Летний огонь

      Напоследок я ещё раз оглядел свою спальню, проверяя, всё ли взял. Конечно для озера мне нужны только шорты и кроссовки. Я упаковал все свои последние дневники, радуясь, что смогу наблюдать за лицом Кенни, когда он будет их читать.       Каждое лето, с тех пор как себя помню, мои отцы брали меня в хижину на две недели. Когда мы поехали туда в первый раз, была зима и мороз, и отец дразнил меня, что я по уши в снегу. Они пообещали мне, перед тем как мы уехали в тот первый раз, что мы будем возвращаться каждый год, только мы. И сдержали своё обещание.       Эти две недели — лучшее время за весь год. Не поймите меня неправильно, я люблю маму, отца и даже иногда Ники, но время, которое я провожу только с папами, — самое лучшее. Все мои школьные проблемы забываются, и я могу просто быть самим собой, никто не дразнит меня и не называет педиком. Я смотрю на них и знаю, что однажды найду кого-то, кого буду любить так же, как мои отцы.       Я хочу поговорить с Кенни, по-настоящему поговорить с ним в этом году. Я улыбаюсь, вспоминая, как впервые встретил Кенни. Мне было восемь, а он казался таким взрослым. Две недели я ходил за ним по пятам, пытаясь помочь. Забавно, но Кенни никогда не кричал на меня и не говорил, чтобы я отстал.       Отец Кенни был местным плотником-ремонтником и учил сына всему, что знал сам. Когда мы тем летом подъехали к хижине, первое, что увидели — покосившееся крыльцо. Что же, достаточно было позвонить Джо Филлипсу. Я остался в стороне и стал наблюдать.       Джо Филлипс оказался высоким худым темноволосым мужчиной с кашлем курильщика и острым языком. Я хихикал каждый раз, когда он произносил «бля», что случалось через каждые три слова.       — Ага, похоже, дерево сгнило. Придётся заменить грёбаную центральную опору. Это просто пиздец.       Мои отцы закатили глаза друг на друга и уставились на меня, как бы говоря: «Ты этого не слышал. Не говори маме». Моя мама была очень строга к ругательствам, и когда мои папы говорили «бля» или «дерьмо», они должны были класть доллар в мою банку. Ха-ха! Все деньги оставались у меня. Папа Ди постоянно говорил «дерьмо», а отец орал «иди ты на х**», когда злился. Когда я немного подрос, я пытался спровоцировать их, чтобы получить немного больше денег. Это отлично работало, пока они не догадались. Взрослые могут быть довольно тупыми.       Лежа животом на подвесных качелях-«ватрушке» — моём любимом места отдыха, — я смотрел, как мистер Филлипс показывает моим отцам, что нужно сделать, но потом внимание переключилось на мальчика, который стоял рядом со своим отцом. Худой, загорелый до коричневого цвета, как дубовые листья осенью, в старых обрезанных штанах, низко висящих на костлявых бёдрах, с растрёпанными каштановыми волосами и прямой спиной — он засунул руки в задние карманы шорт. Я улыбнулся, увидев, что его пальцы торчат сквозь дырки в карманах. Он просто стоял и слушал взрослых, перекатываясь с пяток на носки своих босых грязных стоп. Мне стало интересно, кто этот мальчик. Он был сильно старше, но не выглядел злым.       — Джей Ди, познакомься с мистером Филлипсом и его сыном, — позвал отец, и я выскользнул из своего укромного уголка, чтобы подойти к крыльцу.       — Мистер Филлипс, Джо. Это наш сын, Джей Ди. Джей Ди, мистер Филлипс собирается починить наше крыльцо. Это его сын, Кенни.       Я помню, как пожимал руку мистеру Филлипсу и как он слишком крепко её сжал. С тех пор я помню только Кенни.       Он был очень молчаливым. Позже я узнал, что он считал, что говорить бесполезно, если только не хочешь сказать что-то ценное, а поскольку большинство людей всё равно не слушают, зачем беспокоиться. Я хотел услышать, как он говорит. Я хотел слушать… так что с годами Кенни говорил со мной на…       — Привет, — робко сказал я. — Мне восемь.       Он усмехнулся.       — Привет, Восьмёрка. Мне пятнадцать.       Хм, он дразнил меня? Я посмотрел в его круглые ореховые глаза и решил — «нет», потому что увидел только улыбку.       — Ха-ха… Я Джей Ди на самом деле.       — И это значит?..       — Просто Тупой.       Кенни наморщил лоб.       — Ох… возможно… Дуфи?       Это заставило меня хихикнуть.       — А как твоё полное имя?       — Кеннет Дикон Филлипс. Дикон — это девичья фамилия моей мамы.       — А?       — Как до замужества, Дуфи.       — О, — сказал я, чувствуя себя глупо.       — Хочешь пойти посмотреть на озеро?       Повернувшись к отцам, я умоляюще посмотрел на них.       — Иди, — сказал папа, — только будь осторожен. Пригляди за ним, Кенни.       — Само собой.       Я чувствовал себя ребёнком, но всё равно хотел пойти с Кенни на озеро. Я хотел пойти с Кенни куда угодно. Помню, как обошёл вокруг старой хижины, спустился по усыпанной сосновыми иголками тропинке и вышел к древнему причалу. Солнце отражалось от воды, и только начинало припекать. Я видел, как Кенни дошёл до концу причала, замер на секунду, повернулся, улыбнулся мне и плавно нырнул в прозрачную воду.       Я подбежал к краю деревянного настила и выдохнул, когда его голова показалась из сверкающей воды. Вынырнув в ореоле солнечного света, он тряхнул головой, как моя собака Фиддлстик, и капли воды заиграли на солнце.       — Иди сюда, — позвал он.       Я смутился. Он был готов вскочить, пока я ещё был одет по-городскому. Мне не хотелось стоять прямо перед ним и срывать с себя одежду, демонстрируя свою глупую жалкую тощую сущность тому, кто очень быстро становился богом в моих глазах. Я покачал головой. На мне даже не было крутых боксёров или чего-нибудь в этом роде, только нижнее белье в стиле Скуби-Ду. Я умру прежде, чем позволю ему увидеть это!       Посмотрев на меня с минуту, он подплыл к лестнице и забрался наверх.       Усевшись на краю причала, он похлопал по доскам рядом с собой. Я перебрался к нему, чтобы сесть рядом: не слишком близко, но и не слишком далеко. Он был мокрый, почти голый. Мой разум был перегружен. Мне было восемь лет. Что я знал?       — Ты умеешь плавать?       — Да.       — Так в чём дело?       Я опустил голову и зажмурился, чтобы спрятать стыдные слёзы.       — Эй… — тихо позвал он, — ты в порядке, малыш?       — Угу, — удалось мне проскрипеть. — Я просто… не одет, чтобы купаться.       — Так разденься.       — Что? — он имел в виду «уходи»?       — Разве ты никогда не раздевался перед парнями?       Ох…       — Нет.       — Беги в хижину и надень шорты. Иди! — он ухмыльнулся и ударил меня по руке, хохотнув, когда я вскочил. Он добродушно смеялся мне вслед, солнце так и плясало на его блестящих волосах.       Я ворвался в хижину, схватил джинсы и маникюрные ножницы из набора папы Ди и обкромсал штанины так, чтобы они доходили до середины бёдер. Это была совсем новая пара от Diesel за сотню долларов, о которых я так просил, но, черт возьми! (прости, папочка… доллар) я хотел выглядеть так же, как Кенни.       Самое крутое, что мы сделали тем летом — нашли наше секретное место. Это было просто дупло в старом захудалом дубе, но когда мы выгребли из него остатки беличьих гнёзд и листья, оно оказалось очень сухим. Достаточно просторное для мелких предметов или секретных записок, мы смеялись и удивляли друг друга глупыми мелочами вроде ножа-бабочки, блестящего озёрного камня или алого птичьего пера. Кенни дразнил меня, называя Бу Рэдли, а когда я спросил: «Кто это?», он поехал на велосипеде до самого города и взял для меня в библиотеке «Убить пересмешника». Он читал её вслух, пока мы сидели в старой лодке под сенью ивовых ветвей. Я хотел быть Скаут. Он смеялся и говорил, что я не могу, потому что Скаут — девочка. Я возразил, что она самый храбрый ребёнок в книге. Тайное место на дубе стало называться «Почтовый ящик Скаут».       Остаток того первого лета с Кенни давно стал историей. Я ходил за ним по пятам, как маленький щенок, мешался и задавал столько вопросов, что, знаю, ему хотелось меня придушить, но он всегда был рядом. Я нашёл тропинку к его дому и каждый день ходил за ним как привязанный. Ему было пятнадцать, а мне восемь. Он считал меня маленьким ребёнком, а я его — Богом.

