Загон для оникабуто

— Привет, я дома! Эй… — Дори скользнула, едва переобувшись, в раскрытый дверной проём, — что-то случилось?.. Джавад вздрогнул, будто и не слышал вовсе, как она вошла. На кухне было темно; и шпиль Академии, освещённый так щедро, будто кому-то за покорение его после полуночи полагалась отдельная награда, расчерчивал чёрный квадрат окна. — Ну… почти нет, — Джавад покачал головой. Дори была у родителей и Авиталь; у Дори в сердце ощущение осталось… странное, из-за чего она с пару часов ещё шлялась по потемневшим уже, приятно прохладным улицам — поздняя осень в Сумеру ей нравилась, — ощущая звенящую пустоту в голове, но чувствуя, как из этой пустоты выкристаллизовывается что-то важное. Дори все были благодарны до одури. И даже почти искренне. Говорили приятные вещи, тепло обнимали и улыбались; и особенно — улыбалась Авиталь, у которой были теперь шансы даже целых четыре пятых жизни провести не в больнице. И у Дори — честно! — от этого у самой тоже теплело на сердце; вот только когда она глядела в глубину их глаз — её не покидала какая-то странная, прохладящая отстранённость, будто все эти люди, дорогие ей и важные до дрожи, всё-таки успели за прошедшие пару лет стать немножечко чужими, а она и не заметила, как и почему. И сейчас, когда туго хлопнула за спиной скучно-коричневая входная дверь, — у Дори было ощущение, будто она и вправду вернулась домой; хотя, конечно, это жилище не очень-то просто было назвать домом. Первые несколько дней в Сумеру они жили у Джавада; но в квартире витал такой плотный, будто разрывавший воздух острыми струнами дух потери и скорби, что Дори даже и самой становилось слегка не по себе. Она не верила в призраков, но дверной проём опустевшей комнаты Рахима, заставленной лекарствами, ногастой капельницей и инвалидным креслом, глазел упрямо, внимательно и напряжённо; но страшнее того — была мертвенная, чёрная пустота в глазах Джавада. Её Дори вытерпела два дня, а потом объявила тем тоном, после которого возражений не ждала: — Сегодня уезжаем на съёмку. Она прибегала к подобному достаточно редко, чтобы возражений не последовало и правда — хотя видела, что Джаваду такое решение не очень-то нравится. И вот — была съёмка. Сумерская такая съёмка, типичная, которые друг от друга всегда не очень-то отличались. Две унылых комнаты с унылыми кроватями, серо-белыми стенами, серовато-белым бельём и коричнево-штампованными цветами на гардинах; вид на шпиль Академии Сумеру изо всех окон — вид такой эффектный, хоть на открытку, будто подгадывал кто-то специально; набор дешёвой заурядной посуды на кухне — гранёный стакан из которого стоял сейчас на столе перед Джавадом, и Дори тактично предпочла не уточнять, что за жидкость туда налита. Кухонный кран взвизгнул, когда Дори запястьем ударила по смесителю, наспех моя руки. — Чего свет не включишь? — Да ну, — дёрнул плечами Джавад. — Тут вон, — он кивнул на шпиль за окном, — и так иллюминация на уровне, как видишь. — Да уж. Дори негигиенично села прямо на стол: чистота казённой клеёнки заботила не слишком, а сломать ничего было не страшно — в бытии субтильной-карлицей-полтора-метра есть всё-таки и свои преимущества. Это был один из немногих раскладов, когда Дори могла смотреть на Джавада сверху вниз. Глаза его были чёрными и грустными, но хотя бы уже не совсем пустыми. В них отражался шпиль Академии. — Дори, зачем это всё? — В смысле — зачем? — она улыбнулась, причём почти машинально, это было чем-то вроде условного рефлекса. — Зачем вернулись? — Да, — коротко ответил Джавад. — Мне есть что им сказать, — дёрнула плечами она; и, помедлив, добавила то, что чуточку не хотелось говорить — она и так в последние дни навязывала ему что-то слишком часто, аж целый один раз: — Думаю, тебе тоже. Ей давно уже было немного стыдно за то, что он… был слишком послушным джинном. Но тут, судя по широте и горькости ухмылки, всё же был не тот случай: — Я не представляю, что ты будешь делать. Ну то есть, — ухмыльнувшись ещё горше, он бегло покосился на окно, — я верю тебе, но всё ещё не представляю. Ты задаёшь вопросы, ты просишь информации, и это правильно, но… ты совсем ничего не говоришь. Дори улыбнулась шире, ощущая, как из улыбки утекает лживость. Она нежно, коротко, символически коснулась пальцами с двух сторон подбородка Джавада, удивляясь тому, как даже при их не слишком большой разнице в росте — какими смешно-миниатюрными кажутся её руки на фоне его скуластого лица. Мягко соскользнула со стола — и заходила по тёмной кухне вперёд-назад. Что-то, зревшее внутри всё это время — все дни в Сумеру, все дни до Сумеру, в процессе визита к родителям и бестолкового шляния по улицам после, — теперь закручивалось узлом… и уже готовилось, кажется, распрямиться. — Ну смотри, — медленно выдохнула Дори. — У нас есть то, чему мы научились там, в Мондштадте. И мы можем это использовать. Джавад усмехнулся так резко и горько, что она внезапно подумала, что ей — всё ещё — стоило бы тщательнее работать над формулировками. Он спрятал нос в стакан, откуда ответил глухо: — И чему же мы научились? — Мы, — Дори тоже покосилась на окно, — продавали цветяшки. Ты сам говорил, помнишь? Но там было просто, — вперёд-назад, разворот, и