***
Сырая тухлеть обрезается с треском, когда Хисын, тихо хлопая дверью, пробирается в тёмный коридор из грязных стен подъезда. Всё его тело ломит и ноет - Ли целый день вошкался у Чонсона в гаражной мастерской, помогая ему с работой и всё ещё ощущая на вычищенной до блеска коже комкающиеся по ней грязные ошметки, фантомно забивающиеся под ногти. В руках шуршат два набитых пакета, что тянут плечи вниз до скрипа, будто в не смазанном механизме, Ли теперь тоже ощущает себя бездушной машиной, из которой нагло выскребли все силы. Пакеты полны еды, а Ли полон решимости откормить истощавшего Сонхуна до тошной сытости. Коленки ноют и хрустят, руки трясутся, стягивая с немеющих ног кроссовки, отброшенные к одной из окутанных кромешной тьмой стен коридора, что сдавливает зрачки; и делают это со всей усталой и какой-то обиженной небрежностью. А после ноги ватой несут его на кухню, сквозь пустые тёмные комнаты - одиночество здесь отчётливо ощутимо, застоялось в узких прохладных стенах. На кухне влажно, тесно и пусто - Хисын думал так до того, как в ней не щёлкнул свет и в его лучах не очертился укрытый цветастой глянцевой скатертью стол. На нём стояли бутылка Портвейна и коробки из Макдональдса, а внизу сжимался пакет. Хисын сдавливает брови, очерчивая взглядом поглотившее его пространство - как и прежде холодное, но очевидно отмеченное чьим-то присутствием. «Это странно», - бьётся у Хисына в висках, ведь Сонхун после своих усердных мучений должен был сбежать из их захудалой квартирки на тусовку со своими друзьями - праздновать расчёт по долгам с учебой. Хисын ловит взглядом его кружку, что сам же подарил не так давно; с осевшими остатками чая и стоящую около блестящей непривычной чистотой раковины, только всё дело в том, что посуда копилась и ломилась в ней даже после Хисыновского ухода. Холод по-прежнему вьюном блуждает по полу, спрыгивая с окна, которое вечерняя темь заволокла слюдой, оставив разводы заката. В этой приглушённой пустоте редкие звуки походят на тысячи иголок, что царапают слух - сбойное гудение холодильника, лай собак и гул ветра, размазывающего запаристые капли по стеклу. Хисын замёрзшим носом улавливает нотки ягодного чая, так любимого Сонхуном. Интерес разгорается в груди Ли всё больше и больше. Как можно тише шоркаясь по скрипящим половицам, пробираясь сквозь густую темноту гостиной, Ли пробирается к приоткрытой двери спальни, откуда выбирается тонкая пелена света, растекшаяся по полу блеклой лужицей. Тело Хисына прибивается к этой щели, а глаза вороватыми ищейками заглядывают вглубь. Улыбка тянется по лицу сквозь давящую на него слабость. У Сонхуна есть одна привычка - читать перед сном и почти в полной темноте, для своего же спокойствия, и лишь недавно он смог позволить себе купить торшер - длинный, с двумя ножками и отдельными бутонами лампы, что можно включать независимо друг от друга. Раньше же на его месте стояло их компьютерное кресло, а на нём громоздилась настольная лампа, и этот вид был для Ли настоящей комедией. Сейчас же Хисын, как завороженный наблюдает за тем, как свет торшера катается по коже Пака от каждого его неровного движения - едва различимых шорохов на постели, медленного затягивающего движения рук, и гладящих книжные страницы пальцев. Поглощенное лучами света его тело обнажено - Хисын знает, что одеяло скрывает под собой только голую кожу бедер, и те играют с воображением, чуть выползая из под тканевой мягкости. Сонхун любит в особо жаркие дни ходить по дому без одежды, наслаждаясь своим комфортом, а спать нагишем приучил и Хисына, будто к чему-то естественному и обыденному. Пятна света ложатся на хмурое, сосредоточенное лицо Сонхуна - выточенное совершенство каждой острой черты; спадают на грудь, что гудит от скапливающегося внутри воздуха и размеренно вздымается, перемещая пятно света вдоль всего плавного, поджарого торса; ласкает родинки на его костистых плечах, что влекут к себе до зуда в забывших ласку ладонях; вплетается в черные пряди волос позолотой - Сонхун точно сам весь светится и магнитит к себе всё нутро Ли. У Хисына под кожей скребётся нежность, дымка Сонхуновского очарования мягко кружит его голову. Ли знает каждую линию тела глазами и на ощупь, каждой он предан, как Хатико был предан своему хозяину, как Маргарита Мастеру, как Квазимодо Эсмеральде, но никак не может выпустить восхищения из собственной груди - то всё теплится и теплится, сжигая кромку её клетки, щекоча рёбра изнутри и комом опадая в самый низ живота. Дыхание замирает. Отмирает Хисын, развеивая вьющиеся над головой Сонхуновские чары и выбираясь из своей тени, со скрипом раскрывая дверь и осторожно подходя к Сонхуну, не желая сбивать его с текста. – Я уже думал ты мне мерещишься. – Пак взгляда от книги не отрывает, брови хмурит всё так же, да и в общем, лицо его совершенно не меняется, когда Хисын, сминая постель, усаживается рядом, ластясь уставшим домашним котом. – Устал? – когда Сонхун откладывает книгу в сторону, голос его становится нежнее, а лицо приветливее, пока глаза устремляются на Ли - тот уже укладывает голову Паку на колени, комкая одеяло на его бёдрах и смотря вверх, прямо в сочные зачарованные зрачки и кофейную радужку, где в каждом узоре искрится нежность и скрывается признание в любви. Сонхун рукой зарывается в сухие пряди Хисыновских волос, пробираясь сквозь всю их густоту накалившимися пальцами и пуская волны расслабления в гудящую голову. Скучал, потому и не спит в столь поздний час, преданно дожидаясь Хисыновского возвращения. – Немного. – сиплая усмешка срывается с губ, когда руки перехватывают Сонхуновские ладони - пальцы Хисына пахнут табаком, но Пака прельщает этот запах, он бы в нём задохнулся. Мягкая тяжесть выводит свои узоры в Сонхуновской грудной клетке, пока горько пахнущие руки Ли гладят его кожу, ведут ладонь к губам и оставляют на ней цепочку поцелуев. – Я думал ты сбежал к своим. – сквозь сжатые губы роняет Хисын, продолжая окутывать мерзлую костлявую ладонь Сонхуна своим горячим дыханием, с которым у Пака, последнюю минуту, очевидные проблемы. – Своим? – тут же хихикает Сонхун, и его глаза сонливо заплывают в этой улыбке - Хисын тает где-то в плавных чертах его лица, растекаясь по нему влюблёнными потоками своих вздохов. – А разве ты не мой? Хисын улыбается наискось, довольно оголяя зубы и оставляя поцелуи на внутренней стороне Сонхуновского предплечья - от родинки на запястье к посиневшей вене. – Твой. – гнусавый смех оседает в его желудке, где крутится приторный голод - особенный, утолимый лишь необходимым как кислород ядом тела. Звёзды сеятся под кожей, Хисын плавится, наслаждаясь тем, во что Сонхун превращается рядом с ним - пряча свои вечно выколотые шипы становится мягким облаком, составляющие которого лишь густая патока, ласка и любовь. То, к чему Сонхун был таким непривыкшим, оттого щетинился, не понимая, то ли нежность крутит его лёгкие от собственных чувств и Хисыновских признаний, то ли тошнота дерет нёбо. Разумеется - первое, это