Нечёт
Ризли обещание сдержал: когда Адель проснулась, его рядом не было. Подушка была расправлена, одеяло ровно сложено, всё выглядело так, словно на постели никто не спал, словно случившееся просто приснилось. Впрочем, нет. Робким приветом и подтверждением того, что что-то всё же произошло, была большая чашка чая, которая стояла на тумбочке. Рядом на узорчатой тарелочке лежали сумерские сладости, которых здесь, в местном магазинчике, не было. У управляющего крепостью, видимо, были персональные поставки. Адель усмехнулась: естественно было предположить, что от некоторых прежних привычек не смогут отучить сколь угодно тяжёлые испытания, а возможно, они сделают тягу к этим привычкам и вовсе нестерпимой. Чай успел остыть к моменту пробуждения, и это было удивительно, поскольку проснулась Адель совсем не поздно. Сразу же возник вопрос: когда же встал он и… куда делся? Теперь Адель, пожалуй, жалела о своей просьбе, хотя в том, что не пожалела бы, если бы Ризли оказался здесь при её пробуждении, она вовсе не была уверена. Быстро одевшись, девушка выскользнула из спартански обставленной спальни управляющего крепостью; затаилась за дверью, окинула робким взглядом кабинет, ожидая увидеть там Ризли, или Сиджвин, или ещё кого-нибудь; никого не обнаружив, ветерком прошуршала по лестнице вниз и, всё ещё не веря в то, что никого нет, проделала ту же процедуру у выхода. Ризли и здесь своего обещания не забыл: охрана или ушла, или ещё не приходила. Адель выскользнула за дверь и бесшумно затворила её; не решаясь оглядеться по сторонам, тенью метнулась за ближайший угол и осмотрелась уже оттуда. Вдали, у лифтов, стояли трое рабочих во главе со знакомым Адель мастером и увлечённо что-то обсуждали, ожидая подъёмник. Рядом с ними, прислушиваясь к разговору, стоял заводской инженер. На первый взгляд, по сторонам они не смотрели и видеть её не могли, да и дверь в личные и рабочие апартаменты управляющего крепостью располагалась далеко. Справа неторопливо приближались двое стражников с явным намерением встать на пост у дверей. Адель затаила дыхание и, когда стража заняла привычное место, глубоко вздохнув, как ни в чём не бывало вышла из своего укрытия и подошла к ним за обычным разрешением посетить комнаты его светлости для ежедневной уборки. Опасливо-внимательный взгляд не нашёл в выражении лиц стражи какого-нибудь, хотя бы самого маленького намёка на то, что они что-то знают, что-то, связанное с ней … с ними, а острый слух, когда, получив разрешение, она повернулась к охране спиной, не уловил ни шепотка, ни сдавленного смеха, никаких других звуков, которые сказали бы ей о том, что её … их … тайна раскрыта. Когда она собиралась обратиться к герцогу с безрассудной просьбой, Адель не думала, что будет так бояться того, что её поступок внезапно раскроют, что она будет опасаться пересудов и сплетен. Видимо Ризли понял её гораздо лучше, чем понимала она себя сама, когда организовал относительную тайну их встречи. Главное теперь было не подвести его и себя. Скользнув внутрь, Адель прикрыла дверь тихо и осторожно, стараясь не торопиться, не демонстрировать страже снедавшее её нетерпение. С того мгновения, как она покинула эти комнаты, прошло времени всего ничего, а ей уже казалось, что всё было сном, будто и не отсюда она вышла несколько минут назад и теперь вернулась, а пришла из арестантских бараков, где ютились все заключённые. Сейчас боялась она не только стражи, Адель опасалась, что, скрываясь за углом и выискивая приметивших её людей, не заметила, как в комнаты проник хозяин, и тряслась от мысли, что может встретиться с ним лицом к лицу. Она совершенно не представляла, что скажет ему, как посмотрит в глаза и что в них увидит. Не насмешку ли, презрение, а может, ненависть? Что из ожидаемого она боялась больше всего, Адель не могла решить, равно как и не знала, что выразит она сама и её лицо при неожиданной встрече. Слишком недавно произошло всё, слишком внезапным оно было и… слишком волшебными представлялись теперь и картины произошедшего, и ощущения, которые до сих пор тревожили её тело и её сердце. Она помнила не крупные, общие фрагменты, её память сохранила всю ночь