Метод дыхания

Чу Ваньнин отчаянно не хотел просыпаться. Всё его тело выло от боли и напрочь отказывалось функционировать — ему даже дышать было невыносимо! Больничный воздух, холодный и строгий, казалось, проникал в глубины его лёгких и разрывал их, вынуждая каждые несколько минут сгибаться в хриплом и болезненном кашле. Его не радовали ни очаровательные медсёстры, которые время от времени заглядывали к нему и приносили лекарства, ни ясный солнечный свет, заливающий его койку через прозрачное окно. Не будь под одеялом так жарко, не мешай ему заключённые в гипс и повязки руки — и он бы с головой нырнул вглубь кровати, надеясь, что рано или поздно про него все забудут и перестанут беспокоить, перестанут пытаться обрадовать, поднять ему настроение или подбодрить. В конце концов, Чу Ваньнину всё это было не нужно. Он не маленькая принцесса, и его заботят вещи похуже плохого настроения. Надо позвонить декану Сюэ и предупредить, что пару недель его исполнительный и требовательный профессор не сможет встать на ноги, что ещё больше времени уйдёт на восстановление документов, и это учитывая, что, по-хорошему, жить ему теперь в коробке под мостом, как самому настоящему коту. От этих мыслей тяжелела голова. Чу Ваньнин сидел, опираясь больной спиной на подушки, сверлил взглядом гипсовую клетку, поймавшую его длинную руку, и ненавидел себя до сжавшегося в страхе сердца. Он хотел бы забыть обо всём, не принять во внимание последние часы, сбросить всё на шок и травму головы, но Чу Ваньнин никогда не был тем человеком, который прощал бы себе хоть что-нибудь. Он виноват. Это он не послушался сам себя и взял в руки прибор, когда перед глазами уже шли тёмные круги от усталости. Тот день он запомнил особенно хорошо: вокруг него целый день водили хороводы неаттестованные студенты, умоляющие выслушать их, поставить зачёт за красивые глаза, за больную бабушку, за умершего кота, принять их до официальной пересдачи и ещё чёрт знает что. Чу Ваньнин всем сердцем любил свою скучную и унылую работу, на которой его ненавидели и студенты, за холод и неприступность, и коллеги, за звание профессора к тридцати с небольшим и настолько внушительный список публикаций, что даже преклонного возраста преподаватели, прожигающие свою жизнь за собиранием сплетен на кафедре, неуютно елозили на своих местах и пытались приосаниться. Однако Чу Ваньнин — живой человек, и он тоже может уставать и нервничать. Особенно в последние дни перед летними каникулами, когда все коридоры сквозят этими ласковыми объятиями, пожеланиями хорошего отдыха и обещаниями встретиться вновь. Чу Ваньнину такого никто не говорил. Максимум его связей с людьми — назойливые двоечники, исчезающие после первого злого взгляда, так что вся эта предканикульная суета его совершенно не касалась. И всё же, когда он вернулся в свою пыльную, пустую квартиру под вечер, он вдруг понял, что вместе со студентами на лето исчезнет и добрая половина его забот. Он вновь запрётся в своей крепости, будет прорабатывать отчётности, планы и публикации, и не скажет никому ни единого слова до самой осени. Кроме, пожалуй, сухого «спасибо» доставщикам еды и курьерам из магазина робототехники, но и то — если будет хорошее настроение. В тот вечер его усталая и бледная рука сама собой потянулась к паяльнику. В конце концов, если свободное время он будет тратить не на пустые беседы с людьми, а на что-то полезное, что-то радующее его хотя бы немного, то, возможно, будет не так горько? Что-то внутри Чу Ваньнина — такое детское, обиженное и тянущее за рёбрами — шептало ему испытывать злость, причём не только на себя. В конце концов, не просто так на всех