сгорающий

— Не знаю я, — рассмеялась Тинъюнь — мелодично и переливчато, так, как умела во всем Хогвартсе она одна. — Он просто мне написал? Сказал, что очаровался моим танцем с веером. Я выкладывала в инсту пару недель назад. — Ты счастливица, — вздохнула Пела. — Я бы умерла, если бы мне написала звезда такой величины… — Хочешь с ним на свидание? — Тинъюнь поиграла бровями, и Пела испуганно отмахнулась. — К-конечно, нет! Просто мне так нравится музыка, которую он пишет… Восхищение было приятно, даже если это было восхищение шестнадцатилетки. Тинъюнь рассеянно глянула в телефон, вынула блеск для губ из чехла, собираясь слегка подправить макияж — и замерла на мгновение. Ей удалось взять себя в руки, и она даже не позволила взгляду панически забегать по коридору, но сердце вскочило аж до носоглотки. С чего бы вдруг Инсину ждать кого-то из них возле колонны? Он стоял там, сдержанный и строгий. Скрестил руки на груди, смотрел в их сторону, будто предупреждал о своем присутствии. Захотелось трусливо поджать метафорический хвост и сбежать куда-нибудь от потенциального контакта, но Тинъюнь раздраженно напомнила сама себе: ничего он ей не сделает. В худшем случае — нахамит, потому что это его единственный способ общения со всеми, кто посмел не угодить. Можно было собой гордиться. Вместо того, чтобы удерживать Пелу рядом как можно дольше и в конечном итоге удалиться вместе с ней, оставив Инсина с носом, Тинъюнь ласково попрощалась и сама сделала шаг навстречу, зеркально скрестив руки на груди. Раздражение сияло в зеленых глазах травянистыми пятнами. — Ты что-то от меня хотел? — осведомилась она как можно более равнодушно. Они были разными до одури. Тинъюнь покусывала щеку изнутри, постукивала пальцами по локтю и стояла нарочито небрежно, будто это все ее вообще не касалось. Антоним слова «уверенность в себе», Инсин — синоним, недвижимый и спокойный, как камень Стоунхенджа. Он сделал шаг вперед, и Тинъюнь едва сдержала свой позыв отпрянуть, хотя между ними был еще добрый метр. — Хотел спросить, — Инсин звучал так, будто просил одолжить перо на пару по заклинаниям, — это ты сказала Флитвику, что мы с Юанем будем в Черном озере? Тинъюнь была прекрасной переговорщицей. Она отлично умела получать свое; брала очаровательной улыбкой, лисьим кокетством, хитростью и наигранной наивностью. Но была разница в том, чтобы контролировать каждое движение своего тела в компании того, кто глубоко тобою увлечен — совсем необязательно романтически, просто смотрит тебе в рот, — и того, кого ты терпеть не можешь. Инсин уже не вызывал такой рези в уязвленном эго, как осенью, но видеть его все равно было неприятно. В сущности, все, что делал Инсин эти четыре месяца — создавал проблемы. Он создал их ей в первый же день, когда так грубо выдворил из купе, разве что не хлопнув демонстративно дверью перед лицом. Он создавал их студентам — по пальцам можно было пересчитать тех, кто общался лично и не мог сказать о нем чего-то нелицеприятного. Он создавал их преподавателям, каждое занятие откровенно бахвалясь тем, насколько лучше их и всех учеников Хогвартса себя считает — Тинъюнь до сих пор помнила то представление на паре профессора МакГонагаглл, когда Инсин заворожил своим талантом всю аудиторию, но не ее. Бесспорно, эти его птицебабочки были безумно красивы, но за внешним лоском крылось обычное дешевое хвастовство, и Тинъюнь никак не могла взять в толк, почему все вокруг внезапно и бесповоротно ослепли. Конечно, никто не посвящал ее в подробности. За четыре месяца — такой, Мерлин, огромный срок! — Инсин не сблизился ни с кем, кроме Цзин Юаня, и Цзин Юань больше не желал ничем делиться с ними. Будто все, кроме Инсина, внезапно перестали для него существовать, и это тоже было в списке претензий, который Тинъюнь не смогла бы выкатить — не потому, что боялась, а потому что сломала бы язык к концу первой его четверти. Сперва Инсин фигурировал в его речи, и это было понятно, терпимо, потому что