Stupid cold and silly decision

Белое постельное белье с голубым рисунком утром мягкое и прохладное. После завтрака пришлось идти за дровами в лес. Вечером планировался морс. Бабушка с гордостью выдавала бежевые валенки и вручала овечьи носки. Деревянные рамы дома и плетёная корзинка контрастируют с белостью и светлостью погоды. На улице чуть морознее вчерашнего. Узенькая дорожка до леса вытоптана велосипедом. Зимой. Или огромной гусеницей, или канатоходцем. Крыши греются под снегом, дым валит из труб, а деревья часто трясут дети, им холоднее всего. Воронам ломит зубы от ягод под снегом на худых ветках. По дороге бабушка рассказывала Феликсу, смотря на следы, где собака шла, где корова, а где трактор ехал. Как маленькому. Снег хрустел. Белки прятались. Разговоры шли о детстве Феликса и бабушки. Говорили о том, какой Ли был послушный и заботливый. Штаны всегда были целы, синяков нет, зубы есть. А больше и не нужно соизмерять что-то. Даже если он когда-то и рвал уличные брюки, то шёл к одноклассницам. Те добрые и трудолюбивые, они всегда помогали зашить, а потом и давали чудные уроки по самостоятельности. У Феликса было много подруг. Или просто приятельниц. Девчонки классные. У Ли уже давно есть подруги, с которыми он дружит с детства. Они вместе учились печь и запекать, отпрашивались на ночёвки, ходили по магазинам и дарили друг другу подарки. Феликсу они помогали решать примеры по алгебре, а он им читал школьную литературу вслух. Все знакомые мальчики были придурками. Те чересчур громко смеялись, обзывали девочек, плохо пахли, криво писали, глупо шутили и мокро плевали в асфальт. Когда он ездил в лагерь, то знакомился он тоже только с девочками. Они всегда ему попадались спокойные и нежные. Понимающие и улыбчивые. Единственные мальчики, с которыми он нашёл общий язык — это два восьмилетних обалдуя. Шутили они действительно смешно, пахло от них приятно, а девочек он вообще рядом с ними не видел. Постоянно таскались вдвоём. Они познакомились десять лет назад, гуляли всё лето и больше не виделись. Ну почти. Да, девчонки классные. Может, из-за их переизбытка в жизни они Феликсу никогда не нравились? Ну, как девчонки. Дров собрали немного, но на печь хватит. Хотя обогреватели бывают сподручнее. По приходе бабушка сразу заварила чай с тропическими фруктами и заставила идти греть руки под краном. Вода в кастрюле кипела, бурлила, а замёрзшие ягоды из морозилки не могли устоять перед теплотой. Бабушка начала давить их через сито. Сок, мякоть и сахар чудно смешивались с кипятком. Через час половник зачерпывал морс из кастрюли и благородно преподносил себя Феликсу. Напиток горячий и ягодный. Как губы заботливого кролика. *** Хёнджин, Джисон, Минхо и торт ждали за дверью, нервно нажимая на звонок. Сердце Хвана щипает. Маленькие пальчики-детишки всё ползут и ползут к самому чувствующему. Знают за что щипать. Джисон держал Минхо под руку. — Ты чего? — Джисон резко развернулся, когда Хёнджин слегка ударил их по рукам. — Вы ещё к бабушке Феликса сразу сосущиеся бы заходили. Приём будет ещё теплее, я уверен, — сказано абсолютно безэмоциональным голосом. Лишь доля осуждения и пара выёбов. — Да не ворчи ты, мы поняли, — Минхо снова жмёт на звонок. В доме пахнет запеченной картошкой и чем-то ещё. Миссис Ли с порога собиралась всех разобнимать, но получилось только извиниться за задержку. Она трепала щёки Минхо и Джисона с любовью и осторожностью. Скучала. Затем повернулась к Хёнджину и тихонько пожала ему руку. — Здравствуйте, мне Феликс про вас много рассказывал. Вкусно пахнет. — Правда? А мне вот про тебя ни слова. Все люди склонны ошибаться. А тут скорее заблуждение. Всем были выданы тапочки. Вчерашнее Феликс решил пока отпустить. Хотя бы на время. По глазам Хёнджина он заметил, что тот, похоже, тоже. Ужин «всем вместе» теплел на руках, столе и таявшем торте. Обогреватель был включён на максимум. На затопку печи сил не хватило. После того, как миссис Ли начала обмахиваться свёрнутой газетой, Минхо встал и выключил прибор совсем. Затем получил доброе: «Спасибо, дорогой» от бабушки. По телевизору крутили прошлогодний «Голубой огонёк», стаканы с морсом чокались и опустошались. Звон приборов, мелодия с канала и непрекращающаяся болтовня приятно звучали и разлетались по всей кухне. Время снова беспощадно летело. Пуще дракона. — Феликс, тебе не жарко в кофте? — бабушка заметила только сейчас. — Не, нормально, — на это Хёнджин хмыкнул, а Феликс пнул его под столом. Хван в двух словах рассказал Минхо и Джисону о татуировке и обещал уговорить потом Феликса показать. Поэтому за столом сейчас все отлично играли ничего незнающих. Почти все. Смеялись звонко и честно, разговаривали и рассказывали с неотъемлемым интересом. Необъятным. Что вообще может сейчас случиться нехорошего? — Мой хороший, а нога как? Заживает? Крепко же тебя те собаки покусали, гуляй осторожнее, — бабушка отпивает из стакана и смотрит на внука. А тот и сказать ничего не успевает. — Так они тебя всё-таки укусили, да? Феликс, почему ты мне вчера не сказал? Я же переживал, блин, — вторая пара глаз уставилась на Ли. Пазлы в голове миссис Ли стали без устали кружиться. Стены в голове путаются в извилинах, не дают судить здраво и даже просто мозгом. Что уж говорить о душах и сердцах. Невидимые коты-насмешники зевают и вяло смеются. Она, кажется, что-то поняла. «Красивая, да». «Я