Лес-кормилец да маленький огород, который мы старались всеми силами поддерживать. Сторож — Казимир Иванович, дед, прошедший войну и голод, был особенно добр с воспитанницами, называя нас «внучками» и категорически отказываясь брать кого-либо с собой в настоящую тайгу. Мы знали, что лишь жалостливое стариковское сердце не дает ему принять необходимую помощь: расставлять силки с каждым годом становилось все тяжелее, что уж говорить о дровах и сборе хвороста.
Выйдя с девочками в холл, мы стройной колонной двинулись за Настасьей Викторовной в сторону столовой. Отсутствие моей компаньонки рядом неприятно давило. На длинных столах уже были расставлены граненые стаканы с кофе, щербатые тарелки с кашей и кусочком маргарина, да белый хлеб в плетеных корзинках. Такой «пир» устраивался для нас даже в голодные девяностые, и каждая воспитанница была искренне благодарна заботливым поварихам. Я окинула взглядом помещение, ожидая увидеть Надю. Но и за столом ее не оказалось. Нахмурившись, я села на лавку, подгоняемая другими девочками.
— Анька, шевелись давай, жрать смерть как охота! — Света Хлебникова с силой толкнула меня плечом, вынуждая подвинуться.
— Да погоди ты! Больно оголодала, как погляжу, — одернула ее Катя. Спокойная и не по годам рассудительная девушка, провозглашенная старостой нашей небольшой «семьи». Ненашева была старше нас всех, ей шел семнадцатый год. Пару лет назад ее отец погиб на лесоповале. Мать скончалась от туберкулеза, когда дочери исполнилось всего два года. Другой родни у них не было. Своей кротостью и исполнительностью она быстро завоевала любовь педагогов и воспитанниц, — Надежду не вижу. Она снова?.. — серые глаза внимательно посмотрели на меня.
— Не знаю. Не видела ее с самого утра. Вчера она рано легла спать, мы даже не поговорили, — такое поведение болтушки Скворцовой было странным.
— Нужно будет у санитарки спросить, — протянула себе под нос Катя.
Когда с завтраком было покончено, мы снова выстроились парами. Сейчас нас проведут в актовый зал, чтобы объявить, кто из девочек отправится на работу, а кто — в школу. Маленькая избенка, что заменяла нам школу, вмещала всего один класс и располагалась в тридцати минутах ходьбы от интернатовского барака. Основную массу учеников составляли мы — детдомовские. Село было маленьким, в основном старики и семьи без детей. После выпуска воспитанницы получали соответствующий документ, что было необходимо для дальнейшей, хотя бы не голодной, жизни.
— Анна Долохова и Надежда Скворцова, — громкий голос воспитательницы прорезал тишину, стоящую в помещении. Вздохнула — учиться я любила и пропускать уроки не хотелось. — Поднимите руки, чтобы я вас отметила, — рука взметнулась вверх, а я заозиралась, ища глазами куда-то запропавшую Скворцову.
— А Надя где?
— Не знаем, Настасья Викторовна. Сами ищем ее все утро, — ответила вместо меня Катя. — Аня сказала, что та снова неважно себя чувствовала вечером.
Тут у дверей показался белый платочек нашей санитарочки Яшеньки. Мы было заулыбались всеобщей любимице, но радостное оживление тотчас увяло, стоило взглянуть на бледное, осунувшееся лицо.
— Настасья Викторовна, девоньки, Скворцова Наденька преставилась сегодня. Нет ее больше, голубушки, — Яша глухо разрыдалась. Воспитательница вскочила со стула, отчего деревянные ножки заскрипели, и быстрым шагом направилась к горевестнице.
— Всем сидеть тихо! Сейчас придет нянечка и отведет вас на занятия. Долохова, подождешь меня тут, — она вытолкнула санитарку за дверь и вышла следом. Даже без ее предупреждения никто бы не издал ни звука. Сплетница Машка Филимонова, отвечающая за извечный гомон, сидела, будто в оцепенении, глядя перед собой и сминая пальцами пожелтевший платок.