они с Цзин Юанем жили вместе. Тинъюнь тоже часто говорила о своих соседках, и что в этом такого? Но потом Инсин стал фигурировать за его правым плечом, как вечно скалящийся в злобе дьявол, случайно переброшенный на место ангела, и это стало невыносимо. Отстранение от друзей? Ладно, можно вытерпеть — Тинъюнь тоже бывала кем-то одурманена и понимала, как это выглядит. Поддержка Инсина во всех начинаниях и в любых конфликтах? Вызывало зубовный скрежет, но как будто со скрипом натягивалось на предыдущий тезис. Грубейшее нарушение правил и швыряние собственной безопасности на благо прихоти какого-то…? Нет уж, это было перебором. — Я, — сказала Тинъюнь и сощурилась, с вызовом вскинув подбородок. Грызло очевидное «как он узнал?», но спрашивать было ниже ее достоинства. Инсин избавил от этой задачи, бросив сухое: — Я так и подумал. Он не злился так, как злился на Бербидж, но на голос тонким слоем налипло откровенное презрение. Тинъюнь не казалось; она очень хорошо умела это считывать. — Что дальше? — спросила она настойчиво. — Пойдешь жаловаться Юаню? Не старайся, ты и так уже испортил его отношение к нам. На лице Инсина мелькнуло что-то вроде удивления, но он был не из тех, кто позволял менять вектор разговора в выгодную оппоненту сторону. Тинъюнь уже придумала сама себе, как здорово они обсудят то, что беспокоит ее, дойдя до этого через откровенную манипуляцию, и снова оказалась неприятно удивлена. Инсин в принципе удивлять приятно не умел. — Нет, — сказал он медленно. Удивительно было то, как он не говорил ничего особенного, но при этом напрочь отбивал желание вести с ним диалог. — Попрошу тебя больше так не делать. Тинъюнь широко раскрыла глаза. Выдавила что-то, что было гибридом смешка и удивленного «о». Покачала головой, вытряхивая из нее знание о том, какие бывают на свете глупые люди. А когда ничего из этого не помогло, и Инсин не взял свои слова назад — уперла руки в бока. — И ты, верно, думаешь, что я тебя послушаю? — Искренне на это надеюсь. — Ты… — Тинъюнь болезненно усмехнулась и снова потрясла головой. Падать до откровенных оскорблений было ниже ее достоинства. — Просто оставь меня в покое, ладно? — Я не ищу с тобой общения, — повторил Инсин настойчиво. — Только прошу не создавать проблемы ни мне, ни Юаню. Основная проблема Цзин Юаня сейчас стояла перед Тинъюнь — холодная, высокомерная, со злыми глазами. У Инсина был до ужаса неприятный взгляд, под которым она ощущала себя пожеванной жвачкой, навязчиво приставшей к подошве его вычищенного до блеска дурмстрангского сапога. О, да, он ходил по школе в своей полуармейской одежде, игнорируя существование школьной форме — очередной вызов общепринятым правилам, которые были написаны будто не для него. — Ты — его основная проблема, — сказала она. Просто озвучила то, что уже давно вертелось на языке. Инсин вздохнул — так сдержанно и незаметно, что если бы Тинъюнь не приглядывалась, то не заметила бы. — Объяснишься? Эта снисходительность, сочившаяся из голоса обильно, как слюна из пасти голодной собаки, ударила по тумблеру, срывая все стоп-слова, ограничители и фиксаторы. Тинъюнь вскинула голову и некрасиво сжала губы. В такие моменты казалось, что в голове лопались гневные аневризмы, туманя рассудок и зрение. — Да, я тебе объясню, — в голосе зазвенел металл, когда она ткнула Инсина в грудь — не прикасаясь и пальцем, но так, чтобы это было оскорбительно. — От тебя одни проблемы, Инсин. Все, что ты делаешь — создаешь здесь проблемы. Ты странный, ты ни с кем не общаешься, но зато устраиваешь скандалы каждое занятие — ни дня без твоих выходок! — так еще и таскаешься повсюду с какой-то малолеткой. Это даже не жутко, это просто мерзко. Что может быть общего у девятнадцатилетнего мужчины и двенадцатилетней девочки? Неминуемо бросилось в глаза то, как Инсин приподнял подбородок — единственное, что подсказывало, насколько неприятно ему было все это слушать. Тинъюнь испытала что-то сродни мрачному удовлетворению: