semicolon

— Откажу. Мне только нужно немного собраться, найду в себе силы. Ом говорит тихо, и его голос медленно растворяется в тягучей тишине спальни. Несоизмерима опухлость губ после поцелуев и комок в горле, дурная тошнота и следы от спермы на животе. Он глубоко вдыхает — сбивается пару раз от дрожи, — пытаясь отделить и осознать всё то чувство, испытываемое к одному человеку. Нежность: трепетная и мягкая, как тёплый бриз и щекотание морской воды. Боль: глубокая, как шрам, как поступь в мелкое стекло. Привязанность: крепкая, кровоточит, стоит только попытаться разорвать, и в этих нитях рваные куски самого себя, куда ни коснись. Любовь: всегда его любил, даже, кажется, когда не знал. Сначала как друга — хорошего, лучшего, пока не оказалось места для ещё одного чувства — понежнее. — Ом, — интонация Нанона будто стала мягче, да и взгляд из-под тонкой пелены слёз другой — как тогда, когда у них всё было хорошо. Он кладёт ладони на плечи Ома, несильно сжимая, и от этой теплоты Ому едва ли не чудится что-то хорошее, — мы уже были вместе, и это было замечательно, с этим глупо спорить. Но к чему это привело в итоге? Встречаться получилось паршиво, расстаться — ещё хуже. Это какая-то патовая ситуация. Ом вспоминает о ещё одном чувстве — разочаровании. Не в Ноне — в нём почти невозможно разочароваться, он всегда будет звёздочкой, пусть и сияющей порой сжигающе сильно и больно, — скорее, во всём, что привело их к таким странным взаимоотношениям. — Когда мы были друг у друга, знали всегда — со всем справимся, как бы ни было тяжело. Мне всегда было, к кому пойти, кого обнять, чтобы легче стало. У тебя что-то шло не так — любое время, любое расстояние, и я буду рядом, потому что ты никогда не был для меня чужим человеком. А сейчас я ничего не понимаю, наверное, ещё и потому, — Ом прикрыл глаза, выдохнув настолько глубоко, что отдало болью в рёбрах, — что ты даже не нашёл в себе смелости бросить меня. «Ом, давай расстанемся» — и всё было бы по-другому, я бы знал, что всё кончено, и тебе нужно двигаться дальше. — Ты думаешь, я тебе хоть когда-нибудь смог такое сказать? — выпалил в бешенстве Нон. Он приподнял ладонь, будто в намерении нанести боль, но ничего не последовало, лишь крепко вжатые пальцы до побеления. Ом помнит: когда он нервничает, делает так. Ногти впиваются в нежную кожу, делая больно, а пальцы по старой дурной привычке ищут заусенцы, чтобы оторвать до крови. А ещё часто губы страдают или щёки — что подвернётся под тиски зубов. Останавливать не стоит — Нон начнёт злиться ещё больше, потом сходя с ума от вины, что наговорил лишнего. — Почему это всё звучит так, будто я пытаюсь оправдываться?.. Ом, блять, это не я выбрал отдалиться, когда я в тебе нуждался. Когда ты во мне нуждался. Не я выбрал замалчивать проблему. Ты же гордый — сам справлюсь, не волнуйся, Нон. Не хочу об этом сейчас говорить, я устал, и завтра хотеть не буду, и вообще, Нон, не занудствуй, мне не до разговоров по душам. Прости, что не позвонил, прости, что не ответил, и всё по-новой. В задницу засунь всю свою гордость и все твои «прости». И все твои попытки наладить со мной общение. Это жалко хотя бы потому, что всё повторится, и я буду тем, кто не вынес урок. Люди не меняются, к сожалению. Нанон был настолько прав, что делалось тошно. Ом правда проебался в каких-то моментах и чувствовал из-за этого тупую перманентную вину, давящую и режущую тупым лезвием. Они были разными — сколь это превозносило эйфорический восторг, столь заставляло проходить через призму чужих травм и разочарований. Было всё — от перегибания палки до жгучей ревности, и это выматывало. Не были ложью и торопливо-слёзные слова Ома. Они вправду