всегда было первое. – Тебя долго не было. Я скучал. – за два года их отношений Сонхун наконец-то научился говорить об этом честно, а Хисын научился всё считывать между строк, понимать с полуслова или даже в глушащей тишине. Ли раскрыл его совершенно иную сторону, будто вывернул наизнанку и доказал всю прелесть того, что прячется в груди. Сонхун хочет отплатить ему тем же, он не должник, - он влюблен, и это чувство глухо забивает его вены патокой, порой натягивая их до предела и заставляя все содержимое кипеть пеной, ударяя в голову. Сонхун бесконечно ему благодарен, каждой капле той нежности, которой Ли благоухает лишь для него. Каким бы Пак не был трудным, каким бы не был капризным и когтистым, Хисын усмирял его в своих руках и любил. Со всеми гремучими странностями, колючей тяжестью неломкого характера и его отравляющей жгучестью. Сонхуна он успокоил, как бунтующую водную гладь после шторма. Хисын не говорит ему сейчас, он целует плавно, выводя всё невысказанное укусами на губах, а Пак лишь смакует их холодную сухость, крутит у себя на языке, впитываясь в каждую трещинку. У их поцелуев есть вкус - это не сигареты, ни кофе, ни бальзам, - это вкус любви, терпкой пьянящей нежности и пылкости чувств. Их любовь - это загадка, бесконечный пазл, где латаются всё новые и новые дыры, создавая бесконечную, готовую укрыть от любых катаклизмов стену, а из них незыблемую крепость, где томятся в плену два сердца, подкручивая винтики в своих оковах. Их любовь претит химии, когда все конечности сливаются единым веществом и растворяются друг в друге, претит физике, ведь тела на кровати, словно в точке сингулярности, где весь прочий бред кроме, кроме больного бреда их любви, делиться на ноль; ведь отторгая земное притяжение они ближе тянутся друг другу, через тернии к звёздам - тем, что сыпятся по Сонхуновской коже родинками и будто оживают, когда Хисын вновь и вновь целует каждую. Выводит губами пути, соединяющие их в отдельную галактику, осмысленную систему и карту звёздного неба, по которой собирает и смыслы своей собственной жизни. В этой космической паутине их силуэты, не поддающиеся законам физики, проваливаются в белую дыру смятой простыни - кровать скрипит и нагревается до предела - происходит большой взрыв: тела, постель и каждый угол спальни достигают планковской температуры. Сонхун больше не прячет своего тела в ворохе одеял, весь в своей молочно звёздной красоте предстает перед Ли, позволяя наконец любоваться не через всё время трескающееся стекло, возникшее между ними, а воочию. Даёт трогать себя - гладь нежной кожи, что так легко покрывается рябью мурашек, так легко продавливается ямками и покрывается пятнами под жгучими подушечками Хисыновских пальцев, так легко поддается каждому касанию; и сам Пак ищет их всё больше и больше, вьет между телами сети паутины Дарвина, которую никому будет не под силу разорвать. Холодная спальня взрывается и горит в считанные секунды, будто всё это время была наполнена газом, пальцы Хисына были спичкой, а тело Сонхуна сквозь пропитанным всеми возможными веществами, что могут его поджечь. Книга забывается и проваливается в бездонную темную яму, закатываясь за кровать. – Я сам хочу. – руки Пака на плечах Хисына - обманка, чтобы стянуть тесно липнущую к коже толстовку, что натирает её до искр тока, но летит куда-то за пределы их постели - целой отдельной вселенной, слишком узкой для посторонних и бесконечной для них вдвоём. – Как ты в тот раз. – улыбка играет на Сонхуновском лице, всё больше путая Ли в его чертах. Кажется, за два года они знают друг о друге всё, но порой - ни черта, ведь Пак всегда умудряется придумать для Хисына всё более изощренную ловушку, пока тот бьётся в истерике, отчаянно пытаясь в неё угодить и каждый раз попадается так легко, будто все Сонхуновские уловки - чёрные дыры, не дающие и шанса избежать своего поглощения. Тело Сонхуна волнами вьется у Хисына на бедрах; дыхание ползает по коже его лица и шеи; пальцы гладят в абсолютно каждой точке, оставляя после себя прожженные дыры - Хисын полыхает. Улыбка Сонхуна чеширская, игривая и завлекающая с головой в омут - пальцы длинные, достаточно для того, чтобы вцепиться ногтями в сердце. Они скоблят по коже, впитывая её пот, пульс вен, где кровь устраивает настоящую бойню. Тело Хисына - горящее полотно, которое Сонхун неустанно метит своими губами, всасывая солоноватость кожи. Тело Хисына - идеальная конструкция для их секса, ведь широкие плечи всегда стойко выдерживают все пытки Сонхуновской фигуры, руки всегда находят самые верные места, чтобы поджечь Пака изнутри и заставить нуждаться в этих касаниях всё больше; губы такие приятно горькие и пылкие - оставляют самые завораживающие узоры во всех красках, коими Сонхун любуется каждый раз, как в первый. Пак всегда поражается тому, с какой страстностью Ли каждый раз старается доставить ему все возможные спектры и виды удовольствия, и он хочет быть для Хисына таким же. Поэтому поцелуями сжирает его дрожащее тело, тесня в обжигающих цепях своего собственного, когда бьётся грудью в грудь, лбом в лоб, руками об руки и создаёт из ног путаницу жаркого трения. Пот мажется между их телами, дыхание укрывает жгучей томной пеленой, запахи мешаются в пьянящую смесь - аромат любви, испаряющийся с кожи, что душно вьется вокруг и заменяет собою кислород. Хисын трясется каждой своей конечностью, его рёбра ломит от липких следов Сонхуновских поцелуев вдоль всего тела. Тот лишь голодно скалится и крутится у Ли между ног, пальцами цепляя замок джинс - те испаряются мгновенно. Сонхун весь в полной готовности, до красноты и помутнения в глазах изнеженный, со взбитыми липкими волосами, припечатывающимися к пульсирующему лбу, с трясущимся от нетерпения взмокшим сияющим телом; маняще крутит бедрами и изящно выгибается, склоняясь над стоящим колом членом Ли, красным, и удавленным будто даже собственной кожей. Сонхун берёт в рот плавно, его язык умелый и длинный, знакомый с каждой венкой, каждой чувствительной точкой, вьет своим мокрые дороги вдоль, впитывая липкую кожную соль, размазывая предэякулят и давя этим жаром равномерно в каждую точку на Хисыновском теле. Его вены едва ли не лопаются, кровь в них теснится и насыщается Сонхуновским соками - сладкими, но отравляющими. Он расстворяет тело Ли в жаре собственного рта, давит кольцом губ на каждую пульсирующую точку, так умело и выученно; и давится сам, пуская плоть глубоко в глотку. Слюна мажется вокруг его рта, течет по члену Ли, по подбородку, по выстиранным простыням и Хисын течёт по ним так же, задыхаясь в парах собственных обжигающих вздохов и удовольствии, что плотными воздушными клубами плывет в его теле, изводит до лихорадки, до онемения в руках и пульсирующих ногах; до дерущих лёгкие и глотку сдавленных стонов, густо наполняющих собой всю комнату. Хисын тонет в подушках, в собственном поту и удовольствии, от одного только вида у своих болезненно спазмирующих ног - линии тела Сонхуна согнутые, плавные, свет играет вдоль