её целовал». «А вот если влюблюсь»? «Это секрет». — Вот оно как, — пара глаз спустилась от лица внука в тарелку. Зрачки сужались. Внутри что-то точно превратилось в обломок. Нет никакой девочки. Вернее есть, но- — Хёнджин, давай потом, пожалуйста, — Феликс до смерти запереживал. Он смотрел на бабушку в упор и ждал хоть чего-нибудь. Та только молчала. Часы разговоров превратились в звенящую тишину. Зазвонил телефон. Бабушке. — Я отойду, вы сидите. Феликс пытался глубоко дышать и сконцентрироваться хотя бы на музыке. Джисон минут десять назад переключил на канал с зарубежными песнями. Мелодия казалась всем незнакомой, кроме Минхо. Он слушал «Go solo» ещё тогда, когда она только вышла. Под столом темно и скрытно. Самое уютное и влюблённое место. Песня проходит сквозь две пары ушей и останавливается в районе кистей, опущенных вдоль тела. Минхо долго жуёт губу, Джисон доедает картошку. Десять лет назад, вылепливая из песка дома для маленьких жителей, Джисон перекатывал во рту клубничный чупа-чупс и косо смотрел на мальчика рядом. Тот читал какую-то книгу и вырисовывал что-то странное в воздухе руками. Вечно хмурился, а когда был доволен — блестяще улыбался. Только начало лета, детей пинками выгоняют на улицу гулять. Джисон поливал водой из бутылки свою песочную крепость и похлопывал по ней руками. Потом не выдержал и подошёл к мальчику и его книге. Захотел до неё дотронуться. — Не трожь! У тебя руки грязные, — блестящая улыбка пропала, а Джисон начал скучать. — Могу помыть, — мальчик с книгой брезгливо фыркнул. — А что ты делаешь вообще такое? Это заклинания? Ты что волшебник? — Ага, вот читаю как превратить тебя в сороконожку, будешь есть мух и тараканов, а не вот эту вот гадость. Пока только пробую колдовать, поэтому ты не уходи далеко, — Джисон на это широченно округлил глаза. Мальчик, до этого смотревший абсолютно серьёзно, начал злобно ухмыляться. Затем эмоции снова вернулись на стадию «ноль». — Шучу. А ты, идиот, поверил, да? Джисон на это насупился, показательно развернулся, надул щёки и отошёл обратно к своей постройке. Больше никто не говорил. Пока: — Язык жестов. Мама сказала, если я выучу какой-нибудь другой язык, то буду понимать кошек, — они были одного возраста, но тут Джисон очевидно понимал, что мама этому мальчику откровенно наврала. Расстраивать его не хотелось. — И ты что угодно можешь сказать? — Любое предложение мне скажи — я переведу. Джисон выдал тут же: — Мыши доедают кошку в овраге. Я Джисон, кстати. Глаза мальчика сейчас не описать. Если только сравнить с луной. Большие и белые. Кажется сейчас начнутся проклятья. Или колдовство по превращению в насекомых. — Не может такого быть. Мыши кошек не едят. Поразительно. Он знал это, но не знал, что понимать животных он, если будет учить языки, не станет. — Откуда знаешь? — Ты болван? Не бывает такого. Это кошки мышей едят. — А я видел наоборот, — ничего он не видел. Но повыпендриваться хотелось страшно. — Покажешь? — сказано в неверие и недоверие. Глаза мальчика щурятся, а руки складываются на груди. — Как только скажешь, как тебя зовут. Теперь глаза мальчика закатываются. Слишком взрослые эмоции для семи лет. — Минхо. *** Джисон тогда, десять лет назад, отвёл его к «оврагу». Это была площадка на соседней улице. Пока шли думал, как выкручиваться. Озарение снизошло на него по милости сладкой. — Ну и где? — Наврал. — Кто бы сомневался, — Минхо в очередном закатывании глаз, отворачивается. А когда поворачивается видит апельсиновый чупа-чупс. Слышится «на» и чупа-чупс оказывается в детских руках. Минхо пытается скрыть улыбку, разворачивая конфету. Сладко. Мама ему таких не покупает. Она покупает обычную еду. А ещё ежемесячные подписки, фигурки черепах, коллекционные чашки, которые нельзя трогать, журналы и прочий хлам. И часто говорит, чтобы сын от неё отстал и ушёл читать. — Сладко. Спасибо, — а Джисон ничего скрывать и не собирается. Каждый день лета сопровождался приходом в песочницу и обсуждением детских важностей. Осенью они пошли вместе в школу. Минхо больше не пытался скрыть своей улыбки, а Джисон своих чувств. Он показывал, как мог. Он тогда ничего не понимал, но желание приносить чупа-чупсы Минхо каждый день, росло. Разрешать ему зимой греть руки у себя на шее, делиться обедом, давать списывать и самому это предлагать. Просил у мамы деньги и покупал Минхо булочки с сахаром. Они ночевали вместе и смотрели то в окно, обсуждая какие смешные прохожие, то сериалы с простыми сюжетами, то в глаза, рассматривая радужки друг друга. Они дружили и любили. О чём-то молчали, о чём-то кричали. Кричали о дружбе. О чём молчали — они так и молчат. Катались на велосипедах и кормили уличных кошек, валялись друг на друге вместе до обеда и приносили воду запивать лекарства во время болезни. Пока Минхо не начали обижать. В школе ему доставалось. Его не били и в портфель не плевали, но глупые обидные шалости проворачивались каждый день. Дети злые. Они забрасывали его стружкой от карандашей, замазывали корректором записи, подмешивали в соки соль и банально клеили жвачки. Минхо никогда не плакал. Но и больше не улыбался. Всё, что у него выходило — ухмылки и полуоскалы. Джисона, казалось, разрывало на части. Поэтому он отдавал ему свой сок, сцарапывал жвачки, отряхивал спину от стружки, и воровал тетрадки, чтобы восстановить записи. Он писал новые. Минхо