МЫ

Пран Проглотив сэндвич Перта, я провожу ночь на пластмассовом стуле у Пата в палате. Каждые пятнадцать минут моя голова свешивается на грудь, и я засыпаю. Что, оказывается, утомляет сильнее, чем просто бессонная ночь. Век живи – век учись. Потом неожиданно наступает утро. Вокруг чересчур много света, и, протерев глаза, я вижу, что в дверь просунула голову Кван. Я сползаю со стула и, чтобы она не разбудила Пата, выхожу в коридор. – Который час? – говорю и сам замечаю, какой невнятный у меня голос. – Половина восьмого. Я встряхиваю головой, пытаясь выйти из состояния изнеможения. – Вышли на работу пораньше? Она стоит в выглаженной одежде, прическа в порядке, туфли сияют. Полная противоположность меня. – Выключила телефон в половине третьего ночи, – хмыкает Кван. – Снова включила в шесть утра, и там было полторы сотни пропущенных звонков. С тобой хотят пообщаться абсолютно все спортивные издания мира. – Жаль, что им ничего не обломится, – твердо говорю я. Кван пожевывает губу. – Слушай, я понимаю, что тебе сейчас туго. Но одних пресс-релизов не хватит. Моя команда делает все возможное, чтобы доказать, что наше отношение к тебе не изменилось, но фанатам нужно увидеть тебя на поле вместе с остальными парнями. Только так люди поверят, что мы не кривили душой. Второй вариант – интервью вместе с тренером на диване у Вуди. (популярный интервьюер в Тайланде) У меня вырывается невольный смешок. – Вряд ли тренер Патара согласится. – Патара сделает все, что потребуется команде. Как и ты. – Последнее слово произнесено со зловещим нажимом. – Или что? – ворчливо интересуюсь я. – Уволите меня? Игрока-гея? Хорошо же это скажется на команде. Кван нетерпеливо постукивает ногой. – Не надо так, Пран. Я задницу рву, чтобы унять бурление в прессе. Пойми, я на твоей стороне. Поэтому давай-ка ты наденешь бутсы и облегчишь мне жизнь. – Во сколько у нас тренировка? – спрашиваю я. Колесики у меня в голове начинают крутиться. – В одиннадцать. Я оглядываюсь на Пата. Пару часов назад ему измеряли температуру, и она – наконец-то – снизилась до тридцати семи с половиной. – Хорошо, сегодняшнюю тренировку я отбегаю. Но в Чиангмай не полечу. Если завтра его выпишут из больницы, то он не сможет быть дома один. У нас нет здесь родных, его родители переехали в их дом на Пхукет. Кван обдумывает мое заявление. – Договорились. Но лучше найди кого-нибудь, кто с ним посидит. Дальше у тебя «Тайбэй», и команда не позволит тебе пропускать игры. Разве что в случае тяжелого семейного кризиса. Мне хочется по чему-нибудь стукнуть. У меня и есть тяжелый семейный кризис. Нет, тяжелейший. – … и фанатам нужно увидеть, что твоему месту в команде ничего не угрожает. Если ты на несколько дней пропадешь, у них сложится впечатление, будто мы пытаемся избавиться от тебя. Чем раньше ты выйдешь на поле, тем быстрее затихнет шумиха. Что ж, теперь она играет мелодию, под которую я могу танцевать. – Хорошо. До «Тайбэйя» я что-нибудь придумаю, – говорю я, просто чтобы она наконец-то умолка. – И в одиннадцать буду на тренировке. Она показывает подбородком на палату, где лежит Пат. – Тогда иди попрощайся. Я довезу тебя до дома, чтобы ты немного поспал. Нам надо, чтобы ты выглядел бодрым. А больше ничего вам надо? Секунду я смотрю на неё. Но черт, я все-таки без машины. – Окей. Я сейчас. Когда я возвращаюсь в палату, Пат уже не спит. – Ничего, если я оставлю тебя на пару часов? – Я сажусь на свободные несколько сантиметров матраса рядом с его бедром. – Болит что-нибудь? Он с трудом сглатывает, словно его