их манящих очертаний; его глаза тонущие в истоме, блестящие и обмазанные капельками слёз, скрывающиеся под отросшими волнами потной челки, что беспорядочно вьется вдоль блаженного лица. Его губы опухшие, порозовевшие и блестящие, горячие от трения и тянущие к себе в плен - Хисын вновь не сдерживает себя, глохнет в нём с головой, жадно кусает и вылизывает всю соль, ощущая её жжение в трещинках. Руки путаются в липких Сонхуновских волосах, Хисын не знает, где они были прежде - он почти не чувствовал своего тела, ведь весь его жар скапливался и плавал в одной точке, вздуваясь пузырём, что так и остался патокой внизу живота, всё желая вытечь наружу. Руки, губы, ноги, всё снова скомканно, всё снова бьётся током в постели и посылает эти разряды из тела в тело, когда Хисын в бреду валит Сонхуна на другой конец кровати, зажимая его в тиски каждым своим полыхающим миллиметром, бешено целует Паку шею, зубами впиваясь в мягкость кожи, всасывая так жадно, будто вот-вот стянет с Сонхуновского тела. Его зубы метят кромкой всё, что встречается на пути: скулы, подбородок, ключицы - о да, ключицы для Сонхуна больное место и Пак тут же дёргается, стонет навзрыд, подавая свои сигналы искрами и всем телом, когда бьёт руками и ногами по постели, комкая её и едва ли не срывая с матраса, когда до боли впивается пальцами. А потом бьётся током сквозь них, ладонями скользя по ямкам на твердой, липкой спине и раскатывая по ней пот, собирая под своими руками мурашки и обрисовывая ими всё Хисыновское тело. Сонхуна под ним мажет сладкой дрожью, каждый его вздох - тихий жалостливый всхлип, или гудящий вой, отражающийся от всех горячих тёмных стен спальни, ведь свет лампы направлен только на их кровать, а значит остального мира вокруг просто не существует. Но Сонхун разрывает эту иллюзию, вырываясь из сетей Хисыновского тела и заползая руками под подушку, сгребая в ладонь презерватив - вишнёвый, как и всегда. От его жалостливого томления ни останется и следа, на смену вновь приходит азарт, прожигающий увеличенные зрачки и рисующий ухмылку на опухших искусанных губах. – Иди ко мне. – Пак манит рукой, выпрямляясь в коленях и с соблазнительной грацией расправляя тело - зазывает к себе каждым пятном на молочной коже, каждой стекающей вдоль каплей пота, каждым изгибом - поразительной плавностью твердых мужских линий. Стоит Хисыну сделать лишь шорох навстречу - Сонхун валит его на мягкие подушки, что в сравнении с телом Пака кажутся жаляще холодными; и тут же даётся в жаркие оковы его рук, позволяя пальцам очерчивать переливы мышц, рассыпавшиеся вдоль аппетитные крошки родинок, вздутые от сбитого пульса вены; растирать кожные благоухающие соки и расплывшиеся всюду мурашки - Сонхун тает от этих касаний, густо выдыхая в потолок и мокрыми ладонями собирая липкие волосы назад - чертовски соблазнительно, Ли облизывается от тоски и неутолимого голода. Пак сам раскатывает красный презерватив по члену Хисына - обещался, как и Ли в прошлый раз, позаботиться обо всё самостоятельно, вернуть отданные ласку и тепло и поделить на двоих, расщепившись в этом безумии на атомы и повиснув в спальне - их маленьком личном мирке любви и удовольствия, теперь доверху заполненном сочным ароматом вишни, лишь разгоняющим желание в крови. Сонхун изгибается искусно, дьявольски, пока улыбается и садится Хисыну на бедра, грея липким трением его кожу. Заводит руку назад, катая мышцы по телу, которые Хисыну хочется расцарапать в кровь и зализать до последней капли. Горячий тонкий латекс плавно заполняет и смазывает его растянутые стенки, а те теснят в себе плоть влажным жгучим давлением - Сонхун всегда такой тугой и жаркий, что Хисыну хочется на стены лезть от удовольствия, прямо как его пульсирующие глаза, закатывающиеся к потолку. Голос Сонхуна ломает его натянутые нервы - всегда томный и нежный, он волнами разливается у Хисына по телу, заползает внутрь и течёт в нем медом. Ладони Пака гладят Хисыновские плечи нежно, заставляя напряжение в них сыпаться к желудку и разлиться в нём предвкушающим шипением. Сонхун закусывает нижнюю губу, смотрит с играющими искорками в глазах, разглаживает спазмирующие мышцы горячими ладонями, выводя узоры вдоль широкой, липкой, бугроватой спины; слабо, едва заметно дрожит и от этого сыто улыбается - настоящая бестия, заражающая своим безумием помутневшую от его чар Хисыновскую голову. Теплый свет торшера на Сонхуновской коже скрашивается лучами загоревшихся за окнами фонарей, и Ли гипнотизирует его кожа, дрож пота вдоль неё, что расплывается блестящими разводами на свету, скрашивая сочные точки родинок. Хисын чувствует явно, как течет с Сонхуновских бедер, как течет прямо в нём - это жар, давящая влага, съедающее удовольствие, почти осязаемое, стоит только сделать толчок. СонхунЧасть 1
24 декабря 2023 г. в 13:57
Узкая комната втягивает уличную сырость через приоткрытое окно, по стенам сквозит свежестью ветра, что бесстыдно сбивает сигарета, ядовито дымящаяся меж пальцев. Перекрывающие гнило-серые виды волны бежевых штор стелятся по скрипучему полу и дрожат от исходящих снаружи лёгких воздушных порывов.
Спальня блеклая и пыльная, обои вдоль стен выцветшие, потолок мелькает грязными пятнами и трещинками, в которые забивается стелящийся над головой дым. Хисыну это место больше напоминает клетку, в которую он заковал себя в полной мере сознательно и будет готов умолять никогда не гнать его прочь.
Крохотная спальня не блещет минимализмом, даже запахов в ней собирается слишком много. Помимо уличной свежести, перебиваемой никотином, можно учуять тонкие нити терпкого аромата духов и одеколонов, что отстаиваются на кремовом комоде в углу. Тёплый запах пылящихся на полке книг, осыпающихся на переплёте и желтеющих на страницах. Запах кожи выбивается среди них сильнее - сладкий и упоительный, он всегда пьянил Хисыновскую голову. Запах их утренних поцелуев: зубной пасты и химозных уходовых средств, осевшего на губах выпитого часов в 6 кофе и выкуренных сигарет - как жаль, что уже почти выветрился.
Сонхун заполнил собой всё узкое пространство, не оставил даже лишнего миллиметра у Хисына под кожей. Кровать, белое постельное белье, на котором вяло рассиживается Ли, устроив пепельницу под боком, - и те пахнут дурманящим, сладким, ни на что не похожим Сонхуновским ароматом, которым Хисын так боится присытиться. Но пока он лишь пьянящей пеленой окутывает тело, уже затекшее и немеющее от бессменной позиции в течение, наверное, ни одного часа, Ли не может ответить себе точно.
В каждом углу узкой комнаты разбросаны его вещи: скомканная одежда на полу и стульях, кружки кофе на столе, пачка ментоловых сигарет и зажигалка на подоконнике, и на нём же спутанные наушники, застоявшиеся до липкости книги на полках, плакаты Deftones, CAS и Crystal Castles, на скотч приклеенные к бледным стенам. Хисыну кажется, он как-то глупо угодил в продуманную до мелочей ловушку Пака, только вот Ли готов хоть голову свою дать возлюбленному на отсечение - пусть тешиться.