в эти моменты, находясь у него дома, гладил его руки и называл «Хани». Теперь все улыбки были только для Хан Джисона. Закончив школу, всё наладилось. Но характер Минхо установился в детстве. Он теперь всегда такой. Самый лучший, самый добрый, хороший, внимательный и красивый. Джисон про него говорит так. Минхо покупал ему кофе и делился одеждой, звал на ужины и двигался на ночёвках ближе к краю, чтобы у Хана, у стенки, было больше места. Завязывал ему шнурки и расчёсывал волосы, когда Джисон ползал под кроватью Минхо, чтобы найти затерявшиеся наклейки. Минхо поливал коленки Джисона перекисью, когда тот их обдирал, а на шипение сквозь зубы говорил: «Терпи». Минхо делал всё это, никогда не озвучивая вслух, что он сделал бы для Джисона что угодно. Пусть только попросит. Глаза светились, а кожу кололо. Джисон же всё бы отдал, лишь бы только Минхо никогда не расстраивался, не переживал и не злился. Пусть он всегда будет рад. Во рту пересыхало, а ладошки потели. Они чувствуют это уже десять лет, но молчат словно самые скромные рыбы. Бабушка Феликса что-то обсуждает по телефону. Ли и Хван ведут себя очень странно. Определённо что-то произошло. Минхо перестал жевать губу, а Джисон чуть не подавился картошкой, когда почувствовал мизинец, переплетающийся с его. Хан тихонько повернул голову. Грудь Минхо вздымалась, а глаза бегали по тарелке. Мизинцы прилипли. Они тысячу раз обнимались и держались за руки. Но ни разу так. Кажется, спустя десять лет они научились читать мысли друг друга. Им точно теперь есть о чём поговорить. *** Время плавно утекло в позднее. Все разошлись. Бабушка отгадывала кроссворд, вечно поправляя очки, а Феликс упёрся взглядом в комнате в одну точку. Конец вечера сопровождался смотрением на книгу и мыслями: «А хочется ли вообще?». Феликс читал каждый день. Каждый день до этой недели. Сейчас как-то и сил нет и времени. Не сказать, что график Ли забит подчистую, но постоянно есть чувство, что почитать он и дома может. Сейчас важнее другое: как бы выспаться получше. Завтра он идёт на ночь к Джисону. *** Не просыпаться до обеда потрясающе. Сон — наслаждение. Чтобы ни произошло, всегда можно просто лечь спать. А если и надолго, то вообще потом кажется, что то, что было до сна — это вчера. И проблемы уже не кажутся такими неподъемными, а дыхание возвращается в ровную спокойность. Феликс обожал это. Каждая мышца кричит: «Спасибо, ты так заботлив». После чего-то тяжёлого — закрывать глаза, с удовольствием опуская веки, кажется самым прекрасным на свете. Это можно считать за хобби? Увлечение? Феликс не получал такого удовольствия от самых вкусных блюд и самых дорогих подарков, какое он получал от сна. Но ближе к обеду всё-таки нужно встать. Ему ещё к Джисону идти. На улице заборы подкашиваются, а ноги бесчинно повторяют. Скользко. Гололёд кровожадный и злорадствующий. Феликс вдруг вспомнил, что хотел зайти в магазин. *** В доме Хан Джисона стены в поэмах и легкости. Обои с какими-то надписями и свежесть. Либо Джисон недавно проветривал, либо чистил зубы. Пахло цитрусами и Минхо. Феликс очень восприимчив к запахам. — Ликс, ты что там принёс? — Минхо заметил пакет, прятавшийся за спиной Ли. Хёнджин вышел из-за угла. В коридоре становилось теснее. — Да так, — и начал доставать содержимое и вкладывать в руки Джисону. — Это пирожки? А с чем? — как мало надо, чтобы получить такой восторг. Всего-то по дороге зайти в продуктовый. — С капустой. Не видишь написано? — Минхо начал тыкать на этикетки на четырёх пирожках. — Почему именно с капустой? Феликс жмёт плечами. Джисон крепко обнимался, а потом вместе с Минхо ушёл вглубь дома. Ли начал разуваться. — Получается, я теперь должен купить тебе молочные коктейли? — Хван всё также опирался на стену и смотрел с каким-то ехидством. Начал медленно подходить. — Я вообще-то там не только тебе купил. Там для всех, — напускное недовольство Феликса блестело в глазах. Хёнджин начал отряхивать его шапку. Ли её тут же снял. — Ну с капустой же. Только я тебе про неё говорил, — Феликс снял верхнюю одежду и повесил на крючок. Хван сложил руки в карманы джинсов и чуть наклонил голову в бок. — Ну так что? — Ничего ты не должен, Хёнджин. Хотя можешь принести мне в следующий раз мандарины, — кивнул. Из всех отверстий ползут цветы. Из щелей стен, скважин, артерий сердца и ушей. Вот оно как ощущается значит. Щекоткой и мурашками. Часы на цепочке нещадно кровоточили и пели серенады. Потрясающая несовместимость. Время и чувства. На кухне была печь. Заслонки пока не было, поэтому горячие языки пламени были как на ладони. Слышался скрип и треск. Дрова внутри кажутся краснеющими и смущающимися. Они что-то по секрету шепчут. Огонь — шёлковая простыня. Встряхиваешь и она льётся и струится. Невероятный контраст с узорами на стёклах. Душевное «мы» перекатывалось по дому. Любящее «они» ходило в обнимку с душевным. Они варили «взрослый» чёрный кофе, плевались и морщились, затем выдыхали и заваривали чай. Проектор в комнате — мечта. Джисону не нужен телевизор, он может просто зашторить окна. Рождественский фильм совершенно в не рождественское время шепчет «тсс» и сменяется картинками на пустой стене. Чаи хлюпают, Минхо чешет голову Джисону, бормоча о банановом шампуне. На втором фильме Феликс засыпает. Они смотрели хоррор. На чёрно-белую комедию его будят, пока позы Хан Джисона меняются ежесекундно. Минхо