пусть знает. Пусть знает, что никто его здесь не боится и никто не станет терпеть такие гнусные выходки до бесконечности. — Конечно же, у тебя нет ответа, — она сложила руки на груди и впилась острыми ногтями в предплечье, пытаясь успокоить себя. Не Инсина ради, а чтобы сердце так бешено не стучалось на выход. — Еще бы, блин, он у тебя был. И знаешь, как будто этого мало — ты еще создаешь проблемы Юаню. Ты в курсе, каким он был общительным до тебя? Знаешь, как учился? У него не было ни одного нарекания за семь лет, а сейчас он то впрягается за тебя, то пропускает занятия, то теперь это! Ты доиграешься, и его просто исключат. Или нажалуются родителям, и родители с него спустят сто шкур, что еще хуже. И только попробуй сейчас сказать, что у него есть своя голова на плечах и всю вот эту ерунду! — Тинъюнь пресекла эту попытку раньше, наверное, чем Инсин успел о ней даже подумать. — Он с тобой вести себя начал, как дурной. Мы последний раз говорили с ним нормально в лучшем случае… Она запнулась, внезапно с ужасом понимая — ей даже не упомнить, когда это было. Когда она, Тинъюнь, просто чирикала о своем, девичьем, а они с Ханьей и Сюэи охотно поддерживали любую тему. И Цзин Юань не сидел мрачный, как все слизеринское подземелье, потому что «что-то было не так», не говорил об Инсине и не хотел убежать каждые две секунды. — Почему ты просто не спросишь его о причинах? — полюбопытствовал Инсин. Черт. Черт. Это было немного не то, что Тинъюнь ожидала в ответ на свою речь. Она хмыкнула, судорожно ища в себе ответ. Конечно же, он был, честный и откровенный — она прекрасно знала причину. Цзин Юаню просто не до чего, кроме Инсина, и… — …какой смысл был навязываться с учетом всего этого? — спросила она с вызовом, с которым храбрая курочка бросалась на лису, оберегая цыплят. — Чтобы что? Он кивнул и сказал, что все не так? Инсин больше не вздыхал, но перевел взгляд на стрельчатое окно за плечами Тинъюнь. Смотрел туда несколько секунд, раздумывая, прежде чем заговорил: — В любом случае, общение с Юанем подразумевает заучивание простой истины — практически не существует проблем, которые не решаются посредством разговора. Какой бы ответ ты ни услышала, он даст тебе большее понимание ситуации, чем единоличные выводы. Тинъюнь затихла, чувствуя, как гнев улегается в ней по щелчку пальцев. Это было… странно до безобразия. На всю ее оскорбительную тираду Инсин отреагировал… так? На ее глазах он кидался на людей и за меньшие провинности. И уж точно не демонстрировал чудеса человеческого сочувствия — стоило лишь вспомнить Ханью, которая плакала в комнате, окончательно добитая его мерзким поведением поверх всей этой ужасной ситуации. Инсин стал своего рода вишенкой на этом торте из дерьма, и как-то это не вязалось с тем, что он делал прямо сейчас. Тинъюнь была готова выслушать что угодно, прервать поток ответной желчи в любой момент и уйти, задрав нос, но… — Тебе все равно на то, что я сказала? Инсин пожал плечами. Не «да», но и не «нет». — Тебя удивляет, что я не ответил на твои выпады про педофилию? — Это не был выпад про педофилию, — соврала Тинъюнь моментально, — я просто… имела в виду, что в таком возрасте общаться с детьми уже странно. Общаются обычно со сверстниками. — И то верно, — сказал Инсин со вздохом. Кажется, эта фраза Тинъюнь показалась ему глупее всех прочих. — В любом случае, да, ты права, и мне все равно. Все люди, которые должны быть в курсе этой ситуации — в курсе. Повисла стыдливая пауза. Тинъюнь переступила с ноги на ногу и зябко повела плечами. Ей ужасно хотелось, чтобы Инсин либо заговорил, либо дал возможность подвести диалог к логическому концу. — Это все? — сказала она. Вышло жалко; голос дрогнул, как будто она боялась или ей внезапно стало стыдно за сказанное. — Или тебе еще что-то от меня надо? — Ничего, кроме того, о чем я попросил, — Инсин заложил руки за спину. Тинъюнь уже успела выучить этот жест. Он собирался слегка поклониться, потому что она была