Белая растянутая футболка скомкано провисает и прячет под собой бледное, сгорбившееся тело, - Сонхуну эта вещь не принадлежит, но слишком нравится, а кто такой Хисын против прелести его хитрых просящих глаз?
Сидя за синим компьютерным столом, доверху забитым грязной посудой, ворохом бумаг и завалявшейся канцелярией, Сонхун сосредоточенно хмурит брови, поглядывая в ноутбук. Хисын зачарованно разглядывает его резкий профиль, бледные острые черты, вдоль которых стелятся мелкие пятна родинок - где совсем маленькие и коричневые, а где крупные и сочно черные, - Ли даже может сказать их точное колличество, и не только на лице. В прочем, именно на нём знает ту, что неприметно прячется в густых полосах бровей и сокрыта от взора посторонних.
У Сонхуна осоловелые сухие глаза, обрамлённые фиолетовыми синяками - плохо спит из-за завалов на учебе. Хисын, даже сейчас, когда Пак находится рядом, но не даёт времени на мимолётное к себе касание, уже чувствует себя одиноко и порой, как в бреду, тянется к нему ломкими пальцами, в поисках хотя бы секундного, мелкодозированного трения с кожей. Но лишь зудящая рябь остаётся на ладонях, что мысленно уже насытились очертаниями сосредоточенного силуэта, но на деле, все испаряющиеся в холодной спальне минуты, были прикованы к кровати выдуманными кандалами, что правда следы оставляют вполне ощутимые. Хисын знает, что такая тяга - нездоровая, но что поделать?
Касаться сейчас он может лишь взглядом, обводя напряжённую фигуру с такой трепетной аккуратностью, будто даже этим невесомым действием может раздавить Сонхуновское тощее тело - он похудел в последние несколько дней, стал похож на увядающий от серости и недосягаемости солнца цветок. Согнутые острые колени, прячущиеся под столом, легко подтверждают Хисыновские мысли, от которых он готов на стены лезть, ломая ногти о штукатурку, в попытке сорвать от чего-то вдруг тесно сдавливающие мысли обои.
Кожа на ногах Сонхуна - точно молоко, а на щиколотке шоколадная крошка в виде очередной родинки, что рассыпаются по всему его телу млечным путём. Ли целовал каждую, но ощущает теперь лишь иллюзорное першение на губах, будто обескровленных, настолько, что даже воздух и стоящая в спальне пыль по ощущениям царапают их - так забылась нежность чужих.
Но пока во рту ягодой смолится Филип Моррис, Хисын забывается, ощущая сквозь этот привкус призрак Сонхуновских ментоловых губ. Смотреть на него сейчас всё равно что намеренно искать 25 кадр в артхаусном кино; всё равно что рассматривать постеры American apparel или листать журналы вроде Treats!, пока свет глянцем бегает по коже, а Пак даже в мятой одежде и таком же мятом виде кажется через чур вызывающим. Вызывающим что-то точно нездоровое, похлеще никотиновой зависимости.
И это за какую-то ничтожную неделю. 7 - божественное число, но и у райского кайфа есть обратная, дисфорическая сторона.
Дым шипит и бьётся в его лёгких, но даже самый сильнодействующих наркотик не сравним с той властью, что имеет Сонхун над Хисыновским телом. Каждый вздох, каждый удар сердца, пробивающийся сквозь кожу пульс и пенящаяся в венах, густеющая кровь - всё принадлежит ему.
Паку и не нужно ничего делать - Хисын лишь смотрит на него и сыпется пеплом на постель похлеще тлеющей меж пальцев сигареты, и радуется глупо, ощущая родной призрачный след. Ему так хочется залезть Сонхуну под кожу, пробраться в черепную коробку и запереться в ней затерянной мыслью, забившейся в самую подкорку, стать в ней самым большим тараканом, пожравшим всех прочих. Так хочется дать волю прожженным дымом губам, втискивая меж них не фильтр, а бледность Сонхуновской кожи, что так красиво скрашивают бордовые пятна, будто Пак создан для того, чтобы его целовать. Для того, чтобы растереть в порошок Хисыновскую безвольную душу и поглотить без остатка, оставив разве что пепельные ошметки на пальцах.
Если прислушаться, то можно различить, как мягкое дыхание Сонхуна касается Хисыновского - сиплого и напрочь прокуренного, в холодных стенах их обители. Частицы их тел взаимодействуют друг с другом, оседая на каждом призрачным следом, только Ли не ощущает этой физики, а химии так и подавно. Она, разве что, горечью крутится у Хисына в глотке и рассеивается под потолком. Удивительная недосягаемость - даже нити дыма не способны зацепиться и за ничтожный миллиметр Сонхуновского тела.
Напряжённые пальцы Ли колются током, а меж них гуляет ветерок, тянущийся от окна. Играет с едва различимыми, торчащими прядками черных, гладких Сонхуновских волос и Хисын скорбит о том, что в них зарыты не его собственные ладони. Молчаливая семёрка дней кажется бесконечно вырастающей меж ними с Паком стеной, хотя ничего подобного нет и в помине. И вновь мысль, что беспощадно давит на каждую извилину у Хисына в мозгах, твердит ему набатом - плохо сходить с ума даже от чьего-то бездействия. Даже от осознания того, что напряжённое дыхание Сонхуна ползает по холодным стенам их спальни, сердце Ли сжимается до спазма, а внизу живота рассеивается сладкое жжение, напоминающее горячий мёд.
Может когда-нибудь это и приестся, станет обыденностью, но вера Хисына в это, за два года их отношений, всё меркнет и меркнет, разбивается о дно расширенных зрачков, словно Сонхун ему самая настоящая ядерная психоделическая смерть. И сейчас у Хисына ломка.
Искрящийся окурок летит в окно и блекнет невидимым пятном на фоне уличной серости - весна всё не греет, а батареи от чего-то бурлят и бурлят, не давая и капли тепла. Сонхун не лучше - манит его к себе прокусанными до кровавых ранок, приоткрытыми бледными губами, а поцелуя не позволяет.
– Закрой окно, холодно. – мягкий, осипший от сонливости Сонхуновский голос оседает в комнате и пеленой окутывает Хисыновскую ноющую голову.
Ли оборачивается к моросящему весенней влагой окну, со скрипом закрывая его, но самому себе признается, что последний несколько часов чувствовал ужасную, нервозную духоту в собственном теле. Зачем ему губы, если он не может целовать ими впалые Сонхуновские щеки, тонкие бледные руки, длинные худощавые ноги, каждую выпирающую от этой худобы косточку, каждую родинку на спине и животе, в конце концов, его же пухлые, бледно-розовые губы - от природы сладкие, но приглушаемые горечью сигарет и кофе, и кислотой энергетиков. Всё тело вдруг становится бесполезным, даже конечности немеют, кажутся прозрачным шумом, и Хисын, чтобы хоть как-то отрезвится от давящего на его кости жара, стягивает уже прилипшую к коже футболку, бросая её в забитую корзину рядом с комодом. Свои потные липкие волосы он соскребает со лба от чего-то заледеневшей ладонью, и никак не может понять той лихорадки, что присасывается к внутренностям.
– Сонхун-а... – тянет хрипло, неосознанно придавая голосу вызывающей соблазнительности, но на деле молит жалобно. Пак не отзывается - ни голоса его больше не слышно в стенах спальни, ни лёгкого шороха. Только ездящее по нервам клацанье мышки и кнопок клавиатуры, и скрежет сворачиваемых бумажных листов. Не разобрать толком, кто из них видение: Сонхун, погрязший в своем молчании и временно обрубивший все связывающие их тела нити, или Хисын, битый день пытающийся не придавать значения скрипам в собственной грудной клетке и ломать полупомешанную тягу.