что-то ворчит про «шило» и идёт за добавкой закусок. Заботливо приносит обещанные Хёнджином чипсы. Время обнимает и шепчет, что скоро оно придет. Оно только ненадолго уходит. Жаль Хёнджин был слишком погружён в диалоги с проектора. Или в перебранки рядом. Минхо с Джисоном вечно шипели, что кто-то кому-то что-то отдавил. Сидели все на полу, заваленном подушками. Феликсу не составило труда встать, обойти ноги Хана и сесть между ним и Минхо. Чтобы неповадно было. Те всё равно периодически откидывали головы назад и переговаривались. Что-то по типу: «Не замёрз?», «На тебя похоже.», «Погромче сделай.», «Так ты пизди поменьше и слышать будешь.», «Ты чувствуешь, как от Ликса арбузом несёт?». Ли им даже немного завидовал. Немного, потому что вскоре пересел на диван сзади. Хван встал с пола и занял место рядом. Они не болтали, не перешёптывались и не спрашивали. Только едва касающиеся плечи вели безостановочные беседы. На ночь разлеглись также: кто как сможет. Покидали матрасы и одеяла на пол и вырубились, как только каждый пожелал «спокойной ночи». *** Сон утаскивает Хёнджина за собой. И он видит вино. Две руки держат струящиеся ножки бокалов. Руки мужские. Одна из кистей — это его. Вторая — непонятно. Чувствуется спокойствие и равномерность. Будто всё уже позади. Слышны какие-то перешёптывания и как работают часы. Место, в котором он находится изнутри выглядит солидно и дорого, однако часы с кукушкой. Хёнджин хочет поднять глаза и посмотреть на человека напротив, но не может. Его останавливает какое-то внутреннее сопротивление, что ещё рано. Он ждёт, когда послышится ку-ку, но не дожидается. Последнее, что видит Хван — это рука с веснушками и эксклюзивными часами на запястье, которая тянет свой бокал к его, чтобы чокнуться. Слышится звон. Хёнджин просыпается. Он ворочается в постели и замечает Феликса. Чуть позже он видит и всех остальных. Все спали. Глубокой ночью он крутит свой сон в голове, а на утро его даже не вспомнит. *** Вечер. Пятница. Магазин. Склад. Мандарины. Хёнджин старательно счищает кожуру вот уже с седьмого, обещал же. Каждый кладётся поплотнее к другому, создавая впечатление идеальной совместимости. Окно слегка приоткрыто для проветривания. В воздухе витает ощутимая нервозность и уныние. Концы пальцев колет. Когда сок мандарина попадает на них, Хёнджин шипит. Обо что он успел порезаться? Сидя в простой белой футболке, Хван не замечает, как задевает её пальцем. Осталось небольшое красное пятнышко в районе груди. Кровь хорошо отстирывается в холодной воде. Пришлось пока сверху надеть свитер. Слышится звон колокольчиков над дверью, и он знает, что провожать до него гостя не нужно. — Ты пришёл, — глаза Феликса — переспелая голубика. Почти чёрная. — Пришёл. Свеча-мыслитель догорает. Нет. Это кто-то её нещадно тушит. — Я не знаю, что говорить, Хёнджин. «Неужели ему никак? Неужели он не понимает? И скучать не будет? И как сон забудет?» Хван без конца крутил свой прошлой ночью, но так и не вспомнил. Только знал, что видел он что-то важное. Чувствовал. Предчувствовал. До смерти хотелось разобраться в голове Феликса, но так и не выходило. Они смотрели друг другу в глаза, не отрываясь и не смущаясь. Уже нечего. Каждый о чём-то думал и боялся. И молчал. Феликсу до смерти хотелось донести до Хёнджина, что он имеет в виду. Но он не умеет говорить словами, а передать мысли вербально кажется невозможным. Или возможно? Хоть бы он почувствовал, что ему тоже горько и плаксиво. Пусть он его поймёт. Хёнджин слишком плохо читает по слогам, выгравированным на душе Феликса. Ли ими пел и делился, а Хван пытался лишь собирать буквы. Тщетно. Те попросту вываливались из огромных карманов. Нужно уметь слышать и принимать. Мысли в голове истошно вопили. Косниськосниськоснись. Хёнджин приложил руку к груди напротив. К сердцу. Почувствовал. Там очень горячо. Спичка брошена. Просто не сейчас. Просто сухой травы пока маловато, не всё сразу. Время придёт, точно-точно. Хван не отрывал руки от сердца, а Ли глаз от глаз. Своих голубичных от блестящих. Губы уже без блеска. С того дня без блеска. А глаза думающие и печальные. — Феликс, давай ещё поговорим, — глаза поднимаются, а руки возвращаются на место. Будто и не было ничего. Ли спокойно улыбнулся. Спокойнее волн, злости и маленьких детей. Абсолютно шумные вещи. Получается, чуть тише урагана. Кивок. Сайт снова открыт. На нём уже нагрето. — По каким вещам из детства ты скучаешь? — почищенные мандарины медленно пропадают. Хёнджин не обманул. Принёс-таки. — По лесу. Боюсь потеряться, поэтому не хожу. А когда был маленький ходил. С дедом. Он всегда выглядел будто и живёт там. В самой чаще. Мы брали летом корзины и маленькие ножи, чтобы грибы срезать. Он не ругался, если я брал всякую гниль или того хуже — ядовитые. Он качал головой и говорил: «Джинни, дорогой, ты хочешь, чтобы наша бабушка отравилась?». Это было красноречивее любой возможной брани. Дед водил меня к реке и давал корки хлеба, чтобы я их бросал уткам. Уток в том лесу не водилось, кстати. Видимо я просто в тот момент был слишком счастливым, я не знаю. Мы находили в лесу просторные места и жгли костры. Я тогда только учился пользоваться спичками. Дед был потрясающе умиротворённый. Я даже как-то бросил одну мимо костра. Земля была сырая, поэтому ничего не загорелось, но могло. А дед просто сказал: «Ты хочешь