***

      Много лет подряд мы отдыхали там две недели каждое лето. Я не мог дождаться. Я хотел позвонить Кенни по телефону, но не решался. Он был словно светящийся человек, вознесённый на пьедестал, на которого я мог просто смотреть и чувствовать себя лучше. Эти две недели стали для меня оазисом, который помогал пережить трудные времена.       Он научил меня молчать. Он научил меня громко смеяться. Он не смеялся, когда я ошибался, и вообще никогда не смеялся надо мной. Он был рад видеть меня каждое лето, когда мы подъезжали на машине и я бежал по тропинке к его дому. Он всегда улыбался, когда я пытался сдержать слезы, глядя, как озеро исчезает из виду, когда мы уезжали. Мне всегда хотелось, чтобы это было нечто большим, чем быть «приставучим хвостиком», но я никогда не знал, что это за «нечто большее», чего именно я хочу. Я чувствовал это, но не знал, что это такое.       Когда мне было одиннадцать, мы говорили о девушках. В свои восемнадцать Кенни знал о них всё. Я рассказал ему, что изо всех сил старался считать Миранду симпатичной, что у Салли милая улыбка и даже что Энни набрала неплохое количество очков, но… И он сказал, чтобы я подождал, подождал, подождал ещё год или два, прежде чем произносить эти слова вслух.       Он осветил моё то лето. Он дал мне его, чтобы я держался за него, когда не мог заснуть.       — Видишь мой фонарь в конце причала? — сказал он однажды вечером, когда мы, как обычно, сидели, болтая ногами, в конце настила. Я наклонил голову, вгляделся в темноту и увидел жёлтый огонёк.       — Я знаю, что ты плохо засыпаешь, слишком уж мешают твои непоседливые мысли. Когда их станет слишком много, то найди этот свет. Спроси себя, как бы я поступил, и что бы я тебе сказал. Не важно, правильным будет ответ или нет. По крайней мере, это заставит тебя задуматься.       — Но как я найду свет, когда меня здесь не будет?       — В своих мыслях, Джей Ди. Ты всегда можешь найти меня в своих мыслях.       Когда мне было двенадцать, я попросил отца поставить фонарь и в конце нашего причала. Он позвонил домовладельцу, и на следующий день пришёл Джо Филлипс, чтобы всё подключить. Светильник работал от выключателя у задней двери, и каждый вечер я включал его, чтобы он мог «общаться» с фонарём Кенни на другом берегу озера. Кенни смеялся, но, по-моему, ему это понравилось. Я даже придумал код: два мигания — «Привет», а три — «Подумай обо мне, пожалуйста». Он никогда не смеялся надо мной, а я часто «моргал» ему трижды.       Когда мне было тринадцать, я сказал:       — Ну, Кенни. Прошёл год или два, а мне всё ещё нравится смотреть на мальчиков, а не на девочек. — Я так хорошо помню выражение его лица: не отвращение, даже не грусть, а будто он вздрогнул всем телом.       Он не был разочарован, скорее, знал, что это произойдёт, и отступил.       — Ты должен делать то, что должен, малыш, — прошепелявил он, вбивая гвоздь в оконную раму, из уголка его губ торчало ещё несколько гвоздей. — Ты любишь того, кого любишь; хочешь ты того, или нет. Таков порядок вещей. Ты говорил об этом с отцами?       Это было забавно. Мы говорили обо всём на свете, но он никогда не спрашивал меня, почему у меня два отца или где моя мать. Очевидно же, что у меня была. Даже дети геев не водятся на грядках с капустой.       — Нет, я им ещё не говорил. Они знают, думаю, и, конечно, всё будет хорошо, но им будет грустно, потому что… ну, у них было много проблем, когда они узнали… эм… что любят друг друга.       — Каких проблем? — спросил Кенни, напряжённо вслушиваясь.       — Ну, папиному папе это не понравилось, и им с папой Ди пришлось нелегко. Прошли годы, прежде чем они наконец-то стали счастливы. Они не хотят этого для меня.       — Но если они геи, тогда в чем проблема? — Кенни как всегда видел меня насквозь.       — Я не могу говорить с ними о… ммм… понимаешь? — я покраснел.       — Ох… понял, — улыбнулся он. — Да, говорить о «ммм» с родителями довольно сложно. Что тебе нужно знать?       Так всё и началось. Я мог спросить Кенни о чём угодно. Если он чего-то не знал, то узнавал для меня. Он объяснил мне всё о сексе с девушками, потому что прекрасно в этом разбирался, «сделав это» со всеми красотками в радиусе двадцати миль. Моя мечта о том, что однажды он поймёт, что гей и захочет меня, постепенно угасала, но он по-прежнему оставался моим лучшим другом. Тем летом он подарил мне мой первый дневник. И сказал, что туда нужно записывать всё, что крутится у меня в голове, пока это не свело с ума. Я поверял этой тетрадке все свои мысли: о жизни, о мальчиках, о том, что я гей, о Кенни.       В школе я был изгоем, но все невзгоды принимал с гордо поднятой головой, зная, что отцы гордятся мной, но внутри, в том крошечном месте, где живет наша гордость… я этого не чувствовал. На самом деле не мысли о Кенни удерживали меня от поисков кого-то особенного. Просто я не мог найти никого, кто хотел бы говорить только со мной, и кто действительно слушал бы меня. Так, как это делал Кенни в течение двух недель каждого лета.       В четырнадцать я открыл для себя летний огонь. В тот день мы с Кенни плавали в прогретом озере, наши задницы были засунуты в «ватрушки», а руки свисали через края. Ему был двадцать один год, но это не казалось странным. Я же всегда чувствовал себя прекрасно рядом с Кенни. Он толкал мою «ватрушку» пальцами ног, а я крутился, смеясь и стараясь не опрокинуться. Мы смотрели, как грозовые тучи движутся над нами на запад. И вдруг мы увидели… летний огонь.       Я знаю, что это всего лишь горизонтальная молния, или иначе зарница, но выглядело так, будто само небо взорвалось. Фейерверки, «шутихи» и волшебство. Тогда-то я и понял, что люблю Кенни. Я смотрел на его лицо: шоколадные глаза так и светятся, длинные ресницы касаются щёк, когда он щурится на солнце. Он всё ещё был худым, но уже подтянутым, и я хотел выглядеть так же, как он. Мы смотрели, как летний огонь выстреливает из одной тучи в другую, прямо в небе над нашими головами, и понял, что жизнь не может быть лучше, чем сейчас.       — Когда я снова увижу летний огонь, то буду думать о тебе, — сказал он. И по сей день, когда я вижу зарницы, то вспоминаю Кенни.       Я знал, что люблю его. Нет, не это вот глупое: «мне хочется хихикать каждый раз, когда вижу его» и не: «я хочу положить его фотографию под подушку». Не эти сплошь девчачьи штучки. Я хотел быть с ним, учиться у него, просто быть с Кенни. И в ту минуту, когда сверкнула молния, он посмотрел на меня, и я понял, что он — почему-то — чувствует то же самое.       В то лето, когда мне было пятнадцать, папа Ди сильно заболел, и мы не смогли поехать на озеро. Я чувствовал себя ужасно, потому что немного злился из-за этого. Отец проводил в больнице каждую минуту, сидя у папиной кровати, держа его за руку и иногда плача. Я не знал, что делать, поэтому просто тихо сидел в углу и приносил кофе каждый раз, когда он просил. Я думал о Кенни и гадал, что он сейчас делает.       Папе Ди стало лучше, но пневмония оставила его слабым, и отец сказал, что летом мы не сможем поехать на озеро. Я вёл уже третий дневник, и лишь мысль о том, что Кенни увидит его и прочтёт, поддерживала меня.       В то потерянное лето у меня случился первый, как сейчас бы сказали, «опыт». Я считал то лето потерянным, потому что не увиделся с Кенни и знал, что он стал слишком взрослым, чтобы возиться с таким, как я. Подросток пятнадцати лет и молодой 22-летний мужчина — слишком много для дружбы с ребёнком.       