Тонкие руки Хисына ложатся на его широкие, острые плечи, ощущая под ладонями и смятой тканью футболки привычно, плавно выпирающие косточки. Венки на шее, словно прожилки, мелькают синевой под тонкой кожей. Запах сильнее забивает внутренности и Хисын временно растворяется в нём, прикрывая глаза.
– Может отдохнёшь немного? Ты такой напряженный. – Хисыну не нравится это - когда тело Сонхуна каменеет от усталости, раздражения, страха или слёз. Если бы он однажды пробудил джина, то первым делом загадал бы для Пака абсолютного, безоговорочного счастья. Ли готов раскатать в мясо по асфальту каждого, кто хотя бы помышляет доставить Сонхуну боль - она у них общая.
Если Сонхун смеётся, Хисын смеётся вместе с ним до болезненных спазмов; если плачет, Хисыну в глотку забивается стекло и он хочет рыдать тоже, но лишь подставляет своё плечо; если злиться и бьётся в истерике - Хисын всегда готов простить и первым пойти на примирение - он не ведомо уступает, нет, - внимательно слушает всё, что Сонхуна терзает, чтобы быть с ним ещё ближе, чтобы каждая ссора была новым кирпичом в непробиваемой стене их любви.
– Как закончу, так и отдохну. – сухо, даже с толикой раздражения отрезает Пак, дергая плечами, чтобы скинуть с них Хисыновские непослушные руки. – Не начинай, ну.
Но тот ластится лишь сильнее, одну руку ведёт к взбитым, небрежно расчёсанным прядям смоляных волос и вьет их гладкость меж пальцев, оставляя на ладони приглушённый запах Сонхуновского мятного шампуня. Лицом зарывается в шею, проводя носом вдоль неровной от торчащих венок кожи, вбирает в себя её приторный, кажется, даже осязаемый аромат, так жадно, что голова и вправду начинает идти кругом.
Пак теперь сам в плену Хисыновского тела - спрятан за его длинной спиной и широкими плечами, окутан его руками и, наверняка, запахами, его кожей, что притирается к Сонхуновской в местах оголённых и через тонкую ткань футболки, разделяя жар между горячей плотью Ли и холодом тела Пака.
– Ты липкий. – тяжело выдыхая протестует Сонхун, вьется на стуле, пытаясь сбежать от мягких, но настойчивых Хисыновских прикосновений и солёной влажности его кожи. – И куревом от тебя несёт.
Пак всегда такой запретно сладкий, особенно в своих жалких попытках сказать нет, когда его самого всего скручивает и выворачивает от желания. Он манит к себе в любом обличии, в одежде и без неё, в любом месте, в любое время - у Хисына от одного вида голова идёт кругом и нервы лопаются. Пак никогда его не щадит: стоит только игриво улыбнуться и подозвать пальцем, как Хисына всего трясёт от этого дикого притяжения к каждой частице его души, что так завораживающе выползает сквозь кожу родинками, и Ли знает- душа у Сонхуна такая же красивая, как и внешний облик. И ему лишь хочется скулить забито, и вновь и вновь ластится к Сонхуновским ледяным рукам, позволяя им самые безумные экзекуции, ведь сердце Хисына - дворняга, которую Пак посадил на поводок.
– Тебе нравится. – глухо хмыкает Хисын, ухмыляясь довольно и прикусывая тонкую бледную Сонхуновскую кожу на аппетитных мышцах затекших плеч. А Пак чувствительный - дрожь одолевает его моментально от особенной любви к этой колкой боли, вызванной острыми Хисыновским зубами, и даже кровь, прежде будто застывшая, начинает быстрее течь под кожей.
– Давай же, милый. Всего несколько минут. – заманивает Ли, руки вновь опуская на плечи, оглаживая и комкая по ним белую футболку, а высохшими губами проезжаясь по краснеющей, жаркой шее невесомой дорожкой - будто даже не целует, а лишь несмело касается, Сонхун ведь не давался ему прежде и Ли всё ещё блюдет эти границы, но пальцы его ломит от желания их разорвать.
Утешения ищет не для себя - для Сонхуна, до нездоровой бледности и худобы, до взбухших мешочков под красными высохшими глазами усталого, до кромсающей боли в теле измотанного и оттого тающего в Хисыновских ладонях, на которые пылью ложатся последние его попытки сопротивляться.
– Несколько минут? – обречённо посмеивается Сонхун, и этот смех будто ковыряет все его внутренности, слабо хрипит и вытягивает остатки сил по маленьким крупицам. Хисын это чувствует уже совсем иной дрожью в Сонхуновском теле, ведь выучил даже разнящиеся ритмы его дыхания, наизусть зная, что они означают. – Самокритично.
– Это твои несколько минут. – пальцы, словно пауки, бегут по телу ниже и пораженными током подушечками впиваются в твердый, бугроватый живот Сонхуна. Гладят, чтобы придать напряжённому прессу чуточку мягкости, сбивают ткань футболки и игриво тянутся к самому низу живота, находя кромку домашних шорт. Водят плавно и Сонхун тут же вытягивает шею, задушено выдыхая. Такой ужасно слабый и этим так ужасно Хисыну нравится.
– Мне не понадобится больше, чтобы помочь тебе расслабиться. – горячая волна дыхания окутывает ухо, Хисын колко кусает мочку, продолжая играться с жаром, возникшим внизу Сонхуновского живота, сминая и оттягивая ткань его одежды. К чему только она нужна ему? Лишь мешает в полной мере любоваться каждой родинкой, каждой неровностью, каждым изгибом грациозно длинного, костлявого тела.
– Чтобы заставить тебя кончить. – увереннее тянет Ли, но собственный голос сухостью оседает в горле. Он выводит пылкие узоры на горящей шее Сонхуна своим сгустившимся дыханием, губами касается эфемерно - мучит, и верно, пусть лишь наполовину, исполняет волю Пака.
Хисыну нравится наблюдать за тем, как некогда бледная кожа Сонхуна алеет и начинает блестеть от пота, как мурашки проявляются вдоль неё, пробивая на дрожь. Щеки Сонхуна прелестно, разнеженно розовеют и Ли лишь сейчас понимает, какой пыткой всё это время было не видеть его изнуренного, острого лица. Взмокшие глаза Сонхуна блестят в предвкушении, хотя брови давят на них с издёвкой и осуждением, что направлены строго на Хисына. Пак всегда был таким - готовым томится в своей пытке до последнего, чтобы оттянуть сладостный момент, придав ему ещё больше красок.
– Это вызов? – Сонхун насмехается, выгибая вопросительно брови и разворачиваясь в компьютерном кресле. Локти его оперты о ручки, одно колено согнуто, позволяя ноге упираться в мягкую синюю сидушку, а другая же игриво болтается внизу.
– Это факт. – Хисын отвечает размеренно, чувствуя, как ток колется в его венах от предвкушения.
Сонхун, хоть и упрямый до жути, так легко ведётся на любые провокации, всегда тянется к самому дикому и безумному - потому, наверное, и любит Хисына.
– Просто продолжай. – плавный голос Ли гуляет где-то по Сонхуновской коже, заставляя волоски на руках топорщится от лёгкой мороси - без касаний Хисына холод спальни окутывает его сильнее.