пожара, Джинни? Мы не успеем с тобой убежать, а бабушка будет плакать». Старик поднимал меня к себе на шею, чтобы я подкладывал угощения белкам. Я тогда заметил одну, а когда чуть не завизжал от радости, дед тут же меня с шеи снял и посмотрел внимательно. Спрашивал: «А если тебе в ухо покричит кто-то такой же большой? Голова взорвётся, Джинни». Он меня многому учил, но в лесу тот чувствовал себя действительно как дома, — Хёнджин всё это время водил пальцами по кружке и смотрел в пол. Ему сложно? — Так, значит, ты скучаешь по лесу? — Феликс уже знал ответ. — По деду, — Ли хотел было уже что-то спросить, но его опередили. — Я знаю, что ты спросишь. Нет, он не умер. Феликс как-то даже выдохнул. — У него старческая деменция. Помнит только бабушку. Феликс взял очередной мандарин, разделил пополам и очистил его изнутри. Протянул вперёд. — Ты зачем их начистил все? Думал, что я сам безрукий? — за это время Ли понял: нельзя давать Хёнджину ещё больше тонуть в своих печалях. Старые — он принимает, а на новые изо всех сил старается не обращать внимания. Его лучше выслушать, посочувствовать немного и тут же отвлечь. Тоже дурак. Зачем сейчас притворяться сильным, с Феликсом? Их встреча сейчас похожа на странное, прощальное собрание. Оба как струна. Обоим хочется выворачивать сознания, кишащие мыслями и чувствами, и отдавать на хранение. Но оба говорят через силу, отвечая только на поставленные вопросы. Протянутый мандарин уже был съеден. — Захотел и начистил. Может ты бы потом ими брызгался, кто тебя знает. У тебя-то что? — Я всегда скучаю по лету. Какое бы оно ни было, всегда люблю. И времени больше и нагрузки меньше. Я ездил за город к бабушке. К другой бабушке, не к этой. У неё была дача с качелями. Вот они — по-настоящему что-то живое. Абсолютно деревянные, но удивительно похожи на птиц. Птицы голосили, летели, брали с собой и пускали перья в глаза, когда раскачаешься до полусолнышка. Мы собирали с бабушкой ягоды и лепили из них и муки выпечку. Мы читали друг другу стихи и обсуждали вечерние сериалы. Но что бы ни происходило — я всегда шёл на качели. На могучих пересмешников, на самых дружелюбных орлов. Это не объяснить, Хёнджин, это почувствовать нужно. Ты взмываешь и летишь, а ещё лучше глаза закрыть, — Ли бы отвёл его на эти качели. Собственноручно закрыл бы ему глаза, заставил бы снять обувь и сам был толкнул деревянное сиденье в полёт. — То есть ты по качелям скучаешь? — Нет, Хёнджин. Я тебе только одну историю рассказал. Скучаю я по лету. По тому лету, — мандаринов почти не осталось. — Я просто не люблю зиму. Хотя знаешь, эта не такая уж и плохая. «Постараюсь на век сохранить этот вечер под рёбрами» — думал Хёнджин. «Как же я надеюсь уже завтра это всё забыть» — Феликс. Они проболтали оставшиеся вопросы с сайта. Говорили про благодарности, недостатки, комплименты, суперспособности, семью и гордость. — Давай музыку включим? Какую хочешь? — Феликс думает секунду. — The night we met. Это старая песня, ты, наверное, её слышал. Хван ищет песню на телефоне и включает на полную громкость, сколько позволит устройство, кладёт на стол. Оба закрывают глаза. Ресницы Феликса дрожат, руки замерзают. Всё кажется невероятным и нечестным. Невероятно нечестным. Зачем он притворяется сильным? Что он поступает как взрослый, что сможет справиться сам, что спокойно продолжит учёбу по приезде. Он же всё равно под закрытыми веками видит людей. Толпы людей. Миллионы человек изо дня в день. Каждый о чём-то бормочет и капает на мозг. Все видят Феликса каждый день и каждый смотрит на него закрытыми глазами. Потому что Ли в любой толпе ищет их. Бесподобно искрящегося Джисона, идеально любящего Минхо и таинственного Джинни. Совершенно открытого и известного Джинни. Феликс не помнит, как зовут того заботливого кролика из историй Льюиса Кэрролла, а их имена он запомнит. Их имбирную, сладчайшую искренность и внимание. Время останется самым новогодним воспоминанием в зиму, совершенно бесполезную после самого праздника. Ли буквально чувствует, не открывая глаз, как осколки врезаются в тело напротив. Уже изначально кровавые. Врезаются в грудь плашмя и падают к ногам. Не больно. Только испачкался. Феликс постирает. Феликс вообще всё постирает, что ему Хёнджин принесёт. Милая помогающая прачка. Кровь отстирывается в холодной воде. Ледяной, как руки, касающиеся серёжек на хрящах. У Ли уши не проколоты. Феликс всё-таки открыл глаза. Он один. А Хёнджин замирает. Пальцы ведут по раковине, задевая волосы. Дыхание. Прикосновения переходят на железные украшения, затем на шею, Феликс совсем близко. Хёнджин не собирается сейчас ничего делать первым. Только ждёт. Большой палец касается шеи, остальные всё ещё перебирают длинные волосы, сегодня они распущены. Хван всё ещё не открывает глаз. Не в ожидании поцелуя, нет. Лишь с блаженным умиротворением и покоем. Даже если Феликс никогда его не поцелует. Пусть. Лишь бы только это мгновение никогда не закончилось. Феликс приближается и глаза зеркально прикрываются. Два миллиметра. А в голове набатом: Ошибкаошибкаошибка. Крах. Очередной проигрыш. — Я не могу, Хёнджин, — и жмурит глаза до звёзд. Хван лишь опускает голову и тихонько смеётся. Дальше он чувствует, как сырые ресницы утыкаются ему в шею. Феликс его обнимает. — Я такой трус. Прости меня, — объятия Ли поверх рук. Никак не ответить. Если только словами: — Феликс, ты