Я был на пляже, когда встретил Маркуса. Я не видел его раньше, поэтому решил, что он случайно оказался в этой части пляжа. Ему было тринадцать, и он был красив. Я наблюдал за тем, как он управляется со своей доской, и он видел, что я наблюдаю за ним. Волны были высокими, солнце заходило. Все ли помнят свой первый раз? Когда вы впервые прикоснулись к кому-то другому? Первый раз, когда понимаешь, что сам, возможно, сделал бы лучше, но именно ощущение чужого прикосновения имеет решающее значение.       Он сидел на своей доске на мокром песке, когда я подошёл. Мы поболтали о пустяках, и он ни разу не посмотрел мне прямо в глаза. Все говорят о гей-радаре, но мой никогда не работал правильно. Я не доверял ему и никогда не действовал в соответствии с ним. Но в ту ночь на этом парне могла бы быть мигающая неоновая вывеска, ведь я знал… Я просто знал.       Боже, мне было страшно, но я был старше, мне было уже пятнадцать, а его глаза просили. Чего-то, что я мог дать. В глубине души, как бы глупо это ни звучало, я думал: «Это будет что-то горячее для моего дневника». Я всегда думал о Кенни, что бы я ни делал.       Мы разговаривали. Ему нравилась японская манга. Я был не против. Я рассказал ему о своём внедорожном дерте, а он спросил, какие диски мне нравятся. Ничего такого, просто ребята узнают друг друга. Но воздух, боже, воздух был таким плотным, что я мог бы резать его ножом. Я просто знал.       Мы прислонились к покатому волнолому, никого рядом, только мы и шум волн. Поговорили ещё немного, и я потянулся через него, чтобы взять свои солнцезащитные очки, рукой случайно коснувшись его ног. Он дёрнулся, будто я ударил его шокером.       — Ого! — я усмехнулся.       — Ты просто испугал меня, знаешь ли, — приглушённо проговорил он.       Я был твёрд. И знал, что если дотронусь до него, он также будет твёрд.       — Джей Ди?       — Да?       — Ты когда-нибудь?..       — Когда-нибудь что? — я должен был убедиться, что мы на одной волне.       — У тебя есть девушка?       — Нет… а у тебя?       — Э-э-э…       — Ты когда-нибудь… Ну, ты знаешь?       — Нет, пока ты мне не скажешь.       Он пошевелился, и я подумал, что если не сделаю этого — не прикоснусь к нему, то взорвусь. Прямо тут, на пляже, разлечусь на триллион кусочков. Я опустил руку к его ноге и провёл мизинцем по эрекции. Я почувствовал, как он дёрнулся.       «Что теперь, Кенни?» — безумно подумал я. Я вспомнил его слова: «Делай то, что должен», — и рассмеялся, подумав о том, как расскажу ему об этом. В этот момент Маркус привалился головой к моему плечу, и моя рука оказалась прямо… там.       — Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — мягко спросил я.       Он моргнул и ответил: — Писателем… люблю… ох, — застонал он, когда рука проникла под резинку его купальных шортов и нежно обхватила плоть.       — Что ты пишешь? — мурлыкнул ему на ухо.       — Я… Я… о приключениях в косм… ОХ! — простонал он, когда рука заработала чуть сильнее и чуть быстрее.       — Напиши об этом — прошептал я, а потом и я не мог больше говорить. Приоткрыв рот, я смотрел как дрочу ему, как он хрипит и стонет, как всё смешалось. Он кончил быстро. Я тоже — просто от прикосновения к другому человеку. Не знаю, кто из нас сказал: «О боже», но мы оба имели в виду именно это.       Я увидел его ещё раз перед тем, как он уехал, но он был с мамой, и я просто кивнул, а он кивнул в ответ, и мы улыбнулись. Маркус… Классное имя. Я написал об этом в своём дневнике… чтобы Кенни прочитал.       Летом, когда мне исполнилось шестнадцать, мои отцы спросили, не передумал ли я ехать на озеро? Наверное, решили, что я уже слишком взрослый, чтобы мне нравился отдых в их компании.       