посекундно. Отдельные мгновения расположились по порядку вдоль воображаемой тропинки, по которой она мысленно передвигалась в то время, как тело её совершало привычные движения. Россыпь драгоценных воспоминаний пока ещё не была разложена по отдельным кучкам, не была пристально рассмотрена, изучена и классифицирована, но и сейчас она представлялась настолько яркой, настолько блестяще прекрасной, что захватывало дух. Адель была уверена в том, что и он пережил долю того, что прочувствовала она сама. Она была уверена… и не верила в это. Мучительной была для неё мысль о том, что всё это лишь игра воображения. Адель боялась увидеть осуждение и неприязнь, но больше боялась, увидеть подтверждение своих страхов в его глазах: подтверждение того, что всё, о чём настойчиво твердила память — всё это только грёзы, порождённые и выпестованные неутолимой жаждой любви хотя бы от кого-нибудь и к кому-нибудь. В реальности не было любви, не было страсти и нежности, а было просто изнасилование, а ещё — никакой любви именно к этому мужчине нет и никогда не было… Пожалуй, это стало бы самым ужасным открытием для Адель, поскольку ставило бы под сомнение большую часть её прежней жизни, её веры и надежд. Учиться не доверять себе самой, своим чувствам, ощущениям не было необходимости. Эта способность была с ней давно и развивалась без её воли и желания.***
Страх оказался беспочвенным, в комнатах никого не было, впрочем, — это и так было понятно, и Адель, укоризненно покачав головой, уже гораздо смелее прошла в кабинет, включила большой вентилятор, нагнетавший в помещение свежий воздух с поверхности. Лопасти зашуршали, разгоняясь, потянуло влажной свежестью, и она с радостью ощутила, как вместе с тяжёлым запахом ржавчины — спутницы подводной тюрьмы, — покидавшей комнату сквозь вентиляционные отдушины, её саму отпускает напряжение, оставляет страх. Она почувствовала себя увереннее, словно сами стены эти, напитавшись силой от хозяина, делились с нею сейчас своей уверенностью и стойкостью. Оглянувшись, Адель оценила количество предстоящей работы и, засучив рукава, принялась за привычные дела, но теперь она делала это с особенным удовольствием и воодушевлением. Протирание пыли или перестилание постели теперь представлялось её взволнованному уму почти сакральным действием, которое (она верила в это!) поможет хозяину кабинета в его каждодневных заботах и, возможно, (она робко надеялась на это!) он подумает о ней с большей приязнью. Её вчерашний поступок, слова и прочее, теперь казались ей безрассудством, которому не было оправдания. Однако Адель не могла подавить смущение и удовольствие, вспоминая минувшую ночь. Она перебирала в памяти подробности: отдельные жесты, слова, ласки — и сердце её замирало от необъяснимого восторга, и в этот момент она думала, что всё к лучшему. Однако в следующее мгновение, когда она уже достигала вершины эмоционального счастья и оставалось совсем чуть-чуть, чтобы счастье стало полным, всеобъемлющим и абсолютным, в её голову вдруг пробиралась какая-нибудь тёмная мысль и настроение тут же катилось вниз, и тогда Адель тёрла поверхность, с которой работала в эту минуту, с особым остервенением, словно пыталась сломать, стереть в труху то, с чем работала, и тем самым вернуть себе прежнее воодушевление, так быстро покинувшее её ощущение счастья. Однако чувство абсолютного счастья противилось попытке вытеснить его, объявить его ненастоящим или вообще назвать его тенью, грёзой. Благодаря воспоминаниям оно теперь обладало собственной силой и могло диктовать свои условия. Оно собиралось в глубине сердца, копилось и набухало там, заполняя светом всё новые и новые территории её сердца, души, ума, и вскоре стало настолько невыносимо огромным, что уже не умещалось в рамках и готово было выплеснуться наружу и заставить Адель поверить в себя даже если бы пришлось поглотить её без остатка. Адель аккуратно переставляла предметы на столе герцога, стараясь точно запомнить их прежнее местонахождение, чтобы после поставить всё, как было, и чувствовала себя маленькой и ничтожной перед лавиной, которая катилась на неё и в то же время думала, что, приняв в себя шквал чувств, выдержит и станет сильнее, а желание любить и защищать найдёт отклик в том, к кому будет направлено. Пытаясь оправдаться, отогнать жалящее сожаление и найти силу, с помощью которой можно будет двигаться дальше, она старалась убедить себя, что не могла надеяться на внимание герцога в любом другом случае, и несмелая любовь её засохла бы бесплодной, а теперь с нею были воспоминания, а возможно и… Адель приложила ладонь к плоскому животу и мечтательно улыбнулась.***