просто запутался, — произнесено абсолютно спокойно, вперемешку с внутренним раздроблением на части. Произнесена совершенная правда. — Я обещаю тебе, что найду чем себя занять, когда ты уедешь. Я не буду сильно скучать, — смертоносное враньё. Хёнджин сам себе не верит. Как ему поверит Феликс? Молчание за эту неделю росло в своей прогрессии. Сейчас оно кажется самым сладким тортом. Бенгальскими огнями и свежими цветами. Самым лучшим на празднике. Феликс тонул в своей голове. Мысли снова его топили. А ведь он даже плавать умеет. Как сказать что-то такое, чтобы было понятно всё, что гложет? Если он скажет не напрямую, то никто не поймёт. Хёнджин поймёт. Ли медленно отдаляется и кладёт руки на плечи напротив. Говорит полушёпотом: — Я ничего сказать не могу. Все слова кажутся неверными и неподходящими. Будто всё не то, понимаешь? — кивок. Феликс достаёт старый стикер с надписью «будешь сидр?» из кармана, берёт со стола ручку и начинает писать. — Вот. Прочитай, когда я уеду. Чай остыл. Окно открылось больше, чем планировалось. Пальцы ног поджались в ботинках. Снег с улицы налетал на полки. Кажется, снова наступает зима. Вот и время пришло. Из маленького деревянного домика на стене вылетела птичка. Ку-ку. *** Хёнджин обещал сам рассказать Минхо и Джисону про номера и встречи. Что ничего никто не дождётся. Хван предложил, а Ли согласился с условием, если тому не сложно. Хёнджин тогда ответил: «Не сложнее, чем тебе». И хорошо. Их взглядов сам Феликс бы не выдержал. Бабушка попрятала в рюкзак внуку контейнеров с обедом и в бутылку из-под минералки налила оставшийся морс. Взяла с него обещание, что тот обязательно позвонит и передаст дома «привет». Феликс никому не сказал во сколько он уезжает, чтобы его никто не провожал. Он ужасный друг? На улице проверяются документы, время и застёгнут ли рюкзак. Феликс еле успевает в собирающийся отъезжать вагон. Вещи забрасываются на верхнюю полку, наушники пробираются в уши, глаза устало прикрываются. А где-то, в приятно пахнущей лавке, под звон отправляющегося поезда, Хёнджин разворачивает стикер. Он читает, и уголок его губ слегка приподнимается. Хёнджин поймёт. «Если бы было лето, я бы набрал тебе цветов. Ты бы нарисовал их для меня?» Ромашки значат «юность», да? Цикламен — «до свидания». Хёнджин всё понял. *** В феврале вливаться в учёбу получалось с трудом. Но это последний год перед поступлением, поэтому усилия особо важны. Юношеский максимализм кричал о том, что столько чувств и ощущений, которые он получил за неделю, он не получал за всю жизнь. Пыл сузился до размера крохотной булавки, когда пришлось сойти с вагона на перрон. Феликсу казалось, что вернись он домой — станет легче. Сейчас же он понимал, что легче там. Он боялся именно этого чувства, как забавно. Весна обгоняет зиму, снег прощальной песней ждёт следующего года. Толпы людей бесконечно давят на мозг и нервы. Акклиматизация. Засыпать теперь сложнее, сладостей больше не хочется. Уныние соперничает с усталостью. Наушники становятся очевидными победителями. Почти как в покере. «Но это же неправильно, Феликс.» Подготовка к экзаменам и посторонние переживания кружат голову. Хочется объесться мандаринами, выпить чай и рассказать Хёнджину, как он устал. Они потом позовут Минхо с Джисоном, включат фильм и будут без конца болтать. В моменты особой измученности пальцы сами набирают неизвестные номера в надежде попасть в нужный. Угадать. Миллионы комбинаций. Невозможно. Мама предлагала чай. Заваривала себе и заодно наливала сыну. — Бергамотовый? Откуда у нас такой? — Отец вчера купил. Не нравится? — Не нравится. Привкус странный, — «самый лучший. Пожалуйста, мам, не обижайся, я просто не могу так». Озвучить не решился. — Может, кофе есть? — Какао только. Феликс налил стакан воды, поцеловал мать в щёку и ушёл в комнату. Он не замечал раньше того, что бесконечно преследует его сейчас. Вечный чай, конфеты, знакомые песни, бьющие по черепу с оглушающей силой, татуировка. Как можно каждый день смотреть на свою руку и не вспоминать всего, что было? Или видеть в магазине букеты цветов и понимать, что как же, наверное, потрясающе их можно нарисовать. В апреле всё действительно стало казаться сном. Не было ничего. Показалось. Остались фантомные правила: губы не красить, арбуз не есть, хрящи на ушах не прокалывать. Откуда они? Чай Феликс больше не пил, становилось теплее, а варежки давно залегли в глубокий ящик с зимними вещами. Феликс прибрал к себе чеки. Нашёл в куртке. «Качан капусты», «Пирожки с капустой», «Яблочный сидр, конфеты». Убедиться в том, что всё не видение, помогают они и фотографии с телефона. В галерее грелись снимки котов из окон соседних домов, варящийся морс в кастрюле, Минхо с баранками на санках, татуировка ещё с плёнкой, гора почищенных мандаринов, закат с капота, полуспящий Джисон на коленях Минхо, они тогда смотрели фильм, исподтишка сфотографированный Хёнджин. Он рисовал ему дракона тогда. Феликс проводит пальцами по руке. Он вдруг чувствует сладкий запах, кипячение чайника и мелодию Альянса. «Любить можно и нужно, даже если останется в итоге от этих чувств только воспоминания.» Май — благословение. Ли лежит у себя в комнате, убрав руки за голову, прикрыв глаза. В наушниках играет «Go solo». Вспоминается горячий морс и запеченная картошка. Вечер, бабушка, друзья. Феликс тогда жуть как переживал, что