электроприборах должны стоять системы безопасности, и пожарная должна мчаться со скоростью света, исполняя свой долг. Мало ли людей провоцируют пожары по неосторожности? А другое, взрослое и одинокое, не прощающее никаких ошибок, с каждым мгновением накручивало в его голове счёт, тюремный срок и, не дай бог, те взгляды, которыми его окинут родственники погибших. Да, Чу Ваньнин никому был не нужен, но что, если он по собственной глупости убил кого-то? Кого-то, у кого есть семья или любящие люди?.. Чу Ваньнин сам на себя бы не смог смотреть, если бы такое случилось. Через несколько часов после пробуждения, как он и ожидал, пришла полиция. Мужчины выглядели бойко и недовольно — видимо, страшно не хотели тратить выходной день на выискивание какого-то сумасшедшего пироманта, который решил сгинуть в огне. Небрежно нацепив халаты на плечи, они вошли в его пока одиночную палату вслед за Ши Мэем, удивительно ласковым юношей-практикантом, который знал Чу Ваньнина и который сразу же напросился ему в сиделки, чтобы приглядывать за его ожогами. Говорили они много и не по делу: прямо сыпали нестройными словами, будто были не стражами порядка, а беспризорниками за углом ближайшего заброшенного здания. Чу Ваньнин таких страшно не любил, а потому сразу же взъерепенился, словно дикий кот, и признания свои практически шипел сквозь стиснутые зубы. Полицейские, впрочем, ничего подобного не ощутили, а потому в диктофоны свои говорили спокойно, почти развязно, не забывая о глупых и пустых насмешках. В пятницу ХХ числа ХХХХ года в жилом квартале произошло возгорание, в результате которого пострадало личное имущество нескольких жильцов, а также хозяин квартиры, ставшей эпицентром пожара (вам повезло, что пожарные приехали сразу же и пострадали, по сути, только вы). Причиной пожара стал перегрев оставленного без присмотра электроприбора (вас в школе не учили вытаскивать из розетки всякое?). Погибших нет, состав умышленного преступления также отсутствует. Главный пострадавший, он же хозяин сгоревшей квартиры, а также главный подозреваемый, имеет травмы лёгкой и средней тяжести. Находясь в адекватном сознании и с полным пониманием ситуации заявляет, что его страховой агент покроет расходы жильцов на замену потолков и пострадавшей мебели (а представьте, если сгорел бы весь дом!). В связи с этим, исковое заявление жильцами дома не предоставлено. Чу Ваньнин выслушивал это с закрытыми глазами и хмуро сдвинутыми к переносице бровями. Он не знал, что раздражает его больше: некомпетентные сотрудники, отпускающие свои бессмысленные замечания, или блекнущее с каждой секундой обезболивающее, без которого его горло вновь стягивала нестерпимая сухость. Возвращались боль, навязчивые мысли и ужасно сильное желание спрятать голову под подушку, чтобы никого не слышать и не видеть. Вскоре же, когда даже его губы перекосило от очередной судороги, подпирать стену собой перестал Ши Мэй, улыбнувшись блюстителям порядка и со скорбью прошептав, что пациент наверняка очень устал, ему пора принимать лекарства и менять повязки, но, если вдруг посетителям нравится их больница, они могут заглянуть в кафетерий при ней: там потрясающе вкусная выпечка и скидки для госслужащих! Тогда суетливая троица, выразительно переглянувшись друг с другом, и впрямь решила уйти, но уже на пороге один из полицейских окинул каким-то сочувственно-насмешливым взглядом пустую тумбочку около койки Чу Ваньнина и небрежно бросил: — Молодой человек, вы хоть сходите потом и поблагодарите того пожарного, который вас из огня спас. Глядишь, не дышали бы сейчас, если бы не этот парнишка. И прежде, чем любое незакреплённое оборудование полетело