***
Вопросы Фёдора заставили меня рассказать про Инцидент и всё тогда произошедшее. А сам мой рассказ поднял со дна памяти обрывки тех воспоминаний, насильно утопленных в её глубинах ещё в то время. Внезапный побег. Умоляющий взгляд и просьба: — Алекс… Возьми меня с собой… Поезд… Билеты до Гринхита… Неожиданная встреча с Огаем. Бьющие в глаза солнце и ветер… Чувство того, как сквозь мою руку проходит остриё клинка… Поздно. Уже слишком поздно… Кровь… Её лоб и закрытые глаза, дрожащие ресницы, солёные и мокрые от её ещё не высохших слёз щёки, и мягкие губы, испачканные в крови. Её голова безвольно сползает с моего плеча вниз… Она больше не дышит, а её сердце не бьётся. Кровь вытекает из открытой раны… Её тело остывает. Темно, тепло и душно. Свет заливает комнату, резанув мне по глазам. В дверном проёме возникает незнакомый мне силуэт… Сенсей… Некто прекрасный, возвышенный, одухотворённый… Прекрасно тёмный! Отгоняя воспоминания, я тряхнул головой и поднял глаза на Фёдора. — Прости, я немного задумался… — Всё в порядке, я понимаю. — ласково улыбнулся Достоевский. — Давай поговорим о чём-то приятном?.. — Жалкий. Ничтожный. Слабый. Стыдно-то как!.. Но это единственный вариант избежать прорыва это старой и ненадёжной плотины. — Да, конечно. М… Что ты любишь? Какие у тебя увлечения? — спросил он, наклонив голову к плечу. — О, банальные опросы для знакомства… — я отзеркалил его жест и оскалился, прищурившись. — Ну… Я люблю книги, кофе, музыку, природу. Но ненавижу цветы. То есть к цветам в дикой природе я лоялен, а цветы в садах и тем более в вазах я ненавижу. — Хм… — Фёдор задумчиво прикрыл глаза, внимательно смотря на меня, и машинально прикусил подушечку пальца, поднеся руку ко рту. — А увлечения… — продолжил я, лишь машинально отметив заинтересованность моего собеседника. — Сложно сказать… От скуки я занимаюсь и готов заниматься абсолютно всем, что возможно в тот момент. — Абсолютно всем?.. — Да. Я могу рисовать, петь, танцевать, играть или учиться играть на музыкальных инструментах, шить, вязать, мастерить что-то или даже вырезать из дерева. Я ненавижу скучать. Если я ничего не делаю — я ложусь спать и сплю, пока не проснусь или меня не разбудят. Но проснувшись я совершенно не чувствую сил, а даже наоборот. И если в я не найду себе занятие или дело, то снова лягу спать и так почти до бесконечности. — О… Это… звучит ужасно… — чуть поднимает бровь мой собеседник, будто спрашивая. — Да, это действительно ужасно. … Если не могу ничего делать, я начинаю больше думать о том, что было в моей жизни, анализировать происходящее и так далее, но это если и спасает меня от бездействия, то меня начинает убивать моя человечность. Мерзко знать и сознавать, что ты достаточно сильный и независимый человек, способный игнорировать бредовые стереотипы или чувства к тому, что уже прошло и неизменно, ибо осталось в прошлом, но в тот же самый момент сгибаться в три погибели, стоять на коленях, валяться на полу и кричать или молча рыдать из-за всех этих чувств и эмоций. Из-за острых осколков человечности, колющих и режущих твою душу, распарывая её на части. Немного помолчав, Фёдор предлагает мне: — Если хочешь, можем каждый день говорить, чтобы ты не скучал… — Это будет прекрасно! — радостно улыбаюсь я и благодарно киваю.***
Видя мучения Алекса, я сразу согласился перевести тему, когда он попросил меня об этом. Я спросил у него то, что обычно все спрашивают при знакомстве в обычных условиях, и это, кажется, помогло ему отвлечься от тягостных мыслей. Я внимательно слушал его, запоминая всё, что он скажет. Слова Алекса про цветы особенно сильно заинтересовали меня, ибо мне показалось, что под цветами скрывается другой объект его наблюдений — людское общество. Ненавистные ему цветы — это люди запертые в красивые и дорогие или примитивные и простые клетки. Алекс же был так поглощён своим ответом, что я не стал прерывать его и переводить тему с вопроса предпочтений и увлечений на его отношение к людям, а продолжил молча слушать, решив после вернуться к этой теме. Я и мечтать не мог о том, что всё сложится столь удачно… Алекс сам вышел на тему скуки от одиночества, предоставив мне возможность бросить ему спасательный круг. Я не мог упустить такой шанс и конечно же я им воспользовался, предложив ему себя как постоянного собеседника. — Это будет прекрасно! — улыбнулся Алекс и кивнул мне в знак благодарности. Завладеть его расположением оказалось проще, чем я думал… Это было несколько неожиданно, но приятно для меня. Решив говорить каждый день, мы занялись каждый своим делом. Было утро и пора было собираться и идти на завтрак.***