даже не расстались. После очередной ссоры — не ссоры даже, холодной войны, небрежным перебрасыванием словами, ударить лишь бы побольнее, — они перестали разговаривать. Ни звонков, ни сообщений, ни пары слов, брошенных невзначай. Вначале с мыслью — перебесится, сам захочет поговорить; чуть позднее со страхом — ему не нужно, ему лучше вот так, чем с тобой; а в дальнейшем — с чувством опоздания. Ом понял, что всё действительно кончено, когда февральским вечером, выйдя из агентства, они посмотрели друг на друга и не предприняли ровным счётом ничего, разъехавшись по домам. Это было так непохоже на Нона с притворно раздутым самомнением: обычно он пихал Ома куда-то под рёбра и спрашивал, когда тот собирается просить прощения, если этого не произошло в течение дня. Хотя бы потому, что они не любили злиться друг на друга, а любили секс и всё, что происходило до и после. Объятия, разговоры, совместно проведённое время — Ом и до сих пор не может объяснить, как человек может подходить к тебе, понимать тебя изнутри и вызывать такую привязанность, не будучи гольной копией тебя. Терять такое было было сравнимо с пустотой. Ещё больнее, когда от разговоров остаётся лишь сухость общения на профессиональной почве, настолько кислотного, что сводит скулы. Объятий нет — только обиды и кусачие поцелуи украдкой вместо ударов и синяков от драк. Совместное время — только упрёки и секс, когда гормоны, агрессия бьют по мозгам: ни нежного обожания, ни совместного принятия душа, где моешь чужие волосы, прикрывая ладонью глаза, чтобы не щипало. Даже во всём этом были границы, не писанные, но ощутимые настолько, будто вросшие в кожу. Ому погладить где-то хочется, растрепать кудри — стараниями стилистов, — обнять за талию, прижав к себе, и сдерживаться порой плохо получается, но приходится: Нанон не оценит. Это было каким-то сизифовым трудом. Ом знал, что многое сделал не так и в чём-то был не прав, но мир будто забывал, что он всё ещё был человеком — живым, неидеальным, чувствительным, — не давая права даже на малюсенькую помарку где-то на полях. Это давно пора было прекращать — всё равно друг без друга не комплект, — но за каждой сломанной стеной к наноновскому сердцу возникали новые, и их будто становилось больше с каждым разом. — Нон, — слюна вязкая, сглотнуть тяжело, — мне правда жаль, что это было так. Что ты чувствовал, будто я тебя отвергаю. Это было неправильно, и я прошу прощения. Но есть же доля истины в том, что не один я?.. блядство… Мысли не клеились в одну общую картинку, и Нанон помогать не спешил: — Теперь уже мне не хочется об этом разговаривать. Я устал и хочу спать. Ом решил не настаивать, в обыкновении же упёртый до неприличия. Ему хотелось прояснить всё раз и навсегда прямо сейчас, вынуть и выложить душевного облегчения, но он уже давно не был капризным ребёнком, требующим что-то сладкое. Нон или не мог, или не был готов дать то, что он просит, и Ому ждать больше не хотелось; но Нон засыпает в его спальне, не уезжая под вечер в никуда, остаётся, близкий и далёкий одновременно. От этого странно легче. Ом просыпается резко, неприятно — дурной сон в размытых красках, — утыкающийся в подушку на другой половине кровати. Пахнущую, как он — едва заметно, ускользающе. Снова один: ожидаемо, но от этого не меньше чувство болезненной потерянности. Оно не успевает разрастись, как и беспокойные ладони дотянуться до телефона, чтобы проверить, есть ли сообщения, — Ом слышит включённый на фоне телевизор и тихий стук ножа о деревянную поверхность. Нон был в своих мыслях, готовя завтрак — появления кого-то ещё он не заметил, продолжив нарезать овощи. Благо пальцы убирал бессознательно, чтобы под нож не