Ли перекатывает кресло, придвигая его к захламленному столу, и усаживается под ним, скрываясь в отбрасываемой тени. Сверху, как и прежде, доносятся раздражающие шумы клавиатуры и тихое жужжание ноутбука, а перед глазами искусство во плоти - Сонхуновские разведённые бледные ноги. С вплетенными под кожу пёстрыми венками, её холодной мягкостью, что перекрыта мурашками, будто испуганно выброшенными шипами. Хисын гладит его узкие голени своей разогретой ладонью и тут же прижимается губами, вбирая ими всю нежность и сладость чужой кожи, и целуя родинку на щиколотке.
Губы и руки тянутся выше, влажные поцелуи уже обрамляют мягкие, расплывшиеся по креслу бедра, чувствуя, как кожа начинает нагреваться - Сонхун, верно, тает.
Касания и поцелуи ненадолго пробираются под черную ткань домашних шорт, заполняя густым жаром всё пространство под одеждой и пробивая на липко скатывающийся под ней пот. Сонхун немного дёргается, со скрипом ерзает в кресле, не в силах спрятаться от скапливающихся на его теле приятных прикосновений, пускающих волны истомы внутри.
В комнате становится значительно теплее, даже жарко, если точкой отсчёта температуры считать пылающую под Хисыновским губами кожу Сонхуна.
Его ладони в спешке тянутся к кромке шорт, пальцы схватывают ткань нетерпеливо и тянут вниз, но встречают сопротивление - Сонхун совершенно не двигается.
– Я не говорил, что буду поддаваться. – смеётся Пак и, словно намеренно издеваясь над Хисыновским нервами, вновь и вновь тычет мышкой по экрану. За всё то время, Ли уверен - бесконечное даже в космическом пространстве, - что Сонхун грязнет в учебе, отрекаясь от его прикосновений, этот звук уже стал подобен кислоте, что медленно, капля за каплей разъедает Ли мозг и вводит в невроз.
– У тебя осталось не так много времени. – довольно тянет Пак и, Хисын не видит, но точно знает, сыто улыбается, пропитывая желчью даже кожу на губах.
Ли наплевать - пусть Сонхун хоть с ног до головы обмажется ядом, Хисын не прекратит целовать его.
А значит и лживое сопротивление Пака нисколько не помешает его касаниям и дальше липнуть к манящей коже. Губы на бедрах выводят свои влажные, безнадёжно влюбленные узоры, руки же тянутся выше, касаясь горячей, уже сыроватой ткани в области паха. Хисын гладит невесомо, но усиливает томящее давление с каждой секундой и всё же вынуждает Сонхуна вскочить, пользуясь этим, чтобы стянуть с него всю лишнюю-нижнюю одежду. А Пак забавляется, хихикает и игриво кусает губу. Пока ткань боксеров скатывается по мягкой, горячей коже его ноги, не без помощи играющих Хисыновских пальцев, Пак цепляет её лодыжкой и позволяет так и висеть какое-то время, покачиваясь, после сбрасывает на большой палец, а с него - тряпкой скидывает под стол, откуда гулким эхом отбивается его звонкий смех.
Дыхание сверху учащенное, горячее, оно пеленой укрывает моросящие стены, оседая на них жарким паром. Такой же пеленой Хисыновские вздохи блуждают по Сонхуновским трясущимся ногам, что нравится Ли нездорово. Он тянется выше, закусывая губу и утыкаясь взглядом в торчащий перед собственным носом, полувставший член Пака, пока тот играючи поднимает ногу, ведя холодной стопой по оголенным Хисыновским рукам и замирает в области плеча, щекоча кожу пальцами и мажа холодом стоп по тугим горячим мышцам.
Хисыну плевать на время и эти глупые игры; и не плевать на то, что почувствует Сонхун, он хочет мучить Пака медленно, чтобы дольше растянуть это пойманное мгновение, вопреки всем прежним отказам Сонхуна, а уж там, растопить его тело окончательно. Главное, чтобы в эту секунду, даже не смотря на плотно забитое личное время, Пак смог чувствовать себя хорошо и Ли постарается над этим, как следует.
Он обхватывает липкий член ладонями, и даже от этого фантомного давления с губ Сонхуна сбито срывается томный стон, едва слышный, но проползающий по каждой клеточке, по всем фибрам Хисыновской души.
Кольцом руки Ли водит вдоль плоти, чувствуя, как она твердеет и пылает в ладони, как набухают венки и трясётся тело. Когда с полностью вставшего члена вытекает предэякулят, Ли тут же размазывает его по головке, чуть сжимая уздечку и вновь сражая Пака до шипящего стона. Облизывается довольно, чувствуя взаимную дрожь тел и горячую тесноту в собственных штанах, но не придаёт ей значения. Извести Сонхуна до предела всегда было и будет его первичным, будто инстинктивным желанием.
Мокрый длинный язык Хисына играет с мошонкой, он так сосредоточен, что даже руки не мрут на Сонхуновских бёдрах - водят накалившимися пальцами, сгоняя жар сквозь всё тело Пака в одну точку, пока его пульсирующая нога у Хисына на плече дёргается в конвульсиях, растирая по нему пот. Губами Ли вбирает всю липкость солоноватой кожи, всасывает её и перекатывает в губах, зализывает языком и обводит им всю горячую венчатую плоть. Забавляется тем, как тупые звуки клавиатуры теряются меж сдавленных стонов Сонхуна, мокрого хлюпанья, вырывающегося из кольца его пульсирующих, горячих губ и нетерпеливого скрежета колёс кресла об пол, ведь Сонхун изнывающе толкается навстречу, утопая в жаре и узости рта Ли, и пытаясь проскользнуть ему в глотку.
Среди стоящих в душной теперь комнате запахов пробивается ещё один, ранее притупленный - та самая химия кожи, животного желания и Сонхуновского сладкого недомогания. Их ароматы мажутся друг о друга в скуренном мутном воздухе - ядовитая сладость тела Пака прибивается к терпкой горечи Ли, кружится солёный запах выступающей на глазах влаги и пота, и что-то совершенно примитивное и хищное, грязно влюбленное и едкое, что вбивается в мозг и опутывает мысли мраком неконтролируемого желания. Ещё, ещё и ещё.
Под столом забивается духота, жжёт по оголенной коже Хисына, по каждому вздоху, что едва выбирается из его горла, по вискам стекает потом, заполоняющим всё полуобнаженное тело Ли. Движения его рук сбиваются от каждого тихого, жалобного стона, что всякий раз сладкой паутиной сковывают внутренности.
Сонхун трясется лихорадочно, вскидывает бедра, смакует стоны в закусанных до крови губах и Хисын так жадно хочет во всех деталях запечатлеть каждую, невидимую для него сейчас чёрту Паковского лица. Его руки наконец отрываются от клавиатуры и пыльных листов, забиваясь в своё законное место - Хисыновские волосы, путая и до приятной боли оттягивая. Сонхун давит ему на голову, заставляя глотать глубже, до выступающих на глазах слезинок, до стекающих на пол капель слюны, что мажется вокруг его рта, до задушенных вздохов, что комкаются в забитой немеющей глотке. Пинается в плечи в этом нервном наслаждении и сжимает лицо Ли меж своих худых, горячих, липких бедер, натирая кожу.
Сонхуновская неприступность - самозащита, ведь он так слаб в плену каждого сантиметра тела Ли, вьется в его руках, как бабочка в сетях пропитанной райским ядом паутины. Стекает по креслу каплями пота, что дрожат на его пульсирующих от мучительного удовольствия бёдрах. Пак шепчет что-то в своём бреду, его слова бьются в груди патокой - жалобное скуление, мольбы и хвалебные оды.