девушкой, и оставить ее, наконец, в покое. — И, думаю, Юань будет рад, если ты с ним поговоришь. — Стой, — потребовала Тинъюнь быстро. — Ты расскажешь ему, да? Что это я сделала? Инсин помедлил с ответом, снова являя собой образец сдержанности. Тинъюнь не сомневалась в его ответе ни одной секунды, знала, что он будет положительным и знала, что вероятнее всего Цзин Юань этого не простит — она ведь подставила не только его, но и его драгоценного Инсина, а Инсин вдруг ответил: — Зачем? Если захочешь с ним поговорить об этом — скажешь сама. — Ты же врешь мне, да?! — крикнула Тинъюнь ему вслед. Повысила голос совсем немного, но этого было достаточно, чтобы выдать — факт того, что она так поступила и, пусть косвенно, но подорвала доверие Цзин Юаня, догнал ее слишком поздно, уже на финишной прямой. — Как ты понял, что это я? Обернувшись через плечо, Инсин посмотрел ей в глаза. У него был все тот же злой, неприятный взгляд, и теперь он казался таким вдвойне — Тинъюнь не сомневалась, что он построил какой-то пакостный план. Вынудит ее рассказать все Цзин Юаню самой, надавив на вину и страх? Ох, нет уж, дудки, она не станет! — Нет, — ответил Инсин без тени эмоций. — Мне действительно все равно. Я не стану издеваться над подругой Юаня только потому, что она меня недолюбливает. Новая я-тебя-не-недолюбливаю ложь встряла поперек горла недожеванным хлебным мякишем. А Инсин добавил: — Никак не понял. Я просто спросил, и ты мне ответила. И он ушел, по будничному горделиво держа голову. А Тинъюнь прильнула к подоконнику бедром и скомкала край платья в ладонях. Хотелось найти себе место, чтобы успокоиться и переварить эту тонну внезапно свалившегося адреналина, но этого места не было. И в такие моменты, когда она оставалась наедине с собой, без возможности прийти к кому угодно из своих многочисленных друзей и просто попросить обнять ее и побыть рядом, на крошечное мгновение казалось, что неправильно живет вовсе не Инсин.

***

УЖАСАЮЩАЯ ТРАГЕДИЯ ПРИШЛА К ЛОГИЧЕСКОМУ ЗАВЕРШЕНИЮ? 6 декабря тело жестоко убитой Аманды Марии Скотт было обнаружено сотрудниками Министерства Внутренних Магических Дел Британии в лесу Забвения. Обезглавленный труп злоумышленники сбросили в овраг. По словам родителей (Мария Эрика Скотт и Роберт Томас Скотт) погибшую похитили из дома после 21:00, способ похищения не установлен. Предварительно сотрудники Министерства Внутренних Магических Дел Британии выдвигают предположения о магическом телепорте. На теле погибшей была обнаружена пентаграмма, вероятно, поддерживающая визуальную жизнь в отделенной от тела голове. Происхождение пентаграммы не установлено…

— Ты опять читаешь эти дикие новости? — спросил Инсин, не отрываясь от книги. Его уставшая за день голова покоилась на коленях Цзин Юаня, и он рассеянно запустил кончики пальцев в русые волосы. — От МВМД информации не дождешься, — сказал он. Их идиллия — объективно Инсин, который сам искал с ним физической близости, был чудом чудес — грязно мешалась с тяжестью внешних событий. Как будто их комната была музыкальной шкатулкой с наглухо спрятанным от посторонних механизмом. Жаль только, из нее периодически приходилось выходить. — «Ведьмин сигнал» байтит заголовками и иногда пишет о непроверенных событиях, но хотя бы делает это оперативно. Инсин вздохнул. Каким-то волшебным образом получилось очень ворчливо, и Цзин Юань хорошо понял, что он обо всем этом думал. — Не сердись, — попросил Цзин Юань и положил телефон на постель, опуская ладони на чужое лицо. Пальцы огладили линию челюсти, поднялись к бровям и разгладили злую складочку между ними, мешая читать. — Мы даже на похоронах побывать не сможем из-за экзаменов. — Гм, — ответил ему Инсин, что бы это ни значило. Цзин Юань знал его достаточно хорошо, чтобы предположить — за «гм» стояло что-то циничное, и Инсин был вынужден проглотить всю желчь своего комментария, потому что за бездушие в последнюю неделю ему не пояснил только ленивый. Также Цзин Юань знал