semicolon

Кончики его губ будто поцеловало солнце — нежные даже с лёгкой шершавостью. Мягкая, ласковая прекрасность, каким и был всегда, может быть, разве что, кроме периода взросления, когда в мальчишках нет ничего приятного. Дружба с ним ощущалась как прилипчивость, которой радуешься, внимание, которого ждёшь; отношения — наверное, и того лучше. И после — оставался такой же добрый, чуткий и ни на что не претендующий. Не злился ведь, а сердце есть и явно не по себе от их расставания. Не пытался задеть чем-то в ответ, парируя нападки. Не делал ничего такого, что можно было бы счесть за неприязнь между бывшими и с натяжкой оправдать собственные мотивы. Нона злило это ещё больше. На тренировке он был неосторожен — под ключицей ещё блёклый синяк, завтра станет куда ярче. Нанон прикрывает его ладонью, вжимая кончики пальцев в кожу, будто нарочно делая больно — но, наверное, больше для чувства опоры. Тела или чего-то там от души, катящейся в тартарары, не столь значимо. Расслабиться бы, опереться и не ждать подвоха. Кожа Ома поблескивает от тусклого света ночника и капелек пота, неторопливо стекающих с шеи к груди. Нанон вздрагивает от резкого движения его бёдер, прогибается в спине до ощутимой боли и хочет всё прекратить, не желая прекращать одновременно. Его ноги ноют от постоянных резких подъёмов — вверх, вниз, на чужом члене, — саднят губы и задница, но это всё ничего не стоит перед медленно подступающей эйфорией. Для тела, удовлетворение похоти — нутро же будто грызли черви, разъедая так, чтобы не нарушить приятную картинку, покрытую кожей. Явно что-то не складывается: находиться в постели Ома неправильно, трахаться — ещё хуже. Что-то непонятное, что и дружбой не назовёшь, да и отношениями, и не что-то между — не друзья даже. Их больше не существует вне площади стен чьей-то квартиры или какой-нибудь гостиницы. Его вчера видеть даже было тошно. Вины Ома как человека, наверное, в этом не было. Отсутствие настоящего с лихвой замещало общее прошлое: воспоминания, обрывки фраз, места и звучание голосов. От прошлого, яркого, золотисто-солнечного остались только мелкие ссоры, молчание и изредка кинутые друг на друга взгляды — немые, ничего не значащие и с контекстом одновременно. Когда вокруг множество — значимое и незначимое, — а в толпе мельком высматриваешь кого-то одного, потому что отпустить равносильно смерти. Они расстались в начале двадцать третьего — без причин или попыток всё исправить, — чтобы в конце считать друг друга едва ли ближе незнакомцев. Незнакомцев, изредка трахающихся после совместных мероприятий. Нанон думал об этом в очередной раз, поругавшись с самим собой из-за проблем с концентрацией: выход альбома впереди, концерты и проекты, а он прохлаждался в их любимом месте, понадеявшись непонятно, на что. В парке пахло прохладным цветением декабря, сбитым дыханием и сотней обещаний, которым не суждено сбыться; точнее, ничем этим не пахло, лишь слишком приторно от каких-то растений. Нону душно в маске, вздохнёшь полной грудью, и ничего не видишь из-за испарины на солнцезащитных очках, но по-настоящему дыхание перехватило, когда увидел их. Две девушки — двадцати не старше — смеясь, приобнимали друг друга под кроной альбиции. Они были счастливы тем самым счастьем, которое видишь, не пытаясь всмотреться. Источающее, бьющее по глазам и заставляющее нутро сжиматься от чёрной зависти. Они, может быть, даже не влюблённые, но им хорошо, так, что зубы скрежет. Зависть… даже не она, скорее горечь. Весной двадцать второго года его друг, подарок за хорошее поведение от Санты, партнёр в работе и жизненном пути произнёс, что хотел признаться в чувствах первым. Под той несчастной альбицией, где Нон с пересохшим горлом и немеющими кончиками пальцев готовился расстаться с собственной гордостью после