горло в огне. – Иди. Все будет нормально. – Дать воды? – Я оглядываюсь в поисках стакана с соломинкой. – Иди, – повторяет он более твердо. – Только… – Что? – Я ставлю на кровать обе ладони и заглядываю в его прекрасное лицо. – Только вернись потом, – говорит он с улыбкой. – Может, меня отпустят домой. Я наклоняюсь и целую его в лоб. Потом подхватываю с пола сумку и ухожу, пока не успел передумать. *** Дома я два часа сплю мертвым сном. Потом принимаю душ и выдвигаюсь на тренировку. Я немного опаздываю, но так даже лучше. Меньше времени на треп в раздевалке. Я слишком измотан, чтобы выслушивать чушь, которую могут болтать обо мне товарищи по команде. Я не могу даже думать об этом. Если сейчас они обсуждают, что отныне я должен переодеваться отдельно от них, я предпочту об этом даже не знать. Когда я захожу в раздевалку, все разговоры там немедленно прекращаются. Ну и ладно. Насрать. В гробовой тишине я бросаю сумку на пол, потом скидываю кроссовки. – Пран, – говорит Ленг. – Так ничего и не скажешь, засранец? – О чем? – рычу я. Моя интимная жизнь – не их чертово дело. – О том, как он там. Судя по новостям, твой парень одной ногой на том свете. Мои пальцы замирают на пуговицах моего кардигана в бело-зеленую клетку. – Ч-что? В разговор вступает наш запасной фулбек Чимон. – Думаю, наш мистер Тактичность пытался спросить, как твой партнер, – с усмешкой говорит он. Мне приходится придержать свою челюсть. Во-первых, мы с Чимоном и десятью словами не обменялись с тех пор, как я присоединился к команде. Он держится сам по себе и, имея в активе два кубка Уэбба Эллиса, думаю, заслужил себе право не появляться на клубных мероприятиях, потому что я его ни разу там не встречал. Перт говорил, что он проводит все свое время с девушкой. Когда он назвал Пата моим партнером – причем, без осуждения, без неловкости, без неприязни, – у меня защипало в глазах. Блядь. Если я сейчас разревусь, мои одноклубники будут припоминать это до конца моих дней. Я откашливаюсь, прогоняя выросший в горле огромный комок. – Ему лучше. Температура спала, так что, скорее всего, сегодня его отпустят домой. – В моем голосе появляется хрипотца. – Грипп серьезно надрал ему зад. Я еще никогда такого не видел. – По крайней мере, это был не опасный штамм, – говорит Чимон. – Тренер сказал, у него простой грипп. Уже хорошо, согласись? Я киваю. В раздевалке снова становится тихо, и я, инстинктивно напрягшись, готовлюсь к новым вопросам. А то все прошло… слишком гладко. Почему они не интересуются подробностями моей личной жизни и не спрашивают, почему я им не сказал, что я гей? Хотя, знаете, что? В университете парни в итоге приняли мою сексуальную ориентацию. Тогда я тоже подумал, что все прошло слишком гладко, и пока я стою здесь и жду осуждения от своей новой команды, до меня вдруг доходит, каким циничным ублюдком я стал. Возможно, мир более толерантен, чем мне казалось. Неужели такое возможно? Неужели мои родители-гомофобы – исключение из медленно распространяющихся правил? Проходит еще пара секунд тишины, а потом Ленг снова открывает свой рот. – Всё из-за рубашки, да? Я, не понимая, моргаю, и он показывает на зеленую рубашку, торчащую у меня из сумки. – Я так и знал. Что она сделает тебя геем, – радостно сообщает он. – Ленгг, – шикает кто-то, но поздно – остальные парни смеются, и я, черт побери, тоже смеюсь. – Сколько раз тебе повторять? – ворчу я. – Она охуительна-точка-ком. Санти фыркает. – Лично меня она ослепляет. – Он отвешивает моей заднице смачный шлепок. – Переодевайся давай. Тренер