Забавные они порой всё-таки… Я замечал, как некоторые относятся к ним, как ненависть таится под поверхностью и всплывает, когда меньше всего этого ждёшь… В продуктовом, на концерте, за ужином, если они держатся за руки или, не дай бог, целуются. Я видел выражение отцовских глаз, когда кто-то отпускал неприятные шуточки в адрес педиков или квиров. Это всегда было странно для меня, ведь я вырос с ними и всё, что видел — любовь, преданность, доверие и страсть. Я не могу вспомнить кого-то ещё, столь же заботливого или трепетно оберегающего партнёра, или настолько вросших друг в друга, нежели они. Вы понимаете, что я имею в виду, говоря «вросших друг в друга»? Не физически, хотя, когда я подрос, то лучше стал понимать природу звуков, доносящихся из их спальни, где, как предполагаю, они пытались проделать именно это. Нет, я просто имею в виду быть единым целым, не зная, где начинается один и заканчивается другой. Они уже так давно вместе, что заканчивают фразы друг за друга или «говорят» глазами и улыбками. Без слов. Я лишь надеюсь, что однажды смогу найти кого-то, кто будет настолько же совершенен, как они. Они много работали, чтобы добиться своего. Они заслуживают счастья. Я люблю быть с ними, даже когда они меня дразнят.       Я похож на своего папу. Высокий и жилистый, волосы, конечно, длиннее, спадают на глаза и вьются по шее, но они такие же светлые, как раскалённый солнечный диск. У меня даже глаза его: большие, зелёные и полные надежды. А вот нос мамин и её же полная нижняя губа. Папа говорит, что у меня дедушкины руки и ноги, и я вырасту долговязым, как он. Я не знаю, потому что никогда его не видел. Я вообще не поднимаю эту тему, потому что отцу от этого грустно. Мне на дедушку наплевать, потому что если он заставляет моих родителей грустить, то это его потеря… да пошёл он!       Я не мог дождаться, когда доберусь до хижины… Кенни. Мне уже шестнадцать. Уверен, он посмотрит на меня и сразу поймёт, какой я. У меня были дневники и летняя история, и я хотел о многом его расспросить. У него всегда находилось время для меня.       Я побежал по тропинке к его дому и стал стучать в дверь. Теперь он жил здесь один, так как его отец уехал жить к сестре в Кэривилл. Я спрашивал его, почему он так и не поступил в колледж, почему его вполне устраивает просто ремонтировать чужие дома, а он всегда смотрел на меня как на Дуфи. «Мне нравится жить так. Никто не беспокоит, я никуда не тороплюсь, мне не перед кем отчитываться, кроме как перед собой». Он всегда отвечал одинаково.       Я стукнул в дверь, раз-другой и отступил, когда женщина, леди… Нет, скорее девушка, открыла мне и окинула странным взглядом.       — Чего тебе? — спросила она не слишком-то вежливо.       — Я… я ищу Кенни.       — Он у старика Келлера, чинит водонагреватель, — ответила она.       Тут я услышал тоненький голосок — маленький мальчик тоже подошёл к двери, и выглянул из-за ног этой женщины.       Любопытство захлестнуло меня. Я грубо спросил: — Кто вы?       Она снова окинула меня взглядом и ответила: — Я Энджи Филлипс. Жена Кенни.       Рот приоткрылся сам собой. Полагаю, я выглядел по-идиотски. Впрочем, дураком я себя и чувствовал.       — Его кто?       Она посмотрела на меня, как на слабоумного, и уже очень медленно и отчётливо повторила: — Я жена Кенни, а это его сын. А ты кто?       Я знал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать. Я сбежал. И нёсся до самого дома, швырнул дневники через всю комнату и рухнул на кровать. Я даже не пытался сдержать слёз. Женат? Сын? Где они были всё это время? Почему я не знал? Со всеми своими 16-летними эмоциями я плакал до тех пор, пока слёзы не превратились в икоту, а та — в тихие стоны. Когда мои отцы вернулись из магазина, я уже, нарыдавшись, спал.       Позже днём я сидел на краю причала, где обычно вёл беседы с Кенни, когда услышал, как он произнёс моё имя. Мне не хотелось отвечать. Да, знаю… пора вести себя по-взрослому. Но, эй, мне было шестнадцать, и это было чертовски больно.       