***
Надежда Скворцова — веснушчатая, болтливая и вечно смеющаяся. Причем эта самая смешливость проявлялась в самый неподходящий момент: разобьет коленку, ошпарит руку, споткнется о корягу — и пожалуйста, звонкое хихиканье. Сначала это вызывало недоумение, а после все привыкли: защитная реакция, только и всего. Своих родителей девочка почти не помнила. От них остался лишь дешевенький медальон со стертой розой и гравировкой «Любочка» на крышке — внутри, с пожелтевшего и выцветшего от времени фото, улыбалась рыжеволосая женщина. «Маменька», — любила говорить Надя, сжимая украшение длинными пальцами.
Когда я только попала сюда, запуганная и без остановки ревущая, Надя подошла ко мне и со спокойным лицом встряхнула за плечи. Успокоившись, скорее от удивления, я застыла, в недоумении разглядывая яркий, почти красный одуванчик волос. Мне тогда показалось это чем-то волшебным. Куда мне с абсолютно рядовым русым. С того дня надо мной было взято незримое шефство, несмотря на то, что «шеф» оказался младше на год.
Мы становились в пару на протяжении последующих десяти лет, садились вместе на уроках, спали подле. Ни одно мое утро не проходило без насмешливого взгляда с соседней койки и пожелания доброго утра. Видя мою болезненную худобу, подруга всегда прятала в карманы хлеб или леденцы, полученные от поварихи в обмен за помощь на кухне, стремясь меня подкормить. В ее полке, в самом углу, хранилась затертая книжица и плотная бумага для карандашных набросков — подарок Евдокии Павловны. Одно время Надя тесно общалась с ней — бабушкой, живущей совсем рядом с детским домом. Нас часто отправляли помогать ей по хозяйству, особенно, когда та почти перестала вставать. Евдокия всегда ждала Скворцову, из последних сил приподнимаясь на локтях навстречу «внучке». Найдя в ней преданную слушательницу, с интересом внимающую рассказам о тяжелой жизни.
— Ничего, Аннушка, поплачь. Свидитесь вы еще с мамой поверь, — говорила она всякий раз, поглаживая меня по голове. Поначалу я вспоминала маму, вспоминала часто, долго плакала и не могла смириться. Доверяла свое горе я только подруге.
Три месяца назад Надю начали мучить головные боли. Она не спала ночами, бродила по спальне, словно призрак. Беззвучно плакала. Со временем добавилась кровь носом, пачкающая ночнушку и платки. Фельдшер из деревни лишь пожимал плечами и лечил тем, что попадалось под руку, но легче больной не становилось. Найти толкового врача и добраться в безопасности до города оказалось задачей непосильной.
***
Я прокручивала события последних дней, сидя в опустевшем зале и прислушиваясь к свисту ветра в оконных щелях. Казалось, закончился весь воздух и дышать стало совершенно невозможно. На минуту зажмурила глаза, в надежде, что все еще сплю.
— Долохова, — в реальность меня вернул строгий голос воспитательницы, — я могу освободить тебя сегодня от работы. Мы понимаем, что Надя была тебе особенно дорога…
— Не нужно, я помогу, — нестерпимо хотелось выйти на воздух.
— Хм, — нахмурила высокий лоб Настасья Викторовна, — тогда одевайся теплее. Казимир Иванович будет ждать тебя у ворот. И да, — на минуту вечно недовольное и строгое лицо разгладилось, — крепись, девочка.
— Скажите, Наде можно было помочь, ведь так? Ее можно было показать врачу, город же всего в двух часах езды. Почему все делали вид, что все идет своим чередом? От нас просто хотят избавиться, ведь сирот никто не станет оплакивать и искать, да? — жалостливый взгляд показался мне фальшивым и насмешливым.
— Я спишу твое глупое поведение и беспочвенные обвинения на горечь утраты. Сделаю вид, что не слышала этого абсурда, — она в два шага преодолела расстояние между нами и вцепилась костлявыми пальцами мне в плечи. Пристально посмотрела своими черными глазами и, казалось, заглянула в самое мое нутро. — В жизни каждого человека наступает момент, когда он бессилен. А руки, при всём желании освободиться — связаны. Я помню каждого, кто когда-либо попадал сюда. Я — мать не только для своего сына, но и для всех вас. Подумай, Анна, заслуживаем ли мы, учителя, таких жестоких слов, — она стремительно вышла за дверь. А у меня будто отняли остатки сил, и я медленно осела на ближайший стул. Стыд заполнил все мое существо.