Маленькая девочка по имени Ло Джу никогда не задумывалась о том, откуда она появилась, почему этот человек — очень похожий на неё человек, только больше — называет себя её мамой, гладит её, целует, всячески ухаживает за ней и обихаживает её? Ло Джу была слишком мала для того, чтобы такие мысли вообще появились в её маленькой, хорошенькой головке и воспринимала своё существование, как данность, не подлежащую осмыслению и обсуждению. Девочка жила, как птичка, получая удовольствие от всего: от того, что над головой ярко и тепло светит солнце, от того, что над головой каждый день опрокидывается огромное, чистое, высокое небо. Она радовалась свежему воздуху и совершенно не замечала, что простой их домашний быт был очень беден, а еда очень скудна и невкусна. Они жили в маленьком домике вдали от человеческого жилья. Случайный прохожий решил бы, что дом вовсе заброшен, тем более, что мама прилагала очень большие усилия, чтобы создать такое впечатление — это Ло Джу поняла, когда выросла и попыталась вспомнить своё прошлое. Но девочке было хорошо, так хорошо, как никогда больше не случилось потом, когда она выросла. Мама не разрешала ей отходить далеко, но и в малых границах на глазах у матери ей было хорошо, поскольку никто ни в чём больше её не ограничивал. Мама дарила ей всё своё внимание, и девочка была счастлива ведь больше ей ничего не было нужно. Всё изменилось, когда листья на деревьях поблизости от их дома стали желтеть. Мама стала очень сердитой и много плакала. Когда Ло Джу пыталась спрашивать, мама просто обнимала её и закрывала ей рот маленькой пухлой ручкой. Несмотря на то, что сама мама была невысокой и очень худой, ненамного шире, чем сама Ло Джу, руки её были похожи на сдобные булочки. Такое впечатление сформировалось у девочки тоже гораздо позже, когда она узнала, что такое «сдобные булочки» и как они выглядят. Беда пришла, и маленькая девочка ощутила это сразу же, ещё до того, как она проявила себя в страшных и непоправимых изменениях их жизни. Она поняла это вопреки представлениям о том, что маленькие дети ничего не понимают, да и была она уже не маленькая. Шесть с половиной лет — это не шутки! Девочка кричала и брыкалась, как сумасшедшая, когда её грубо и больно ухватили поперёк туловища и сунули подмышку, словно мешок с тряпьём. Она билась и выворачивалась изо всех своих слабых сил, но увидела, как большой человек в коричневой одежде толкнул её мать. Очень сильно толкнул, и женщина, отлетев к стене, сильно ударилась. Ло Джу видела, как широко распахнулись мамины глаза, открылся в крике её рот, но звуков девочка не слышала. В это мгновение человек, швырнувший её мать об стену, повернулся и, раззявя рот, громко захохотал, и лицо его, страшное, зверское лицо, в этот миг накрепко запечатлелось в памяти и часто вставало перед нею во сне, иногда добавляя подробности в виде капающей слюны, крови или вырастающих прямо на глазах острых клыков, а облик матери всё тускнел и тускнел пока не превратился в зыбкое черное марево, то и дело накрывавшее взгляд девочки пеленой и не дававшее ей забыть причину своего появления.***