и то, насколько горько бывает удерживать то, что должно было выйти наружу, и спросил: — Что ты об этом думаешь? — Зачем? — уточнил Инсин. — Тебе это как поможет? — Ты очень много понимаешь в магии. Я слышал, что ты рассказывал о своих предположениях декану, и… Цзин Юань пожал плечами. Инсин был гордецом, и играть на этой черте было просто; даже проще, чем на желании людей чувствовать себя уникальными или на потребности в признании. — Ну… — он со вздохом заложил книгу шелковой лентой — одной из тех, что Цзин Юань отдал ему в бессрочное пользование — и бросил ее рядом с ними на постель. — Тогда ты слышал, что я подозреваю румынских рома. Медленно кивнув, Цзин Юань вернулся мыслями к тому разговору Инсина с деканом. В памяти плавали какие-то отдельные обрывки фраз и яркая искра — вспышка собственного гнева. Почему-то было немного стыдно. — А почему? — полюбопытствовал он совершенно простодушно. Инсин обдумывал этот вопрос в лучшем случае секунд пять. — Вот они, часы, ушедшие на магловедение, — съязвил он. — Ты вообще знаешь что-нибудь о магии рома? Цзин Юань смотрел на него до такой степени пустыми глазами, что Инсин со вздохом сел на постели. Сделал пальцами такой жест, будто подманивал доверчивую дворняжку; из-под его кровати, всколыхнув краешек покрывала, вылетел увесистый фолиант и мягко впечатался корешком в подставленную ладонь. Инсин листал его содержание пару минут, прежде чем захлопнуть и нехитрым жестом отправить обратно. — Не настаиваю на прочтении, — он уже просматривал следующий том, подобный предыдущему, — но просто для общего развития. Вот, шестнадцатая глава, семьсот тридцать вторая страница. — Спасибо, — ответил Цзин Юань, аккуратно складывая раскрытую книгу на тумбочку. — А можно какой-то короткий ликбез? — Рома очень тесно связаны с некромантией, — Инсин оперся спиной о подушку Цзин Юаня и закинул руки за голову. Стоило ожидать, что он не будет ударяться в пространные рассуждения об истории народа. — Фактически все, что мы о ней знаем, пришло к нам от них. — Я знаю только, что все некромантические заклинания внесены в реестр запрещенных, — заметил Цзин Юань. — Изучать — не значит применять на практике. И всемирное вето было наложено только в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году. — Ты живой справочник по магической истории, — фыркнул Цзин Юань, вкладывая в голос искреннее восхищение, и стащил вторую подушку себе, чтобы поудобнее улечься спиной на изножье кровати. Теперь они сидели друг напротив друга. — Тебе не обязательно делать вид, что это веселый разговор, — сказал вдруг Инсин, и Цзин Юань оторопело моргнул. Эмоциональный ступор сковал на несколько тяжелых мгновений, пока он не проглотил его и не расслабил сперва плечи, а затем и приподнятые уголки рта. Медленно опустил брови, позволяя лицу ничего не выражать, и тихо выдохнул — по загривку вальяжно лизнуло неприятной слабостью. Он знал, что с Инсином можно не притворяться студентом актерского, но только умом. На уровне ощущений же весь багаж приобретенных в светском обществе навыков полз за ними в каждый диалог, растаскивая битое стекло своими простреленными коленями. — Спасибо, — Инсин будто поставил точку в этой неловкой паузе и продолжил: — В некромантии существует заклинание «последнего действия». Оно бывает двух видов: краткосрочное и долгосрочное. Краткосрочное часто накладывали на солдат и мракоборцев, чтобы после смерти они наносили дополнительный урон. Например, успевали ранить или добить напоследок своего врага. Захотелось поежиться, будто Цзин Юань снова стал малышом, и гувернантка рассказывала ему страшную сказку у камина. Он не славился чрезмерно бурным воображением, но мысль о том, как искалеченный труп совершает последний рывок, чтобы кинуть в противника непростительным, пугала. Отталкивала на интуитивном уровне. — А долгосрочное? — спросил он и обнял колени сцепленными ладонями. На самом деле ему не очень хотелось знать ответ. — То, что случилось с