бы в выскочку, Ши Мэй виновато улыбнулся и вытолкнул обоих полицейских из палаты, пожелав профессору Чу хорошо отдохнуть и прикрыв за собой дверь на всякий случай. Чу Ваньнин снова остался один. Ему заменили капельницу, перевязали красные, бугрившиеся жёлтыми пузырями руки, дали прополоскать горло чистой водой с каплями обезболивающего, а затем, лёжа на чистой, свежей постели, Чу Ваньнин вновь погрузился в своё созерцательное молчание. Бешенство от горе-полицейских совсем скоро прошло, оставив в душе лишь натягивающуюся тоску. Очередной оборот вины проехался по нему в тот момент, когда он подумал о своём пожарном. «Свой» — слишком громко сказано, учитывая, что он даже глаз его не видел, но Чу Ваньнин и не знал, какими ещё категориями его называть. Тот пожарный, такой бесстрашный и крепкий, сам вынес его из горящей квартиры. Он прижимал его к себе, окутанного дымом, и что-то гудел в свою маску, но Чу Ваньнин ничего не мог понять. Весь его мир в тот момент превратился в странную, расплывающуюся чертами акварель, в которой вместо красок рисовался серый пепел: сирены гудели, не давая наконец уснуть, а холодный ночной воздух выжигал его лёгкие изнутри, не давая ни вздохнуть, ни позвать на помощь. Он так и продолжал лежать на этих крепких руках, пока его пытались окликнуть. «Зачем?!» — хотелось бы спросить, но напуганный Чу Ваньнин так не хотел и так боялся умирать, что цеплялся за любую возможность спастись, словно кот, взбирающийся по штанине хозяина подальше от лающих собак на земле. Но чужие руки едва ли помогали. Они уложили его на твёрдую землю, заставив заскулить от боли, щупали его переломы, но они не могли схватить воздух и затолкать его обратно Чу Ваньнину в глотку — а по-другому дышать он отказывался. И тогда шорох от стянутой маски растаял в звоне сирен, а после — его обгоревших губ коснулось что-то такое, от чего свернувшиеся лёгкие его вновь распрямились, а сердце забилось в три раза быстрее. От адреналина, конечно же. Вместе с волнением в его тело вдохнули новую жизнь. Чу Ваньнин не был уверен, не мерещится ли это ему, но то прикосновение казалось таким нежным, таким лёгким, словно человек действительно хотел его лишь разбудить. И лицо его, залитое огнями, расплывалось в отражении глаз Чу Ваньнина, так что он не мог сказать точно, реален ли он вообще. Религиозным профессор не был, но в ту минуту уверовал, будто сам ангел спустился на землю, чтобы вырвать его из призрачных рук смерти. «Зачем?!» — всё ещё обжигал его голову вопрос, но отвечать на него не хотелось. В конце концов, если не ангел, то наверняка этот самый пожарный решился на столь отчаянный и столь благородный поступок. Спасти ему жизнь, поцеловав его грязное, пыльное и некрасивое лицо… Чу Ваньнину и думать не хотелось о том, что этот пожарный заслужил все свои благодарности. Медаль, как минимум. Возможно, после стационара ему действительно прийти в пожарное депо и выразить свою благодарность этому бедолаге, но у Чу Ваньнина не было ни его номера, ни имени, ни даже его лица. Даже если он явится в их часть, что он скажет? «Простите, не могли бы вы подсказать, кто из ваших сотрудников осмелился поцеловать меня? Я хочу заплатить ему за это», — так, что ли? Скорее уж Чу Ваньнин бросится под выезжающую машину раньше, чем признает это. Но благодарности этот парень — а может, даже девушка, кто знает? — определённо заслуживал, так что Чу Ваньнин должен собраться и все огрызки от своей обгоревшей жизни направить на то, чтобы хотя бы постараться выразить ему или ей свою признательность. Хоть кто-то, в отличие от Чу Ваньнина, работает на совесть. Ближе к вечеру, когда в приоткрытое окно палаты