Я почувствовал, как он присел рядом.       — Привет, малыш.       И я поступил так, как поступил бы любой настоящий американский гей. Я надулся.       — Ты собираешься говорить со мной?       — Нет.       — Ладно, я буду рядом, если передумаешь, — он собрался встать.       — Нет, подожди. Кен-н-и-и! — крикнул я и схватил его за руку. — Кто это? Откуда она взялась? У тебя есть сын? Почему ты мне не сказал? — тараторил я, обстреливая его словами, то подаваясь к нему, то отшатываясь.       Я почувствовал, как его рука обхватила меня за плечи, и я свернулся калачиком у него на груди, как и много раз прежде.       — Я не знал, малыш. Мы были знакомы раньше, но она не рассказывала мне о ребёнке до прошлой осени. Ей нужна была помощь, и я должен был ей помочь.       — Ты… любишь её, Кенни? — мой голос звучал странно, эхом, будто мы в пещере.       Я почувствовал, как он напрягся.       — Я должен попытаться, малыш. Я ей нужен.       — Ты любишь его? — грубо спросил я. Боже, я был жалок, завидуя маленькому ребёнку. Черт, да я и есть маленький ребёнок.       — Он мой сын, Джей Ди. Я должен любить его. Он хороший малыш.       — А как же?.. — о боже, я ведь этого не сказал, правда?       — Ш-ш-ш, посмотри на меня. Я знаю, что ты чувствуешь. Как будто большой воздушный шар только что лопнул, и ты утратил контроль. Поверь мне, — вздохнул он, — я знаю, что ты чувствуешь. Но это хорошо. Мы всё ещё можем быть друзьями. Ты по-прежнему мой лучший друг. В жизни есть вещи, которые ты не можешь иметь. Вещи, не имея которых, становишься лишь сильнее.       Я не понимал, что он имел в виду. Знал ли он, что я чувствую к нему? Как он мог не знать? Были ли вещи, которые он хотел, но не мог получить? Я был в замешательстве.       Отец и папа Ди спустились на причал и сели рядом с нами. Отец, который никогда не любил ходить вокруг да около, спросил:       — Что случилось?       — На Джей Ди внезапно обрушилось несколько новостей, — грустно сказал Кенни.       — А именно? — спросил папа Ди, положив руку мне на плечо.       Я всхлипнул, чувствуя себя дураком.       — Кенни женат, и у него есть сын, — я уткнулся лицом в грудь папы Ди.       Сейчас мне смешно вспоминать тот день. Мои родители были уже достаточно взрослыми, чтобы иметь такого сына, как Кенни. Но тогда я думал, что Кенни столько же лет, сколько и им. Дети не мыслят глобально. Трое взрослых против одного ребёнка… меня. И клянусь, если бы кто-то из них прошёлся насчёт щенячьей любви, первой влюблённости или ещё какой ерунде, я бы зарыдал.       — Малыш, — мягко сказал отец. — Ты ждал чего-то от Кенни?       — Нет, — всхлипнул я. — Не знаю, да, наверное.       — Кенни двадцать три, Джей Ди. Он был твоим другом много лет и ни разу не дал повода думать иначе, не так ли? — отец не угрожал. Он знал, что с Кенни я в безопасности. Спустя годы папа Ди рассказал мне о взгляде Кенни, обращённом к моим отцам. Взгляд, который заставил отца вздохнуть, а папу Ди крепче обнять меня. Взгляд, который сказал, что Кенни никогда не откроет мне своих чувств. Но узнал я об этом спустя годы, когда это уже не имело значения.       Тем летом я ещё раз поговорил с Кенни Филлипсом, прежде чем уехать с озера.       — Взросление — это дерьмо, Кенни.       — Расскажи мне об этом, малыш.       — Свет? Он всё ещё будет там?       — Всегда. Всегда ищи свет.       — Кенни, а если бы я был старше?       — В одно мгновение.       Мы многое оставили недосказанным. Я вырос. И отдалился от летнего отдыха на озере. Это стало далёким воспоминанием, но я никогда не забывал человека, который всегда слушал меня… Всегда говорил со мной… Желал меня, но позволил уйти. Я поклялся, что сердце не будет управлять мной.