этой девушкой, — сказал Инсин. — На тело нанесли магический знак, который не дает процессам жизнедеятельности остановиться. Хотя по факту она уже мертва. Цзин Юань уперся взглядом в шелковый свиток над головой Инсина, который сам туда и повесил еще пять лет назад. На желтоватом полотне раскинули крылья прекрасные журавли и слива свои ветви, протянув их до самого неба. Журавли с алыми головками плавно летели в пустоте мимо акварельных облаков. — Ей было больно? — он будто пытался выяснить это у свитка, а не у Инсина. — Все то время, пока печать не снимали. Инсин молчал — наверное, подбирал слова утешения, прежде чем шлепнуть горькой правдой по лицу. — На этот вопрос нет однозначного ответа, — произнес он наконец. — Нервная система все еще функционировала, но принято считать, что сознания у таких… хм… людей уже нет. Скорее всего, она не осознавала, что с ней происходило. Цзин Юань кивнул. Ему тяжело было даже поворачивать язык во рту, но он тихо уточнил: — А то, что ты говорил декану про собачью петлю — это тоже магия рома? — Да. В этот раз Цзин Юань не ждал, пока Инсин почувствует смену его настроения — обнял сам. Руки сомкнулись на чужой талии, голова нашла покой на плече, и Цзин Юань позволил себе слепо уставиться в острую ключицу, так, будто искал в ней какой-то сакральный смысл. Инсин дышал ровно, медленно, ритмично, и на его груди успокоиться было чертовски просто. Но почему-то не выходило. — Какой была эта девушка? Вопрос над левым ухом заставил сморгнуть пленку оцепенения. Цзин Юань опустил тяжелые, сонные веки — под ними пекло сухостью свеженькой газеты, которую совы в дань доброй традиции скидывают тебе прямиком в завтрак. А ты разворачиваешь хрустящие страницы и думаешь: слава Богам, сегодня ничего не произошло. Ведь в такие дни, как второе декабря этого года, администрация школы приостанавливает рассылку новостей. — Не знаю, Инсин. Не знаю, как можно было почти не знать отдельного человека и в то же время вспомнить о нем столько, стоило ему умереть. Наверное, все это было для Инсина бесталанно написанной историей, которую заставляли читать насильно. Ему ведь совсем не жалко Аманду, верно? Ему жалко Цзин Юаня, которому, в свою очередь, жалко Аманду, и только на этой цепочке сочувствия и строится весь его интерес. И историю эту он читает, потому что Цзин Юань впихнул ему книгу в руки. У Аманды была красивая улыбка с щербинкой между двух передних зубов, изящные очки-авиаторы, завитые плойкой кудри и высочайший уровень ораторского мастерства. Общаться с ней было тяжело, потому что воспитание в семье судей Визенгамота дало свои плоды — она выросла с той же придурью, с которой росло большинство чистокровных детей. «Кровь — биологический гарант успеха, и это не расизм, а просто социальный фактор, с которым нужно научиться жить», — так она говорила и пожимала плечами, мол, не я придумала правила игры. Цзин Юань терпел это так же, как терпели все прочие несогласные, потому что не нанимался активистом по защите прав полукровок. Внутренне умирал всякий раз, когда смотрел на пять, десять лет в будущее, где в Министерстве только такое мнение окружать и будет, но ничего не говорил, потому что публичное несогласие — смертный грех и могильный крест на нормальном социальном взаимодействии. Он все думал о том, что однажды, когда займет высокий пост, изменит это, но с возрастом наивная сказка стала оттесняться назад жестокой реальностью. Поэтому он не сближался с Амандой — даже тогда, когда она добилась для него места помощника капитана в команде. Даже тогда, когда она была главной заводилой на всех спальных вечеринках Когтеврана и охотно брала на себя вину перед преподавателями за любой подобный дебош, ни разу не подставив Цзин Юаня как старосту. Даже тогда, когда видел, как она с удовольствием объясняет Ханье основы трансфигурации, ничуть не придавая значения тому, что Ханья — со Слизерина. Наверное, Ханья, у которой всегда были проблемы с социальным