после бабушкиного «вот оно как» его больше не выпустят из дома вообще. И не увидится он тогда со своей «девочкой». Почему своей? Потому что Феликс больше не переключает знакомые песни, а наслаждается под них воспоминаниями. Конец мая, Ли ждёт лета, чтобы начать есть арбуз. Он пьёт чай с яичницей по утрам и ежедневно просматривает галерею. Моменты января приятным калейдоскопом крутятся в сознании. Стадия смирения. Он уже всё решил. Три месяца — это пыль, но он будет счастлив вспоминать эту «пыль» потом. Самое ценное от мгновения — воспоминание. Ты никогда не прочувствуешь важность, пока не лишишься. Что имеем не храним, потерявши — плачем, да-да. «И привязываться можно.» Феликс дурак. Он признаёт. Пока, кроме себя, больше некому, но он это исправит. Он извинится и расскажет. Он слова копил полгода, записывал, исправлял, зачёркивал и злостно выбрасывал. Если вдруг представится возможность — он скажет всё как на духу. Как польётся. Он возьмёт всё от этой возможности. На вопрос мамы, как он планирует проводить лето, Феликс отвечал, что решил поехать к бабушке. На вопросы, надолго ли, кивал. «Только если это не какое-нибудь дерьмо. Ты же отличишь дерьмо от не дерьма, да?» Или может Феликс тогда действительно просто запутался? И вообще нужен он теперь там кому-нибудь кроме бабушки? Феликс вспоминал решительность Хвана. Тот делал шаги, помогал, заботился, целовал, а Ли только прогонял. Теперь его очередь быть решительным. Просто нужно было время. Спичка была брошена, а сухая трава появилась только сейчас. Собственный темп. Простительный. Если Хёнджин оценит его честность и раскаяние, то он собирается это лето жить. С ним, Минхо и Джисоном. И бабушкой. Без номеров, связи и звонков он всё равно всё это время скучал и разбивался. Так и толк тогда спрашивается какой? Феликс такой дурак. Ему хватило полгода, чтобы это признать. Хёнджину же казалось, что вернись Феликс домой — ему станет хуже. Сейчас же он понимает, что хуже было тогда, на складе. Хван всего месяц ходил и убивался, а потом начал ходить к миссис Ли. Та его кормила и обожала, принимала как собственного внука. Разговора насчёт Феликса было не избежать, очевидно. Были и о молодости, и о глупости, и о первой любви. Женщина всё не умолкала, ведя к какой-то морали. Потом помолчала, задумалась и сказала: — Я же нафантазировала себе какую-то девочку. Подумала, что у Феликса будет невеста. Он так про тебя говорил, ты не представляешь. А когда я поняла, что это ты, я расстроилась. Потому что не девочка, понимаешь? — Хёнджин внимательно кивал. — Я долго думала, Джинни. И я вижу, что ты изо всех сил стараешься для него, поэтому, думаю… Ты хороший и терпеливый. Моему внуку такой и нужен, — со смехом. — Чую я, что Феликс вернётся, не поверишь, — миссис Ли по-доброму подмигнула и погладила Хвана по макушке. Под «стараешься» бабушка Феликса имела в виду поступление Хёнджина в город. Он рисует, чтобы жить. Рисует, чтобы чувствовать. Рисует, чтобы помнить. А теперь ещё, чтобы зарабатывать. Даже если получится учиться бесплатно, то жить всё равно где-то надо. Не у Феликса же дома. В начале февраля банка с надписью «money», в которой стояли кисти, переворачивается, и содержимое с шумом вываливаются на стол. Хёнджин роется в карманах и находит мелочь. Та со звоном падает на дно. Хван тоже чувствует, что не прав, но не корит себя за слова. Лишь за мысли. Он в голове тогда осуждал Феликса за мнение. Его позиция «прости-прощай» его более, чем не устраивала. Сейчас, благодаря отрадную рефлексию, он может сказать, что понимает Ли. Или вернее сказать: принимает. Ему тоже было страшно. Он точно также не знал, как быть и просто следовал уже установленным — спасибо опыту — правилам: не хочешь мучаться — не скучай. Как не скучать? Забыть. Что он знает точно, так то, что он сам забывать Феликса не планировал. Только вот у него тут есть привычный Минхо, привычный Джисон и привычные места, которые не уходили и уходить не собираются. А у Ли этого нет. Зато у Хёнджина нет Ли. Как всё просто. «Розы будут вянуть, песни забываться, снег таять, карандаши стачиваться, а я всё ещё храню те стикеры в ящике комода "самое секретное"». Вся весна проходит в накоплении и мыслях. *** Телефон на столе вибрирует. Входящий звонок. — Да, мой хороший? — Хёнджин встрепенулся и поднял взгляд на женщину. Он знает, что только одного человека называет миссис Ли так. Конец мая сопровождается ещё большим хождением в гости к бабушке Феликса. — Бабушка, я приеду на всё лето, можно? — Конечно можно, мой родной, чего ты спрашиваешь? А мама разрешила? — Да, она не против, я сам попросил. — Сам? Удивляешь, мой хороший. Подожди секундочку. Ещё блины положить? — Феликсу стало интересно, кого это там кормит бабушка. Пока до него не донеслось еле слышное: «Не, спасибо». Ком шажками-малютками подползает к горлу и ухватывает с двух сторон, сжимая. Дышать теперь кажется труднее. Предплакательное состояние вот-вот вырвется наружу и даст о себе знать. Желание самостоятельное и сильное. Феликс казался себе таким же. — Бабушка? Кто там у тебя? Там что рядом Хёнджин? Бабушка, пожалуйста, дай ему трубку, слышишь? — беспокойно и еле как разборчиво. Ладошки начинают замерзать. Или, наоборот, потеть. В голове теперь кружится смерч из мусора, листьев, чувств и невысказанных слов. Выхватить бы хотя бы что-то. На той стороне миссис Ли передаёт