не станет делать поблажек лишь потому, что у твоего парня грипп. Моя леди как-то раз заболела, так старый черт заставил меня отжаться сто раз – в полной снаряге. Знаешь, блядь, как тяжело это было? – Твоя леди? Не знал, что у тебя есть девушка… – Но он уже вышел, и за него отвечает Ленг. – Нет у него никакой девушки, – усмехается он. – Леди – кличка его собаки. Окей. Выходит, у Санти есть собака, которую зовут Леди. Вот оно, очередное напоминание о том, как мало усилий я прилагал, чтобы получше узнать тех людей, с которыми каждый день выхожу на поле. У меня в горле снова вырастает комок. Я проглатываю его и быстро переодеваюсь для тренировки. *** Сегодня на поле присутствует несколько фотографов и журналистов – вне всяких сомнений, вручную выбранных Кван. Обычно пресса не допускается на тренировки перед игрой, но сегодняшний день стал исключением. Людям нужно увидеть меня на поле вместе с командой. Я болезненно чувствую камеры, которые, словно лазерные указки, следуют за мной по полю. Каждое мое движение задокументировано и сфотографировано, и я практически вижу будущие заголовки у снимков. Когда тренер рявкает на меня из-за промаха по открытым воротам: «Напряжение нарастает! Стычка Патары и Паракула на тренировке». Когда Ленг стукается со мной грудью, благодаря за шикарный пас: «Ленгсо демонстрирует поддержку своему одноклубнику-гею». А если мы говорим о таблоидах, то заголовок, наверное, будет таким: «Ленгсо и Пран любовники?» Когда я машу и улыбаюсь одному репортеру (после выразительного взгляда от Кван): «Горд быть геем! Паракул Сиридечеват в центре внимания прессы!» Прямо сейчас я ненавижу свою жизнь. Всей душой ненавижу. И держусь единственно потому, что мой парень снова в сознании. Пату лучше. Я так испугался, что потеряю его, и мысль о том, что он выздоравливает, становится ниточкой, за которую я цепляюсь во время слайд-шоу сегодняшней тренировки. Когда тренер нас отпускает, я не спешу уходить. Из-за чего получаю очередной взгляд от Кван, но она может отправляться к чертям. Я сказал, что не стану разговаривать с прессой, и я не шутил. В раздевалке я снимаю снарягу гораздо быстрее, чем надевал. Слышу шум в коридоре, и у меня падает сердце. Просто прекрасно. Видимо, Кван предоставила прессе неограниченный доступ. К сожалению, выход в раздевалке только один – через дверь, за которой, наверное, стоит стена репортеров. Когда я осторожно подкрадываюсь к двери, Чимон бросает на меня сочувственный взгляд. – Просто маши и улыбайся, – советует Ленг. – Выдай им королеву Сутхиду, – подключается Топ. Под всеобщее ржание он медленно поднимает ладонь и неестественно машет ей, как члены королевской семьи. – Не понял, ты назвал меня королевой? – едко осведомляюсь я. Улыбка слетает с физиономии Топа. – Н-нет! Я… – Мужик, я шучу. Честное слово. – Черт. У меня не было времени пораскинуть мозгами и понять, что именно я хочу сказать этим парням. – Меня не так-то легко оскорбить. И просто на всякий случай – знайте, уродцы, что вы все не в моем вкусе. Кроме, разве что, Ленга. Но я отказываюсь быть его утешительным призом. Ленг фыркает, и я наконец выхожу в коридор. В тот самый момент, когда тренер Патара делает заявление, от которого мои глаза лезут на лоб. – Если быть геем значит обладать мастерством Паракула, то я буду не против, если такими, как он, станут все мои игроки. Все в коридоре начинают улыбаться и хмыкать, но когда пресса замечает меня, смех превращается в выкрики. – Пран! Что вы скажете геям-спортсменам, которые боятся совершить