взаимодействием, скучала по ней намного больше. Аманда приносила ей в библиотеку тыквенное печенье с корицей, терпеливо объясняла простейшие формулы снова, снова и снова, пока у Ханьи не получалось так, как нужно было для сдержанного кивка профессора МакГонагалл и оценки выше «удовлетворительно». А еще — ходила с ней по Хогсмиду и выбирала платье к Рождественскому балу. Привозила сувениры с драконами отовсюду, где бывала вместе со своим женихом. И посвятила так много времени, чтобы добиться публикации в школьном журнале: «Что такое нейроотличия и почему отношение к чужим потребностям как к «странностям» неприемлемо». — Знаешь, сколько было шума вокруг этой статьи? — Цзин Юань сдавленно рассмеялся, шмыгнув носом. Он все говорил и говорил с такой скоростью, будто Инсин проверял его технику чтения в детском саду. — Слизеринцы с ума посходили. Приставали к Аманде с тем, что она позорит род, потому что чистота крови — это еще и чистота разума. Но она такой разнос написала… Знаешь, мне кажется Ханья в какой-то момент даже немножко влюбилась в нее. Чисто платонически, с друзьями иногда такое бывает. Ты когда-нибудь так влюблялся? Инсин протянул руку и зачем-то провел пальцами под его нижним веком. Только сейчас Цзин Юань вдруг понял, что беззвучно плачет — без всхлипов и надсадных рыданий, но плачет. Так отчаянно, словно вот-вот наступит конец света, Третья Магическая Война и день рождения. И все это — одновременно. — Нет, никогда, — сказал Инсин. Так нежно, что в его голосе почти не читалась привычная хрипотца, и от этого захотелось расплакаться еще горше. — Ты раньше не сталкивался со смертью? Цзин Юань замотал головой и прикрыл лицо ладонями — стыд за слезы до него еще не добрался, но глаза пекло, и их импульсивно захотелось спрятать. Инсин обхватил его плечи руками, прижал к себе всем телом и, кажется, покачивал из стороны в сторону, баюкая. — Жизнь опустела, но не закончилась, — он шептал ему прямо над ухом, тихо и мягко. — Поплачь. Пусть со слезами и временем уйдет все плохое. У Инсина был вкус медовой горечи — съеденный на спор цветок клевера, миндаль с вишней в холодном летнем лимонаде, пережженная домашняя карамель и имбирный пряник в новогоднем домике с сахарной глазурью. Его утешения не помогали, были банальны и изъезженны сильнее, чем любые заверения в вечной любви, которыми охотно сыпали в отношениях влюбленные по уши подростки, но они были. В этом заключалась их ценность, потому что никто и никогда не брал на себя ответственность за эмоциональное состояние Цзин Юаня — ни в восемь, ни в восемнадцать. Так бывает, когда ты — заложник собственного образа, построенного по кирпичику на фундаменте нерушимой стойкости и цементированного несгибаемой волей. Такие, как Инсин, вбивающиеся в стену этой крепости с упрямством горного барана, обычно не случались. В лучшем случае кто-нибудь вежливо стучался в дверь и уходил, не дождавшись ответа. Цзин Юань поднял голову, с трудом удерживая нижнюю губу от жалобной дрожи и посмотрел Инсину прямо в глаза — две капельки лиловых сумерек. В ласковом полумраке комнаты они казались целой вселенной, непознанной и необъятной. — У тебя глаза, как у Элизабет Тейлор, — пробормотал он и снова шмыгнул носом. Хотелось тереть зажмуренные веки кулаками, плакать, спать и не просыпаться ближайшие несколько лет. — Смотрел с ней фильмы? — Только «Клеопатру», — отозвался Инсин и опустил ладонь ему на затылок. Он собирался успокаивающе пригладить, но, наверное, это стало толчком с края в пропасть. Цзин Юань не стал оставлять себе секунду на размышления, чтобы не испугаться и не передумать — просто потянулся вперед, обнял Инсина за шею и вжался в его губы своими. Это было мокро — уголки рта Цзин Юаня были влажными и солеными от слез. Но даже так Инсин отмер за какую-нибудь пару мгновений и с совершенно не свойственным ему трепетом обхватил лицо Цзин Юаня ладонями. И прикрыл глаза. У губ Инсина был тот же сладко-горький привкус, что и у него самого.