телефон сидящему напротив со словами: «Тебя. Феликс». — Хёнджин? Хёнджин, это ты? — послышалось утвердительное мычание. Хван отпил из кружки, а Феликс не знал, с чего начать. Он постарался расслабиться и подумать, что это всего лишь Хёнджин. Язвительный кассир, заботливый кролик. Таинственный Джинни. Он сильно поменялся за это время? — Хёнджин, прости меня, слышишь? Прости, прости, прости. Я такой глупый, это я дурак, я! — вылил всё и сразу. Чуточку пожалел, потом передумал и мысленно стукнул себя по лбу. Начал говорить полушёпотом, но уже с дрожащим голосом и руками. — Ты самый замечательный, и добрый, и внимательный. И глаза у тебя красивые, и губы. Это блеск какой-то, да? И волосы у тебя самые мягкие, и чай самый вкусный, и руки у тебя золотые, и пахнешь ты приятно, и голос, я бы тебя бесконечно слушал, как сказку перед сном, понимаешь? Я бы всегда спал хорошо. — Хёнджин на том конце провода с тяжестью сглотнул. Начал ковырять вылезшую нитку на кофте. — Я каждый день скучаю, слышишь? Каждый-каждый. Я такой глупый, Хёнджин. Я прямо сейчас на вокзале, ты всё ещё тут? — снова лишь мычание и слеза, о которой Ли никогда и не узнает. — Я приеду, приеду. На всё лето, представляешь? Целых три месяца, Хёнджин. Я так хочу тебя обнять, ты всегда самый тёплый. И руки у тебя горячие не от батареи, а от того, что ты чувствуешь то же. — кусались губы. И блестящие от блеска и блестящие от слёз. Оба. — Я знаю, Хёнджин. И про себя. Я просто трус. Слабый и трусливый воришка-повторюшка. — плачь Хвана смешивается с лёгким смехом и перекатывается по артериям. Феликс уже, кажется, онемел. — Я не знаю, что будет после лета, но я так хочу к тебе. И к бабушке, и к Джисону, и к Минхо. Я так по вам скучаю, господи. Прости, ладно? — плачут оба, предплакательное состояние отошло в сторону. Душит тоже всех сразу. Чай уже кажется холодным, а май на удивление ветренным. Оба молчат. Но кажется кто-то уже не выдерживает. — Хёнджин, блять, ответь хоть что-нибудь, дерьма ты кусок, я же прощения прошу! И в любви тебе тут признаюсь, и в том, что я глупый. — смех стал громче и мягче. Хвану забавно. — Ты, что смеёшься? Хёнджин, нахуй иди, я же плачу, блин! — Не плачь, Ликс, ты реально глупый, — бурчание вперемешку с сыростью. — Не обижайся, эй, — Хёнджин провёл рукой по волосам и вздохнул. — Я тоже это чувствую. — Я забираю все слова назад, понял? — Понял. Так ты приедешь? — Приеду. Куда я денусь. Чемодан рядом — отличное доказательство. — Я тебя встречу, позвони. — Как? — Точно, забыл, номеров у тебя нет, ты же дурак. Бабушке позвони своей, я с ней пока буду. Свой тебе потом дам. Если попросишь. — Попрошу. Ты будешь двадцать часов с моей бабушкой? — Мы с ней достаточно близки. — Это моя бабушка, эй, пусть она нас любит хотя бы одинаково, слышишь? — Слышу, Феликс. Поезжай, давай. Я жду. Он приедет. На всё лето, как и обещал. Они будут ловить солнце, друг друга, мизинцы, ловить ромашки и относить бабушке Феликса, проводить вечера у уже вместе живущих Минхо и Джисона, жаловаться на быстро текущее время, мечтать о бесконечности, плавать в реке и наступать на колючую гальку, жмуриться от яркости и смеха. От яркости смеха. Будут говорить о котах и детских травмах, вставать рано и ложиться поздно. Или вставать поздно и ложиться поздно. Ложиться в любом случае поздно. Собирать яблоки и топить печки, собирать дождь и топить неумеющего плавать Минхо. Джисон будет смеяться, потом — о боже, неужели — ворчать, затем брызгаться и дуться. Дуться будут мыльные пузыри из лавки Хёнджина, бумажные татуировки переводиться, а настоящие набиваться. Они станут кричать в полях разные глупости, играть в дурака и покер, будут проигрывать желания и целовать в скулы и шеи. Вжимать друг друга в друг друга и шептать секреты по ночам. Страшно думать о сентябре. Или уже не страшно. Хёнджин поделится с Феликсом своей тайной о поступлении, а миссис Ли будет гладить их макушки и говорить, какие они у неё «золотые». Возможно, Хёнджин действительно переедет, и лето станет только их началом. Они будут учиться, закрывать долги и обнимать, когда особо тяжко, делить наушники, будут ужинать вместе и делиться, как прошёл день, потом жаловаться на тупых начальников и готовить вместе пасту. Будут ходить на выставки и любоваться искусством творцов. Яркие прожекторы, стенды и скульптуры. Заведут рыбок, потому что это практично, будут оплачивать коммуналку, по очереди мыть посуду и выкидывать мусор. Возможно, после учёбы они решат переехать снова сюда, в деревню. Будут гладить уличных кошек и собственные души и не бояться больших собак. Построят маленький домик, будут красить заборы, садить овощи и забывать закрывать на ночь теплицы. Или может они будут «крутыми», как хотел Феликс, и переедут куда-нибудь подальше. Купят коттедж, откроют бизнес, на работе станут делать вид, что не знакомы, на готовку сил будет не хватать, и они будут ужинать в ресторанах разной кухни. На дни рождения станут дарить машины и говорить: «Как жаль, извини, в этот раз я ничего пооригинальнее придумать не смог». Бокалы будут стучать друг об друга и петь баллады о любви. О красном вине, дорогой одежде и изящных чувствах. Хёнджина тогда настигнет дежавю, а часы с маленькой птичкой в старом доме встанут. А может они не встретятся больше никогда. Нет. Этого точно не произойдёт. Феликс больше не хотел быть дураком.