записки сумасшедших

      Ренджун знает Хёка наизусть. С головы до ног, от корки до корки, от зари до зари, от А до Я. И это знание теплиться где-то под ребрами, греет изнутри и светится ярче солнца и луны.       Знает, что Хёк не любит сладкое. Вернее пытается себе внушить это. Он пытается следить за фигурой и меньше есть — это Ренджун тоже знает. Потому что именно Ренджун является тем, кто пытается следить за его питанием, насколько это возможно. Даже если сам забывает или не успевает, он соврет, скажет, что трижды пообедал, чтобы за него никто не волновался, но Донхёка поесть заставит, даже если придется умолять. Ренджун правда готов.       Зато Донхёк любит мятный шоколад — наверное, больше всего на свете. Даже больше Ренджуна (он как-то так и сказал, но Ренджун не обижается). Он может пропустить и завтрак, и обед, и ужин, если дома есть шоколад с мятой. А если есть две плитки — может и на неделю растянуть. Но, по правде говоря, Ренджуну эта мята жжет горло и обжигает язык, скрипит на зубах, пробивает нос, освежает дыхание так, что едва слёзы не выступают, и остается горьковатым послевкусием. Шоколад ведь должен быть сладким! А в хёковом сладость как будто вообще отсутствует. Либо прячется от ренджуновых рецепторов где-то между зубов, под языком или вообще еще в пачке, как только он тянет к кусочку руку.       Может, всю сладость забирает Донхёк?       И все равно каждый раз, когда Донхёк предлагает ему один-два квадратика (и никогда не больше! потому что это его персональное сокровище), он соглашается, потому что каждый раз пытается понять, что в этой душащей мяте особенного, что в ней так нравится Донхёку, но каждый раз не получается.       Знает, что у Хёка проблемы со сном. Хотя тот пытался их скрыть — получалось плохо. Ренджун видит последний онлайн в четыре утра, видит мешки под глазами, видит едва-едва (наверное, никто кроме не замечает) покрасневшие от недосыпа глаз. Он ведь не глупый, умеет сложить А и Б, два плюс два. Вслух переживает, советует таблетки, которые когда-то помогли ему справиться с бессонницей, не добивается этим никакой ответной реакции, сам копит деньги (не так много, на самом деле, хватает сэкономить неделю проездов и отказаться от пачки сигарет) и подкидывает таблетки в чужую сумку.       Иногда у Донхёка нет сил скрывать это, и тогда он звонит посреди ночи. Обычно Ренджун в это время спит (два-три-четыре часа ночи), и когда видит с утра пропущенный винит себя, зная, что не виноват. Долго извиняется и специально не спит еще две ночи подряд до утра — с верностью Хатико ждет звонка. Но иногда совпадает так, что он и сам засиживается допоздна за рабочим столом, готовясь к экзаменам, или, что реже, забывает выключить звук и просыпается на первой же секунде входящего вызова. Судорожно нажимает «принять» в страхе перебудить весь дом (один раз мама даже просыпается и ругается шепотом, и оттого еще страшнее). И они болтают пару часов. Ренджун несет какую-то околесицу без остановки, хотя сам почти отрубается, либо вполголоса поет в трубку дурацкие колыбельные, пока Донхёк не завершит звонок, пожелав доброй ночи. Второй вариант (на самом деле так было лишь один раз) — пока с другой стороны трубки не начнет доноситься сопение. Тогда Ренджун со спокойной душой может отключиться и пойти спать следом. После такого с утра он будет чувствовать себя ни на что не способной амебой, но это проблема завтрашнего Ренджуна, и проблема ли? Если бы Ренджун мог, он бы пожертвовал всеми своими скудными часами сна (в перерывах между учебой с утра до поздней ночи), сам бодрствовал столько часов, сколько понадобиться, лишь бы помочь Хёку.       Ренджун готов пожертвовать всем ради улыбки Хёка.       О, эта улыбка. Ее он знает, кажется, на всех языках мира. Улыбка, которая сверкает, гранича по яркости со звездами. Которая горит искренним счастьем, которая с ямочкой на левой щеке, которая широкая до зажмуренных (почти закрытых) глаз. А еще которая следует за звонким смехом, таким чистым и солнечным. Ренджун любит Донхёка всего с головы до ног, но его улыбка занимает особое место в организме — течет по венам, циркулирует вместе с кислородом в легких, щекочет нос изнутри и иногда колет где-то под боком.       Ренджун отпечатал Донхёка у себя на сетчатке глаз. В точности до каждой мелочи, до каждой родинки, до каждой блестки в глазах, до каждой трещинки на губах, до каждого давным-давно затянувшегося шрама, до каждой шерстинки кошки на футболке.       Наверное, если они когда-то расстанутся, будет больно. Видеть все чужие детали, закрывая глаза. Слышать голос и чувствовать запах, находясь далеко. Искать знакомые мелочи в других — те же родинки, те же блестки в глазах, те же трещинки и шрамы. И не получится ведь найти. Наверное, если они когда-то расстанутся, не получится просто забыть, стереть из памяти. Нельзя стереть то, что выжжено под кожей, введено внутривенно, колит под боком, щекочет нос изнутри и греет где-то под ребрами. Невозможно. Наверное, Ренджун не будет даже пытаться, он потянет это за собой до взрослости, до старости, до гроба.       Это все звучит слишком. Слишком самоуверенно, слишком по-романтично-фильмовски, слишком эгоистично (в какой-то мере), слишком громко. Слишком для того, кому семнадцать.       Но Ренджуну кажется, что у них это навсегда. И, пока Донхёк рядом, его в этом никто не переспорит.