торопливого признания. Нанон не был человеком разговорчивым — в том плане, что о чувствах, — но скрывать что-то от Ома не хотел. Хотя бы потому, что тот ценил честность и отвечал тем же. Нет, Нон не на той стадии, чтобы вдаваться в слёзы от очередного давления на старые раны. Путь был пройден где-то наполовину — уже не щиплет в носу, но настроение портит прицельно, заставляя отложить все планы ради бесцельной тоски. Он сделал себе кофе — тот остыл, не получив и прикосновения, — упал лицом в жёсткие подушки дивана и не шевелился с пару часов, обдумывая такие же бесцельные мысли. Из пустого в порожнее. Подходило к глубокому вечеру. На утро запись интервью и непрекращающаяся головная боль, вгрызающаяся иголками в покрасневшие глаза. Он не помнил, как спал ночью и спал ли вообще — минуты превратились в часы между дрёмой и бодрствованием, сон беспокойный, тупой и без сновидений. Выглядел не очень, в общем. Он давно уже привык к щекочущему ощущению кистей на нежной коже глаз — чтобы скрыть, замазать, убрать, перерисовать. Они слезятся то ли от света, то ли от аллергии на пыль, и он пытается промокнуть выступившие слёзы, чтобы не размазать ничего, не испортить чужую работу. В сумке у Нанона с десять открытых пачек салфеток. Остались с момента, когда часто болел. — Хорошо сегодня выглядишь. Одели тебя как куколку, — раздаётся где-то невдалеке. Нон едва вздрагивает, но не оборачивается. Ему и так знаком этот голос. Ом подходит к зеркалам, всматриваясь в своё отражение. Нон с неудовольствием думает, что ему незачем беспокоиться, незачем высматривать что-то — выглядел как всегда идеально. Красивой обёрткой для конфеты на любителя. — Мм. Я не в настроении на перебрасывание колкими фразами. — Я тебя когда-нибудь обманывал? Ни разу. По крайней мере, Нанон не ловил его на лжи; доказательством это было сомнительным, Нон не очень-то и хорошо разбирался в людях, поэтому поверить мог чему угодно, предпочитая не верить никому. — Что забыл здесь? — вместо ответа. Ом раздражённо хмыкает. Его ладони, нервные и подрагивающие, бесцельно стучат по корпусу телефона. — Тебя, что же ещё, — Нон до боли сжимает челюсти, чувствуя, как вместо слюны накапливается что-то вроде яда. Как рефлекс: дышать, есть и заставить его перестать уже наконец притворяться добрым и неуязвлённым. — Расслабься, у меня встреча с менеджером здесь. Так совпало. Если настолько неприятно со мной общаться, можешь по-человечески об этом сказать, я не буду никак с тобой контактировать. — Было бы славно, — чушь. Лишь бы разозлить. И он злится — Нанон видит это в расширившихся зрачках и сжатых кулаках. Лопатками Нон ударяется о зеркала, прижатый к ним чужим телом — ладони упираются по обе стороны от головы Нанона. Тот и не собирался убегать, больше заинтересованный следами рук на стекле, уродливо остающихся от касаний. — Будешь продолжаться показывать свой характер или мне всё же забрать тебя вечером?.. Ты мне очень дорог, но давай не будем делать вид, что ты незаменимый. Это было сколь потрясающе от достижения цели, столь блядски больно. Ом знал, куда ударить — потому что смысл фразы не упирался лишь в секс. Они друг друга знали и были друг другу близки, что давало преимущество не только тебе, но и сопернику. — Как хочешь, — уже излюбленно отвечает Нанон. Хочет, блять, чтобы и забрали, и отвезли, и выебали всю токсичную дурь из головы, а после никогда не заставляли чувствовать себя настолько паршиво. Но признаться в этом кажется равным предать себя, признать, что нуждаешься точно так же, как и он. У Нона не было проблем с бывшими. Перебранки с ними — для тех, у кого собственная жизнь не выстроена, кто настолько мал изнутри и снаружи, чтобы идти дальше своим путём. Для тех, кто не разбирается в людях и каждый раз натыкается на очередной сорт дерьма. Нону смешно об