… девочку поставили на ноги. Всё тело затекло от неудобной позы, в которой её несли, и она едва не упала, но те же грубые руки подхватили её за шкирку и поддёрнули повыше. Она подняла голову, повинуясь давлению тонких сильных пальцев у подбородка. Сквозь пелену слёз она плохо видела место, где стояла, только человек перед ней виделся чётко и ясно. Он был очень худ и очень высок, а такой красивой одежды, в которую он был одет, Ло Джу никогда не видела раньше, никогда не встречала таких ярких цветов и настолько вычурного кроя. Одежда, которая была на ней и которую носила её мать, была простой и серой, обычной. — Как тебя зовут, — спросил холодный высокий голос, и, хотя Ло Джу не знала тогда ещё, что такой голос называется «холодным», услышав его, ей вдруг показалось, будто прямо в её сторону подул сильный пронизывающий ветер, и кожа её босых ног мигом покрылась пупырышками. Она потопталась на месте, поджимая пальцы ног, пытаясь согреться, а ответить забыла. Следующий раз окрик был гораздо громче и страшнее. — Адель, — пискнула она, испуганно. Это имя вдруг выскочило из неё, как горох из переспевшего стручка. Она была совершенно уверена в том, что секунду назад и не помнила этого имени; имени, которое назвала её мать когда-то очень давно. Девочке казалось, что тогда же это имя было похоронено в глубине гор. По крайней мере, когда она пыталась его вспомнить, у неё это не получалось, а вот теперь получилось легко. — Хорошо, — усмехнулся человек, — глупая женщина решила дать ребёнку своё имя. Где она, кстати? — обратился он к конвоиру. — Она вас больше не побеспокоит, — ответил глухой голос из-за её спины. Ло Джу боялась обернуться и посмотреть, кто же это. Она стояла, уткнувшись взглядом в пол и роняя слёзы. — Хорошо, — повторил человек и в голосе его проступило явное удовольствие. Он даже стал как будто доброжелательнее к девочке. — Послушай, — сказал он, — тебя сейчас отведут, помоют и накормят, пожалуйста, не нужно сопротивляться, не нужно доставлять хлопот людям, которые пытаются о тебе заботиться, в то время как твоя мать тебя бросила… Её действительно отмыли, напоили и накормили. Накормили так, что девочка едва не заснула тут же, за столом. Женщина, которой поручили заботу о ребёнке, показалась ласковой и терпеливой. Ло Джу, пугливая и осторожная поначалу, слегка расслабилась и осмелилась посмотреть ей в лицо. И всё было хорошо до тех пор, пока женщина не заговорила о ней и её семье.Чёт
Тучи, наплывавшие с запада второй день, наконец, скрыли небо и укрыли серым, волглым одеялом город. Стены, крыши, шпили башен — всё посерело, обесцветилось. Уныние захватило некогда яркий и цветущий город. Оно подбиралось медленно, исподволь, завоёвывая метры и метры, сообщая о своём приближении то дальними громовыми раскатами, то резким ветром, налетавшим жестоко и беспощадно. Травы и кусты гнулись к земле, стараясь укрыться, тяжелее приходилось деревьям — они были слишком высо́ки и тверды, и не могли склониться. Внезапный порыв ветра пригнул всё живое, и следом на землю упали первые тяжёлые капли. Они настигали тех, кто не успел укрыться, секли и жалили. И через несколько минут хлынул такой дождь, что не имело смысла куда-либо бежать и прятаться. Уже через десять минут Ризли вымок так, что хоть выжимай, и невозможно было понять: капли на его лице — это дождь или слёзы. В голове было тихо и пусто. Мысли, некоторое время назад устроившие там дикую пляску, вдруг исчезли, растворились, словно испугались грозного громового рычания. Без них стало одиноко, как будто старый добрый друг уехал не сказавшись, не сообщив причины внезапного отъезда, и этот факт породил в сердце непонятную вину и глухую обиду. Ризли устало опустился на ступени, крепко ухватился за их край, словно проверяя: настоящие ли, не исчезнут ли, не растворятся, бросив его без опоры. Ступени были самыми настоящими, каменными и пропадать не собирались. Сиделец поднял лицо к небу. — Ваша светлость, — дождь вдруг прекратился над ним, маленькая мелюзина, имени которой он не мог вспомнить здесь и сейчас, держала над ним зонтик, — ваша светлость, — повторила она мягче, словно говорила с тяжелобольным, — господин Невиллет велел отвести вас в гостевую комнату во дворце и ни в коем случае не выпускать, пока вы не обсушитесь, как следует, и не выпьете по меньшей мере одну чашку горячего чая с мятой. Он сказал: вы можете заболеть, если и дальше будете оставаться под холодным дождём. — А если я не пойду? — спросил Ризли и в эту самую минуту ему действительно было интересно, что придумал хозяин Дворца Мермония. Он всегда умел удивлять. — В таком случае господин Невиллет разрешил воспользоваться помощью патруля Сумеречного дозора. — О! — Ризли усмехнулся, получив порцию приятных мыслей, спровоцированных