Хисын обещал, что не потратит много его времени, две минуты сладкой Сонхуновской истомы стекают знакомой вязкостью в его глотку и Ли принимает всю приторность жадно, смакует и слизывает жалкие капли с обмякшей от оргазма плоти. Собирает с собственных губ и оставляет мокрый поцелуй на дрожащей коленке, выныривая из под стола.
По телу Сонхуна всё ещё течет мелкая дрожь, трясущиеся пальцы пытаются ухватиться за мышку, но эти старания кончаются безуспешно. Глаза закатаны к потолку - остекленевшие, мокрые, заплывшие, Хисын едва видит их сквозь склеившиеся густые ресницы. Взмокшая футболка липко обводит все точеные изгибы Сонхуновского тела, по поджатым, трясущимся молочным бёдрам текут пот и слюна. Таким слабым и изнеженным, с взлохмаченными волосами и запьяневше розовым лицом, Хисын готов любоваться им вечно, и клеймом набить на остатки своей памяти.
Как жаль, что всё, что он может сейчас, это обхватить своими, не меньше трясущимися руками Сонхуновское красное лицо, почувствовав бьющийся в ребрах трепет от того, как не единой капли удивления или сопротивления не скользит по родным чертам. Пак послушно принимает горячие пальцы на своих запекшихся губах, а потом и жаркую горечь чужих, набухших и влажных, отдающих кожной солью.
Воздух вокруг них почти клубится паром и бунтует у Сонхуна во вздымающейся груди.
– А что ты? – потерянно интересуется Пак, снует взглядом по Хисыновскому лицу, а после - телу, взглядом утыкаясь в давящий бугорок в его спортивках.
– Забей. Я ведь обещал, что это не займет много времени. – Ли равнодушно жмёт плечами, когда подходит к размякшему на кресле Сонхуну и дарит контрольный поцелуй ему в потный лоб, подушечкой пальца разгребая приклеившиеся к коже волосы. – Две минуты, Сонхун-а. – довольная, победная улыбка раскатывается по лицу, как под пальцами раскатывается липкость Сонхуновских прядей волос.
Под косой,хмурый взгляд Пака, он припадает коленками к полу, доставая из под стола откинутые в его бледную тень боксеры, и цепляет их лишь одним пальцем, поднимая вверх.
– Достать тебе чистое бельё? – оскалисто ухмыляется Ли.
будто читает его мысли и тут же катится по бёдрам, пока Хисын чувствует их пульс и тряску, ощущая эту дрожь прямо внутри Пака и растворяется в ней, позволяя пучине сладости разрастаться внизу живота всё больше и больше, пока ласковые пальцы Сонхуна вдруг драно впиваются ногтями в кожу плеч, чувствуя импульсы в стягивающихся мышцах - и точно такие же тысячами игл в собственном теле, из которого выкатывается томный выдох, поражая своим жаром каждую мышцу, каждую клеточку, поджигая лёгкие и превращая рёбра в бабочки.
Сонхун стягивает всё сильнее, всё его тело напрягается от прокатившегося по нервам удовольствия, которое сначала кажется сражающим на повал, а потом лишь фантомным и критически недостаточным. Пак гонится за ним, набирая обороты на Хисыновских бёдрах, а заодно и нервах, крутится в волнах своих грациозных изгибов и стонет задушенно, но с каждым разом всё громче и громче.
Его пальцы теряются в слипшихся Хисыновских волосах - пахнущие жженым сахаром они бьются Сонхуну в лицо, когда в медленно сжирающей его неге Пак ластится ближе, превращая их тела в две склеившиеся, тающие восковые свечи. Их дыхание и стоны мешаются, гладят кожу импульсами тока и эхом оседают на стенах, пропитавшихся запахами вишни и секса.
Сонхуна трясёт лихорадочно, кажется, будто даже лёгкие и зрачки его дрожат, будто мурашки на теле ползут и по ним. Нега скоблит по венам, ударяет в голову и заставляет едва ли не кричать от этого убийственного, сжигающего удовольствия, от переизбытка душащих ласк на пульсирующем теле, переизбытка Хисыновских раскаленных губ на коже, настолько, что те кажутся лишь частью собственной фигуры, будто приросли, вцепились и не собираются отпускать ни на секунду - Сонхун хочет в это верить.
Вздутые, забитые вишнёвым кайфом вены на Паковском животе расползаются молниями под кожей и давятся текущей в них кровью, горячие капли пота забиваются в каждую твердую мышцу пресса, что жалятся внутри и разъезжаются снаружи. Хисын скручивает его в сладком плену своего тела, толкается навстречу, посылая электро-волны по позвонкам и создавая колкое трение их слипшихся бедер. Грудью к груди, как в едином механизме и, кажется, даже кровь в сердцах циркулирует в унисон - Хисын слишком отчётливо слышит его лихорадочное томление под кожей, ведь между телами не найдётся и миллиметра. Ни один луч света не пробьется сквозь, ничто не разделит, пока Хисыновские пальцы всё впиваются ямками в Сонхуновские ягодицы, оставляя синяки и сталкивая тела ещё ближе, насаживая ещё глубже, ногтями оставляя узоры.
Сонхун жалобно бьётся в своём наслаждении, делясь им с Хисыном сквозь полосы на спине, которую Пак готовится разорвать включая, хотя знает - Ли всё выдержит, лишь бы продолжать наблюдать за тем, как Сонхун задыхается в своей сладкой истоме, как плавно двигается, седлая его бёдра, то и дело закатывая расширенные в экстазе зрачки к потолку, размазывая липкую чёлку по лбу, кусая губы в кровь, заламывая густые брови и дрожаще шепча с обожанием:
– Я люблю тебя. – сиплый, беспомощный Сонхуновский голос бьётся у Ли в висках, сбивая пульс; дыхание ползёт по коже, оставляя след мурашек.
Ли хочется размазать его по постели, впитаться в кожу, съесть и выпить, совершить с Сонхуном что-то невозможное и грязное, даже в такие моменты, когда близость становится обыденностью и требует разнообразия. Но Хисыну Пак никогда не наскучит, ведь пульс сбивается каждый раз, как в первый. Только давления в спине уменьшается - она создана для того, чтобы держать Сонхуна, когда он вязнет в пучине боли, или же удовольствия, для того, чтобы Пак целовал её, заставляя лопатки окрыляться даже от призрачной нежности, для того, чтобы ногтями до кровоподтёков рисовал свои бледные узоры удовольствия, сдирая кожу.
Эйфория сгущается в воздухе, но пока кто-то далеко-далеко, за пределами их спальни и вусмерть укуренный пытается попасть иглой по вене, втягивает порошок забивающейся, немеющей слизистой, насыщает рот кислотной горечью бумажных марок, тающих под языком, - Хисын губами считает родинки на Сонхуновском теле и находит в каждом его миллиметре замену гнилой реальности. Пак - Хисыновская сверх ценная идея.
Пока Сонхун повторяет вновь и вновь: «Люблю, люблю, люблю» - и эти слова жгут его глотку, стискивая челюсть, Хисын валит его на кровать, ведь знает, что Паку уже тяжко - его мышцы стягиваются горячо и болезненно, жар катается в теле, превращая его в облако - испарение дикого удовольствия, сжимающуюся материю, оседающую на простыни сгустками, взрывающимися звёздами в его теле - так зарождается любовь, пока ноги отнимаются, едва удерживая от падения.