этом думать сейчас — застрял в абсолютно том же цикле. Ом забирает его после работы и везёт к себе — даже не спрашивая, и так знает ответ. Они поднимаются на восьмой этаж под размеренный тихий шум лифта. В его зеркалах Нон видит взгляды, обращённые к нему, тревожные и внимательные, как Ом и смотрит в последнее время. Нанон не удостаивает их взаимностью — не потому, что гордый, а потому, что просто не находит на это сил. В квартире педантично чисто — как бывает, когда клининг появляется чаще хозяина. Нон делает шаг навстречу, обвивает руками чужие плечи и тянется за поцелуем. Ом отвечает, обнимая по-особенному крепко, что чувствуешь, как его тело делится теплом. Нон не раз думал обо всём этом — что никогда не сможет решиться на прощение. Не то чтобы он и сам не был виноват, но вина другого ощущалась куда крепче и горче. Какой был смысл в ссорах и мелких подначиваниях? Привело ли это хоть к чему-нибудь хорошему? Нет. Есть ли стремление наконец распрощаться с человеком, оставив его прошлому? Красивому, счастливому и наполненному самым светлым? Ответ идентичен. Ом раздевает его особенно осторожно, будто распаковывая самую желанную игрушку. Он много и влажно целует, оставляя на коже прохладные следы — но без отметин, давняя договорённость. Отсасывает хорошо, глубоко, трахая пальцами — одним, двумя, тремя, пока становится легче их принимать. Он всегда пиздец нежный, будто просит прощения, вымаливая его старательно и осознанно; Нанону до этого далековато. Конечно, он не из того сорта — сунь и высунь без лишней болтовни, — но после расставания едва ли щедр на ласку. Если Ом под ним, это резкие движения и ладонь в волосах для контроля, это крепкая хватка и поцелуи погрубее. А ещё это блядские разговоры или не менее блядская полнейшая тишина. Обоих это устраивало, как минимум, на словах. Ом помогает двигаться, обхватывая талию Нона руками. Приподнимая и опуская на себя. Нанон закрывает глаза, прижимаясь подбородком к груди и позволяя себя быть ведомым. Секс в последнее время заканчивается ощущением пустоты после секунд посторгазменной неги. Ласковые прикосновения Ома задерживаются на коже Нона непозволительно долго — так, будто через час они не разбегутся каждый к себе, как в норы. Трепет волосы на макушке по старой привычке, успокаивающе нежно, сжимает несильно, оттягивая. — Всё в порядке? — довольно грубо спрашивает Нанон, от чего с лица Ома пропадает едва появившаяся улыбка. Он отстраняется — так, насколько возможно с Ноном на бёдрах, — прячет руки, будто пристыженный. Это странно, хотя бы потому, что Нанон отвык, но больше потому, что было приятно и тепло. Он хочет ещё, больше и ярче, но язык даст на отсечение, лишь бы не говорить этого. — Нон, знаешь… Я потерял терпение получать только крохи дозволенного. Это нельзя, это не одобряется, как посмотришь на меня… если делаю что-то не так. Давай так, по-человечески: если хочешь сейчас уехать, не возвращайся. Нанон беззвучно давится воздухом. Его внезапно становится слишком много, плещется, бьётся в нос и хлыщет в лёгкие. На выдохе он нервно смеётся, кусает губы и не может прийти в себя. — Это манипуляция такая, да? — Нет, — спокойно отвечает Ом, опуская глаза. — Больше никаких игр. Возвращайся ко мне или уже никогда не пытайся быть мне больше, чем просто другом. Я не хочу быть твоим прошлым. Или настоящее, или никто. Нон цедит сквозь зубы что-то невразумительное. Он хочет многое сказать, поговорить уже наконец, как не получилось тогда, но ловит себя лишь на одной мысли — хочет больно сделать. Так, чтобы размазать самооценку, шпателем разровняв поверхность. Не то чтобы Нанон считает себя плохим человеком, но ему было — и есть — больно. Как бывает, когда обида не может закончиться, как ни старайся не замечать. — Ладно. Только ведь не откажешь мне, если я попрошу.