честным ответом мелюзины. — Основательный у вас начальник! — Самый лучший! — неожиданно пылко проговорила мелюзина и тут же смутилась: — Пойдёмте, ваша светлость, — голосок её прозвучал примирительно, — дождь ещё нескоро закончится. Ризли усмехнулся: если ему наплевать на себя, то хорошо, что есть некто, кто принимает в нём участие и кому до его судьбы или здоровья есть дело. Это было приятно. На душе стало теплее. Он кивнул и тяжело поднявшись на ноги послушно проследовал за мелюзиной под крышу дворца, гостеприимно распахнувшего перед ним двери в тот самый момент, когда он совсем отчаялся, но в чём состояло отчаяние, он как-то сразу забыл, растворившись в заботе. Он не заметил, куда его привели, просто почувствовал в ладонях мягкое тепло полотенца и погрузился в ощущения целиком и полностью, потеряв на некоторое время связь с реальностью, а вынырнул из оцепенения, когда услышал знакомый голосок распекавшей его Сиджвин. — Не сердись, — проворчал герцог, — ничего же не случилось. — Это пока! — сердито проговорила соратница. Она ещё долго отчитывала его, но так деликатно и ласково, что Ризли едва не уснул, а в голове его между тем рождались мысли… В голову вернулись мысли, которые требовали, чтобы их разобрали прямо сейчас. Договориться с ними не удавалось. Чувство усталости не было достаточным аргументом для того, чтобы их прогнать, и в конце концов Ризли опять смирился. И по мере того, как всё больше цепенели мышцы, растворялись в тепле и покое, всё громче звучал в ушах голос Невиллета. — А вы были там … лично? Странное любопытство терзало Ризли уже не в первый раз за время их разговора. Оно было похоже на желание узнать, как выглядит ранка под только что затянувшейся корочкой. И герцог снова и снова сцарапывал корочку, которая за столь короткое время и затянуться-то толком не успевала, поэтому каждый раз у него это получалось всё лучше и быстрее, но зато и боли каждый раз доставляло всё меньше. Невиллет молча наклонил голову: — Преступление было совершено в одном из самых известных и уважаемых домов Кур-де-Фонтейна. Разумеется, я там был… согласно протоколу. — Убийства в подворотне не идут ни в какое сравнение, а? — хмыкнул Ризли и тут же прикусил язык, сожалея. Не тот человек сидел перед ним, которого он, положа руку на сердце, мог бы обвинить в предвзятости или невнимательности. Бледное лицо герцога Ризли не знало краски смущения, но это не значит, что он никогда не испытывал сожаления по поводу слов, время от времени вылетавших из его рта. Невиллет удивлённо глянул на него и, кажется, даже слегка опешил, но обращать пристального внимания на его слова не стал. — Что вы там нашли? — Ризли поспешил сгладить впечатление от своих слов, но отголосок долго ещё беспокоил его, хотя Невиллет ни словом, ни взглядом не дал понять, что слова собеседника как-то подействовали на него, возможно, потому что привык к манере Ризли или просто считал, что перетерпеть проще, чем менять натуру. — Дознаватели из Сумеречного дозора уже работали там, опрашивали всех, кто жил в особняке. Все в один голос твердили о том, что она виновна, что хозяин был человек прекрасный, всех любил и обо всех заботился, и они совершенно не представляют, кто и за что мог бы его так ненавидеть, чтобы убить. Девушка, по их словам, появилась в доме не так давно, вызывала со стороны хозяина вполне конкретный … утилитарный интерес… — Они прямо так и сказали? — Нет. Они были более грубы… — А она?.. — По их словам, она была не против, — пожав плечами, ответил Невиллет. — Понятно, что что-то с чем-то не сходилось здесь: когда «не против», не убивают. Из их рассказов картина мало-помалу вырисовывалась такая: девушка пришла в кабинет к хозяину… — Пришла? — Да, пришла, — Невиллет поморщился и пошевелил кистью руки, вид у него при этом был такой, словно он едва сдерживает болезненный стон. — Самостоятельно. Какое-то время они просто разговаривали. Время разнится от получаса до полутора часов. — О чём говорили? Невиллет развёл руками. — Не может быть, чтобы никто не подслушивал! — Ризли вскочил и нервно прошёлся по кабинету от стены к стене. — И тем не менее… — проследив за ним взглядом, спокойно