Утро было облачным, но лучи солнца периодически слепили глаза. К двенадцати часам небо посерело, а к обеду потемнело настолько, что нельзя было сказать, что сейчас день. За окном было так темно, что можно было подумать, будто сейчас ночь. Во время обеда началась гроза, поглотившая все звуки, какие только могли проникать в больницу из мира за её стенами. — Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. — пробормотал Алекс, стоя, прислонившись плечом к стене гостиной. — М?.. — поднял голову Дазай. — Цитата. Она прекрасно описывает то, что здесь и за окном. — повернул к нему голову Алек, а после обратился к своему соседу: — Ты устал? — Нет, я задумался… — не поднимая головы, ответил Фёдор, продолжая глядеть в окно. Алек с Дазаем познакомились только сегодня. Ни вчера, ни в день приезда Алекса они не смогли пересечься, но сегодня звёзды на затянутом тучами небе сошлись так, что после завтрака Дазай столкнулся с Алексом в гостиной и они заинтересовались личностями друг-друга. За беседой они просидели в гостиной до самого обеда, на который они отправились вместе с присоединившимися к ним Фёдором и Николаем. После обеда Николай убежал к себе, сославшись на какие-то важные дела, а остальная троица разместилась в гостиной. Фёдор с Дазаем сели за стол у окна, а Алекс встал за спиной психопата, оперевшись на стену и глядя в окно. Достоевский сложил руки перед собой и положил на них потяжелевшую от боли голову, повернувшись к окну, а Дазай, покачавшись какое-то время на стуле, от скуки тоже принял такое же положение и стал наблюдать за гостиной. — Точно? Выглядишь не очень… — опёрся на стол и нагнулся к лицу соседа Алекс. — Всего лишь немного болит голова. Всё нормально. — перевёл на него взгляд Фёдор. — Ладно. — юноша пожал плечом и вернулся в своё изначальное положение. Через пару минут тягостного молчания, громыхнул гром, сверкнула молния, а после небесная бездна разразилась проливным дождём. Хмыкнув, Алекс затрясся от безмолвного смеха, вцепившись пальцами себе в плечи и чуть согнувшись. — Ты чего?.. — удивился суицидник и повернул голову к социопату. — Да так… — пробормотал юноша. С трудом успокоившись, он пояснил: — Я вспомнил встречу Воланда с Берлиозом и Бездомным на патриарших, их разговор о религии и слова Воланда о том, что он был на балконе у Пилата и видел всё прочее лично. — Символично громыхнула гроза и тебе стало смешно?.. — оторвал взгляд от окна Фёдор. — Нет. Я вспомнил о том, что после встречи с Сенсеем встретил одного важного мне человека… Я зову его Братом. Но дело не в том. Я однажды сказал ему, что был лично знаком с Иисусом Христом… На этом моменте, как ты сказал, «символично громыхнула гроза». — И как он отреагировал?.. — чуть шевельнулся, устраиваясь поудобнее, психопат. — Ты знаешь, спокойно. Он даже спросил, «Какой он?». Брат его вообще не очень любит… — перевёл взгляд на Фёдора Алекс. — И как ты отозвался о нём?.. — поднял бровь Дазай. — Да, что ты сказал ему?.. — внимательно сощурился Достоевский, в нетерпении глядя на Алекса. — С казал, что Иисус самовлюблённый эгоист, лжец, крыс, трус и подлец. — пожал плечами юноша. За окном вновь загромыхало и две длинные молнии прочертили тёмное небо, на пару мгновений осветив его своим своим сиянием. — Хах… Видать, злится на то, что я вам это рассказываю. Тогда-то он никак не отреагировал… Или же я не знал этого… — он вновь посмотрел на небо. Ненадолго вновь восстановилась тишина, нарушаемая лишь раскатами грома за окном. Гостиная давно опустела, поэтому сейчас суицидник, психопат и социопат сидели в обществе друг-друга, грозы, одиночества и классической музыки, льющейся из динамиков, размещённых под потолком в углах комнаты. «Летняя гроза» Вивальди сменилась увертюрой к опере Моцарта «Дон Джованни». Единогласно, но молча, решив не сидеть в гостиной, любуясь грозой, до самого ужина, все трое в смешанных чувствах разошлись по своим комнатам.***
К ужину гроза чуть поутихла, но к ночи вновь разбушевалась и ещё долго не давала спать обитателям больницы, шумя и многих пугая. Однако, мнимых виновников божьего гнева буйство непогоды никак не тревожило. Алекс сидел на подоконнике в их с Фёдором комнате, прислонившись лбом к стеклу, и наслаждался видом грозы. А его набожный сосед преспокойно читал евангелие, сидя у себя за столом. В подсвечнике плавилась свеча. Неяркий огонёк дрожал, боясь грозы. Яркие вспышки молний беспорядочно сверкали, освещая страницы раскрытого писания. Искусанные и местами покрытые кровавыми корками кончики музыкальных пальцев Достоевского с каким-то особым эстетическим наслаждением скользили по строкам и переворачивали страницы старенькой, но благодаря бережному отношению хозяина хорошо сохранившейся книжечки. Они просидели так до рассвета, наслаждаясь шумом дождя, таинственным тёплым светом дрожащей свечи и молчаливым обществом друг-друга. К четырём часам утра гроза успокоилась и стихла, оставив после себя лужи, грязь и капли дождя, стекающие по стеклу и срывающиеся с веток и ещё зелёных листьев. Алек уснул, так и оставшись сидеть на подоконнике, лишь небо начало проясняться и светлеть. А Фёдор, укрыв соседа его одеялом и полюбовавшись рассветом, положил евангелие на свою тумбочку и, закутавшись в своё одеяло, лёг спать и почти сразу уснул, стоило только первым лучам белеющего ноябрьского солнца появиться над горизонтом и заползти в их комнату. Больница спала, а за окнами начинался новый день, и капли уже вчерашнего ливня ярко сверкали в лучах восходящего солнца.