каминг-аут? – Каково это – быть первым открытым геем, играющим в проф. лиге? – Когда вы впервые поняли, что вы гей? – Как вы прокомментируйте заявление тренера Патары? Я собирался бубнить «без комментариев» до тех пор, пока у этих слов не потеряется смысл, но после того, как мой тренер меня поддержал (пусть и достаточно своеобразно), я не могу оставить последний вопрос без ответа. – Он – лучший тренер, для которого я когда-либо забивал голы, – хрипло говорю я. – И я надеюсь давать ему повод для гордости во всех предстоящих сезонах. Меня осыпают градом новых вопросов, но я сказал все, что хотел, и потому втягиваю голову в плечи и начинаю проталкиваться сквозь толпу. На парковке тоже дежурят машины прессы и журналисты, но я не отвечаю и им, торопливо снимаю блокировку с дверей своего внедорожника и сажусь внутрь. Боже, спасибо тебе за тонированные стекла. Камеры, наверное, успели запечатлеть, как я ныряю в салон, но, будем надеяться, что никому не видно, как я провожу ладонями по лицу и издаю измученный стон. Через минуту я выезжаю с парковки, и тут мой Блютуз оживает, принимая звонок. На экране горит имя Кван. Я жму на кнопку отмены у себя на руле. Телефон звонит снова, и я чуть не выдергиваю руль из гнезда. Блядь, можно меня хоть на секунду оставить в покое? Стоп. Это не Кван. На экране высвечивается имя мамы Пата. Расслабившись, я немедленно отвечаю. – Привет, милый, – произносит она, и тепло ее голоса согревает машину сильней, чем включенная печка. – Я только что говорила с Патом, и он сказал, что сегодня его не выпишут. Он бы позвонил тебе сам, но думал, что у тебя еще тренировка. На меня обрушивается разочарование. А я-то надеялся, что сегодня его отпустят домой… Одно хорошо: Кван теперь не сможет уговорить меня полететь вечером в Чиангмай. Пока Пат в больнице, мой единственный пункт назначения – его палата. – Тренировка только что кончилась. Я сейчас еду в больницу. – Пат сказал, ты собираешься пропустить завтрашнюю игру. – Я слышу в ее голосе беспокойство. – Да. И следующую, и может, еще одну после нее. – К черту Кван и её чушь. – Пран… – Пока Пат на все сто процентов не будет здоров, я не сяду ни в один самолет, – заявляю я твердо. – Пран. – Ее тон не менее тверд. – Мам, – передразниваю ее я, а потом мой голос смягчается. – Кроме меня, у него здесь никого нет. С ним некому посидеть, пока я не дома, и я отказываюсь оставлять его одного. По крайней мере, до тех пор, пока не пойму, что он окончательно выздоровел. Она вздыхает. – Ладно. Только давай не будем принимать поспешных решений, пока Пата не выпишут. Включив поворотник, я поворачиваю направо, к выезду на шоссе. Сейчас еще рано, и пробок быть не должно. – Я позвоню, как только станет понятно, когда его отпустят домой. – Спасибо, дорогой – Спасибо за то, что вы сказали. – А что я сказала? – невинно спрашивает она. – Ту мантру, – напоминаю я. – Все будет хорошо. Вчера я произнес ее три миллиона раз, и мне и впрямь полегчало. Из колонок выскакивает смешок. – А. Да я просто придумала эту хрень на ходу, потому что она была нужна тебе, дорогой. Мне хочется истерически расхохотаться. И кстати, мама Пата правда сказала сейчас слово «хрень»? Эта женщина никогда не ругается. – И все-таки она помогла. Думаю, вы спасли меня от нервного срыва. – Я рада. А теперь выключай телефон, он отвлекает тебя от дороги. Позаботься о нашем мальчике. Я люблю тебя. – И я вас люблю. Я отключаюсь и благодарю небеса за то, что в моей жизни есть она и весь ее клан. Потом еду в больницу – заботиться о нашем мальчике.