Хисын справляется с этим лучше, роняя до лихорадки изнеможенное тело на взмокшую, теплую постель, распластав по ней Сонхуновские взбитые волосы; и тут же припадает к вытянутой изящной шее, удушенной пульсирующими венами, вдоль которых крупно стекает пот. Облизывает, катает кожу меж горячих губ и колючих зубов, вызывая задушенное скуление и мольбы - Пак вымученно барахтается в плену белоснежного мятого белья, пытаясь с головой не потонуть в своей истоме. Не выходит, ведь Ли целует то самое место в ключицах, ту самую сочную родинку, и губами окутывает всё тело, крутит меж них бусины сосков, заставляя стенать в этом сладком недомогании толчок за толчком, поцелуй за поцелуем, укус за укусом - Сонхун тонет в нём, в бездне Хисыновского жаркого липкого тела, его следов стелящихся вдоль кожи, когда вмятины и укусы превращаются в синяки и царапины, а поцелуи в цветущие вишенки, запах которых звенит в носу, горле и висках, и плавится внизу живота.
Удовольствие ползёт сквозь всё Сонхуновское тело, стекает по бёдрам и ягодицам, вытекает из вздутого члена, что трётся о горячие неровности Хисыновского торса, оставляя на нём липкий след и вынуждая толкаться навстречу нависшему телу, разгоняя экстаз и адреналин в крови.
Сонхун сейчас похож на жалкую букашку, которую перевернули на спинку и та всё барахтается, пытаясь спастись - всеми конечностями карабкается по Хисыновскому телу, раздирая его в кровь, взбивает волны на постельном белье, ногами взбираясь на каменистые Хисыновские плечи и пуская с них капли пота и смазки. Бедра словно набиваются ватой, Сонхун чувствует их вновь лишь в тот момент, когда Хисын сжимает всю плотность пульсирующей кожи и вен в ладони, оставляя вмятины и красные прижженые следы, и тут же мажет вдоль языком и губами, собирая на них всё телесные соки, в которых тонет Пак, корчась в своём удовольствии.
Сонхун стонет громко - так было не всегда, но со временем любые стыдливые мысли испарились из головы не без Хисыновской помощи. Пак становился всё более шумным, открытым, раскрепощенным, готовым ставить опыты на самообладании Ли и играть с ним, как с марионеткой, дергая за нити нервов. Это касалось не только их секса, а всей Сонхуновской сути, ведь не смотря на внешнюю холодность, он скрывает в своей черепной коробке пару угольков, украденных из самых глубин ада. Для всех прочих его тело и мысли в вечной заморозке, но не для Ли, ведь для него Пак тает, рассыпается на постели звёздами и, ведя свои игры, в конечном итоге сам же сдается, но каждый раз становится победителем, ведь для Хисына Сонхун всегда на первом месте, что бы это не значило.
К великому счастью, сейчас Пак совершенно не стесняется царапать стены своими истошными криками в неразборчивых слезливых мольбах, сквозь которые выбирается Хисыновское имя и его трясёт каждый раз. Тело тает и ломится, ноги отнимаются, но Ли продолжает, как невменяемый оставлять мазки поцелуев на Сонхуновской коже, вить горячий воздух меж их губами, шепча свои пылкие признания, и чувствует себя лжецом, ведь нет ни одного слова, ни на одном языке мира, которое смогло бы описать то, что Хисын на самом деле чувствует.
Ведь любовь - всё равно что вселенская темь - безумная и необъяснимая, а может просто помешательство, раздутое до космических масштабов, что легко объяснить и химией, и двумя страницами душных психологических книг. Но всё, что Ли чувствует не поместится даже в бесконечных галактических просторах, но легко помещается на Сонхуновском теле, только каждый раз оставляет осадок, мол: «может ещё чуть-чуть?», «может ещё пять минут?», «может мы будем держаться за руки даже на глубине трёх метров под землёй и трёх метров над уровнем неба?»
Тело укрывает истома, жар тает внизу живота, вынуждая толкаться всё глубже, быстрее, ритмичнее, помогая и Сонхуну приблизиться к долгожданной разрядке, рукой проводя по заплывшему смазкой члену. Вспышка внутри искрами расползается по каждой венке, словно большим взрывом поражает внутри новую вселенную, когда Хисын чувствует, как презерватив нагревается ещё сильнее чем прежде, разбухая. Сонхун от этой горячей наполненности хнычет, надломленно стонет и со слезами на глазах толкается в горячую ладонь, где находит свою разрядку, пачкая спермой их животы и Хисыновскую руку.
Пак обмякает моментально, хотя какое-то время продолжает жалостливо дрожать и хныкать сквозь спертые вздохи, словно собственные лёгкие воруют из тела кислород, а выдохнуть не позволяют. Хисын пластом укладывается поперёк Сонхуновской груди, размазывая своё горячее дыхание по коже и заключая под замок собственного раскаленного тела, обнимая будто со всех сторон, в каждом миллиметре.
Сонхун рукой зарывается в его мокрые волосы, бессмысленно разглаживает и снова путает, продолжая тонуть в болоте нежности, что затягивает его с головой, затекает в нос, рот, уши, забивая всё тело наглухо, едва ли не до слезинок первородного счастья. Рядом с Хисыном Сонхун давно уверовал - слёзы и правда нужны для того, чтобы делать людей счастливее, слёз боли не бывает, - Ли выпил каждую, расстрелял всё гложущее, как пушечное мясо.
– Знаешь, ты сорвал весь мой план... – Пак говорит тяжко и ломко, будто воздух давит ему на горло, и, всё продолжая наглаживать родную Хисыновскую голову со всеми родными чертями в ней водящимися, глядит в потолок, облеченный пёстрыми шумящими пятнами.
– Ммм? – вяло отвечает Хисын, продолжая сонливо дышать Сонхуну в грудь - всегда отрубается быстро, будто тратит на Пака все остатки своих сил без капли сожаления.
– Я в мак забегал, вино купил, думал мы поедим, посидим вместе. Но тебя так долго не было, что я решил уже спать пойти. А когда лёг передумал, захотел ещё подождать.
– Не смог без меня уснуть? – посмеивается Ли, дыханием щекоча вкрапленные в кожу мурашки.
Сонхун вяжет узлы из прядей его волос, задумчиво продолжая попытки разглядеть мутный потолок сквозь рябь блекнущих едких пятен.
– Да. – признается честно, хотя понял эту правду только сейчас. Всё ворочился и ворочился в постели, взялся за книгу, то ли как за снотворное, то ли как за пистолет для убийства времени, и всё равно чувствовал нервозность, ползающую по костям.
– Я тоже в магазин забегал. Два пакета набрал, чтобы тебя откормить, а то ты со своей учебой килограмма три скинул. – голос Хисына словно тонул в бездонной яме, с каждым словом погружаясь всё глубже и сонливо распадаясь в этом омуте.
– Да? – выгнул брови Пак, чувствуя лёгкое жжение в грудной клетке. – Я не заметил.
– Хочешь сейчас поедим? – Ли уже зевает, весь красный и липкий, с осоловелым голосом и лицом, он всё держится за рвущийся канат, что разделяет его между Сонхуном и сном.
Но тот лишь тускло хмыкает и устало усмехается, продолжая своими касаниями вдоль головы погружать Хисына в полудрёму.
– Спи. Я же знаю, ты устал.
Хисын лишь неразборчиво мычит что-то напоследок, прежде чем сбежать от Пака в сон, пока у Сонхуна перед глазами всё тают раскалённые звёзды, что куют железную мысль в голове: «Люблю».