попадали. — Доброе утро, — говорит Ом, побаиваясь не то, что сделать лишнего движения, даже вздохнуть не так. Нанон на его кухне в отблесках солнца выглядел лучшим рождественским подарком, миражом — прикоснись едва к ямочке на щеке, и всё растворится. — Ага, утра. Если разбудил, то ты сам виноват — холодильник пустой. Опять нихрена не жрёшь из-за своих тренировок? В этом была доля правды — Нон знает ведь его как облупленного. Ом не видит в этом смысла, почти ничего не готовит — или аппетита нет, или сил, или кто-то из коллег предлагает поужинать. Лэнг в последнее время часто тащит поесть чего-то корейского — Ом тупо возит по тарелке кимчи, думая о чём-то своём. — Мы можем съездить куда-то позавтракать. Меня дома почти не бывает. — Один раз поедим вместе — проблем не оберёшься, — Нон выключил огонь под сковородкой с омлетом. Он пах вкусно, но желудок Ома скрутило от неприятных слов. Они были правдивы, но не имели бы в перспективе для Ома никакой силы, дай Нон хоть полутон надежды. — Для тебя это было бы проблемой? — спросил он, скрестив руки на груди. — Нет, столько раз со мной дерьмо это случалось, безразлично уже. Менеджерам не всё равно. Сам понимаешь, что в шатком положении. — Если бы ты захотел позавтракать со мной, это не имело значение. Потому что я этого бы хотел. Видеть, как ты становишься чуточку счастливее, когда не такой голодный. А когда ты не голоден — становишься не такой занудой. — Ох, Пават, гладко же ты стелешь, — выпалил Нон, настолько же резко махнув ножом. Его лезвие широко прошлось по большому пальцу на левой руке — наверное, больше от неожиданности Нанон вскрикнул, рефлекторно прижав пораненное место к губам. — Подожди, сейчас, — Ом тащит из ванной аптечку. Самое простое — перекись, пластырь, какие-то бинты, просроченные на год, мазь заживляющаяся и куча обезбола в мятых блистерах. Нон не сопротивляется, только смотрит придирчиво. Даже не корчится от того, как трепетно Ом всё делает, не забывая невзначай поглаживать протянутую ладонь. Ждёт, пока кровь остановится, заливая всё перекисью; промакивает, мажет, заклеивает, осторожно срезая торчащие края пластыря, чтобы не мешали. Почти как тогда, когда они были вместе и Нанон приносил себе боль бесконечными касаниями к струнам. — Ом, ты так из кожи вон лезешь, будто я сказал, что у нас что-то может получиться. — Ты на ночь не остаёшься, а сегодня спал рядом со мной. Я приму это за добрый знак, — ответил Ом, не задумавшись. Кончик заклеенного пальца он осторожно обдул холодным воздухом, чтобы утолить хоть немного боль. Губами прикоснулся — по привычке. — Мне просто хочется о тебе заботиться. — А мне так хочется ударить тебя, — совсем без злости говорит Нанон. Смотрит во все глаза, не отводя взгляда, и это выворачивает душу Ома наизнанку. — Я такой наивный. Мне так хочется тебе поверить. — Ударь, если тебе станет хоть немного легче. Можешь посильнее, не как на тренировке. Нон лишь только хмыкает, и следом приходит улыбка. Не натянутая, не вежливости ради. Его, от которой бабочки в животе бьются. — Чёрт с тобой, Ом. Давай ещё раз попробуем. Ты же не отстанешь. Ом делает полшага вперёд — больше бы не вышло. Нон не отступает, не отстраняется, лишь протягивает руки в стороны, как бывает, когда приглашают в объятия, и Ом пользуется этим приглашением, обнимая, вжимая, впитывая. Они целовались с сотню раз, процентов десять — для камеры, но именно сейчас это казалось вновь первым и таким желанным. Сдвинутые вновь границы трещали по швам. — Я придушу тебя, если ещё раз скажешь, что меня легко заменить, — произносит Нанон, отстраняясь первым. — Справедливо. Тогда не пинай мне в голову больше мяч, пожалуйста. — Не обещаю.