проговорил юдекс. — Не пытать же их было! Ризли сжал пальцы в кулак, рванулся, словно собрался ударить ни в чём неповинную стену, но сдержал себя и, минуту спустя, вернулся на прежнее место напротив судьи. — Меня тоже интересовала тема беседы, которая привела к таким … катастрофическим последствиям, — отведя взгляд от собеседника, обронил Невиллет, — но узнать ничего я так и не смог. Девушка на допросах либо отмалчивалась, либо приводила совершенно, по моему мнению, далёкое от правды объяснение только чтобы от неё отстали. Она всеми силами стремилась попасть в крепость … всеми правдами и неправдами. Однако, — Невиллет помедлил и снова переложил перо с одного места на другое, будто положение этого предмета действительно беспокоило его и беспокоило гораздо больше, чем то, что он говорил, — однако я не заметил, чтобы это её стремление было связано с присутствием в крепости … некоторых личностей. Особой проницательности, чтобы понять намёк, не требовалось. — Вы хотите сказать, что иного интереса, кроме того, чтобы расплатиться за содеянное, у неё не было? — Я не заметил, — мельком взглянув на Ризли, ответил Невиллет. Часы звонко отбили наступившее время. За окном потемнело. — Через час или около того любопытствующие услышали за дверями кабинета шум, — юдекс продолжил негромко, прервался ненадолго, прислушавшись к раскату грома, расколовшего застывший воздух; прошёл к окну, закрыл створки и плотно задёрнул шторы: — Не люблю предгрозовое время, — тихо объяснил он зачем-то, — так вот, услышали шум, но войти, по их словам, не решились … — Отчего, — насмешливо прокомментировал Ризли, — если хозяин был столь добр и хорош, то, наверное, не убил бы за то, что о нём беспокоятся верные слуги. Невиллет вздохнул и поджал губы, и Ризли подумал, что если он и дальше будет перебивать, то рассказ не закончится до утра. — Войти не решились, — повторил Невиллет, — а через некоторое время они услышали громкий крик, вбежали, увидели хозяина в крови, вызвали службы … Приехавшие на вызов, обнаружили хозяина на последнем вздохе, девушка тоже была без сознания, покалеченная. По словам слуг, когда они вошли, она лежала головой в камине. У неё горели волосы и тлела одежда. Они, само собой, потушили пожар, но больше делать ничего не стали. — Как он был убит? — как-то робко и нерешительно спросил Ризли. — Тяжёлой статуэткой, она лежала на полу неподалёку … классика … Невиллет грустно улыбнулся.***
Почти утерянные картины его прошлого проявлялись медленно, неторопливо, позволяя разглядеть себя и оценить, но сильного эмоционального всплеска уже не вызывали. Первый самый тяжёлый вал он принял там, в кабинете верховного судьи, и там же остались и его удивление на грани ужаса, и внезапное озарение и понимание. Теперь это был уже последовательный и правдивый монтаж его истории, где все события жизни, наконец, смогли расположиться в том порядке, в каком они происходили на самом деле. Теперь Ризли мог надеяться на то, что действительно владеет полной информацией и больше ничего не упускает. Он чувствовал себя невероятно сильным. Сила пришла и сменила прежнее недавнее бессилие. Откровенность позволила ему взять себя в руки перед тем, как принять важное решение. Он понимал, что многое ещё предстоит осмыслить, многому найти причитающееся место, многое разобрать, и теперь был готов это сделать. Ризли был благодарен и самому себе за то, что решился поднять тяжёлый пласт, несмотря на все страхи, и Невиллету, который откликнулся на его просьбу и был честен с ним и откровенен настолько, насколько мог. Было заметно насколько тяжело давался юдексу рассказ, и Ризли ценил это даже больше, чем прежнее доброжелательное отношение. Чем дольше он вглядывался в картины своей жизни, чем чаще встречал в них искомое лицо, тем ярче и острее переживал эмоциональные подъём и понимание, что этот человек не просто так проявился в его жизни теперь, а появление его в прошлом имело определённые цели, которые он собирался постичь. И первое, что нужно было сделать в этом направлении — озвучить их. Засучив рукава, Ризли ринулся в воды своего прошлого так же решительно, как брался за любую задачу, которая вставала перед ним.