проник влажный запах томящихся в цветении клумб, врач принёс все нужные ему документы и телефоны и спросил о посетителях. От них Чу Ваньнин отмахнулся — его с кем-то перепутали, он ещё никому ничего не сказал. Да и времени у него на других не хватало. Нужно было столько всего сделать: позвонить в страховку, в университет, подписать разрешение на лечение, и прочее, и прочее, и прочее. Графу «доверенное лицо» в больничных бумагах Чу Ваньнин ещё долгое время сверлил тяжёлым взглядом; настолько долго, что планшетку с анкетой уже залил багрянец угасающего за облаками солнца. У Чу Ваньнина не было семьи. Не было друзей, не было надёжных коллег. Он даже соседей своих не мог вписать сюда — кто, в конце концов, просит взять над собой опеку после того, как чуть не сжёг кучу народа? Но он знал, что самостоятельно едва ли о себе сможет позаботиться: это ведь будильники ставить для приёма лекарств, полоскать горло противным горьким раствором, менять повязки, учитывая, что одна его рука пузырится от красного ожога, а вторая вообще от локтя до ладони закутана в гипс. Будь воля Чу Ваньнина, он бы и вовсе от всего отказался, уснул бы в своей коробке под мостом и во сне надеялся бы никогда больше не просыпаться, но тогда Ши Мэй, стоящий над душой со своей вежливой улыбкой, точно начал бы читать ему нотации своим невыносимым мягким голосом. Нужно было вписать кого-то хотя бы для приличия и хотя бы ради того, чтобы от него поскорее все отстали. Тогда, полный жгучего стыда, Чу Ваньнин всё-таки решился вписать одно имя. Синяя ручка, отбрасывая на постель длинную тень, медленно и криво заскользила по бумаге. Правую руку он сломал, но левая, хоть и закутанная в плотную бинтовую перчатку, всё ещё могла шевелиться, и этого было достаточно, чтобы не унижаться и не просить чужой помощи. Когда он передал планшетку Ши Мэю, цветущему, словно нарцисс под окнами, тот пробежался по анкете взглядом и удивлённо мурлыкнул: — Ого, декан Сюэ? — его красивое лицо склонилось в элегантном кивке. — Мы так давно с ним не виделись, что я даже скучаю. Передавайте ему привет! — Обязательно, — отстранённо буркнул Чу Ваньнин, откинувшись на подушки. Уловив на дне его голоса стариковское ворчание, Ши Мэй нежно и тепло ему улыбнулся: — Профессор Чу, вы можете остаться в стационаре до полного выздоровления. Ваши травмы требуют комплексного лечения и внимательного ухода. Если не уверены… — Я и так уже отнял слишком много внимания у врачей, — похолодевшим голосом ответил он, осадив Ши Мэя строгим взглядом. — Позаботьтесь о тех, кому это действительно нужно. Перелом запястья — это не больное сердце. — Как скажете, — кротко согласился Ши Мэй. — Отдыхайте, профессор Чу. Вам нужен полный покой. И вскоре, собрав документы, которыми Чу Ваньнин укрылся как вторым одеялом, Ши Мэй исчез за дверью, унеся с собою этот удушающий запах прелых летних цветов. Сумерки заскользили по стенам палаты причудливыми изогнутыми тенями, подсвеченными алым солнцем, мерцали, словно струящийся бархат и омывали печальное лицо одинокого профессора, унося с собою в ночь все его тревоги и несчастья. Окружённый пищащими датчиками и шорохом белых простыней, Чу Ваньнин, с тоской глядя в угасающий день, небрежно, стараясь не дать этой мысли укорениться, решил для себя сперва разобраться со всевозможными юридическими вопросами, а потом, собрав в кулак всё своё мужество, выскажет тонкие и сухие, как хворост, благодарности спасшему его пожарному. В ту ночь Чу Ваньнин ещё долго ворочался, даже снотворные не помогали: слишком уж сегодняшний закат походил на тот злосчастный вечер, полный усталости, тоски и чужого дыхания, подарившего ему жизнь.