шпиля не видно, но видно, как его свет отражается от стен, — своеобразно, конечно, но просто. Мысль пыталась ускользнуть. Дори машинально, ища, чем занять руки, открыла какой-то кухонный ящик. В глаза из полумрака бросилось что-то витое, очень знакомое; фыркающе усмехнувшись, она впустила в ладонь деревянную рукоять. — О. А помнишь, чем я зашибала тут, в Сумеру, пока мы не познакомились? — В общих чертах, — уклончиво ответил Джавад. — Вот, — и Дори резко — о чём пожалела, заметив, как он непроизвольно дёрнулся, — выкинула вверх кулак, где между её пальцами торчала шпилем витая железка. — Это штопор, — с какой-то неуместной скрупулёзностью пояснила она. — Ты продавала штопоры? — Я продавала в том числе штопоры. Ну, ты же не думаешь, что кому-то в такой стране и в такой обстановке может быть не нужен штопор? — она с усмешкой обвела взглядом залитую полумраком кухню. — Везде есть, знаешь ли, своя национальная идея. И свои потребности. В Сумеру, тогда ещё, когда мы познакомились, я продавала нужное… по мелочи, но нужное — и на меня особо не обращали внимания. Фундаментальным ценностям Академии, о рациональности и всём таком, это ведь не противоречит, правда? — она, прищурившись, глянула из-под ресниц на шпиль так, что он слился в одно ослепляющее пятно. — В Мондштадте мы продавали цветное. Цветное и яркое. И уже на широкую ногу. Усевшись уже на кухонный стол рядом с мойкой, Дори не разрывала контакта взглядов с Джавадом, который, даже поднимаясь с места, наблюдал за ней пристально, неотрывно, можно бы сказать, завороженно, когда бы не чуткая алертность в глубине глаз. И по-прежнему сжимая в руке штопор, и намеренно не заостряя внимания на том, как Джавад, тоже будто бы почти безразлично, теперь аккуратно держит в кольце пальцев запястье этой руки, — Дори объявила как какую-то невероятную, сакральную истину: — А теперь мы просто будем продавать цветные штопоры. Потрясающе, правда? И немало кто — да что уж там, практически кто угодно, — мог бы задуматься над её непричастностью к содержимому гранёного стакана; но у Джавада в глазах загорелся свет — и Дори поклясться бы могла, что сейчас щедрая иллюминация Академии не имела к этому никакого отношения: — Продолжай. …И с тех пор много лет они продолжали. Дори понимала, что если хочешь высоко подняться — нужно разгоняться очень тихо, а взлетать очень быстро: тогда вначале никто тебя не заметит, а потом никто не сможет до тебя дотянуться. Новым делом стало производство технических мелочей, инструментов, гаджетов и прочих вещиц, якобы призванных облегчить быт; недюжинных изобретательных талантов, склонных придумывать подобное, в Сумеру нашлось хоть отбавляй. Многое — даже реально работало, пускай и не всегда так, как было задумано, и не столь долго, как хотелось бы надеяться; что-то, по сути, предназначалось просто для того, чтобы валяться где-то на полке, собирать пыль и радовать глаз своим футуристичным видом; по-всякому. Главное — это было достаточно дёшево, чтобы легко производиться; достаточно ярко и броско, чтобы продаваться; и достаточно небесполезно, чтобы Академия со всеми своими комитетами не обращала до поры до времени на этот маленький пустячный заводик никакого внимания. Потом обратила, конечно. Но у Дори были Джавад, отточенная годами улыбка и опыт общения с людьми — именно в такой последовательности. Джавад знал, куда смотреть, чтобы увидеть нужное; знал, куда копнуть, чтобы на человека, вздумавшего встать на пути у честного бизнеса, — нашлись сведения достаточно интересные, чтобы разом поубавилось пылу. Академия всё ещё не считала их дело достаточно серьёзным и нежелательным, чтобы пойти массированной атакой; да и у зверей, которые равнее других, не наблюдалось что-то особенной стайности — а по отдельности у каждого, кто хотел выслужиться, внезапно обнаруживались свои скелеты в шкафу. Хотя Дори не давала взяток. Никогда. У неё вообще был… очень свой, очень затейливый кодекс чести, над которым Джавад порой посмеивался даже, хотя и сам разделял примерно те же ценности. Она не была безупречно чиста перед законом — как будто это при их деле вообще было возможно в Сумеру, да, — но всегда была честна перед собой и своими людьми; и от них ждала того же. Она платила сколько обещала. Она платила по совести. Она заботилась об условиях работы и старалась не допускать сверхурочных; она могла, могла уже позволить себе это вот благородство; но стоило ей обнаружить, что кто-то обманул, своровал с заботливо устроенного рабочего места хотя бы сущую безделицу, затеял махинации с документами, схалтурил или что-то вроде — как она сразу сообщала человеку, что больше им не по пути; совсем; хотя порой — бывало — пути их всё-таки ещё пересекались, только уже в суде. Там Дори быстро обрастала знакомыми. А когда Академия стала обращать на их предприятие уж слишком пристальное внимание — Дори резко начала вкладываться в экспорт. Предприятие из великого, могучего, всезнающего и всерационального Сумеру, страны с лучшей наукой в мире, — теперь активно поставляло в этот самый мир свои высокотехнологичные девайсы, призванные облегчить жизнь и сберегать время за счёт знаний; в конце концов, Дори умела придумывать рекламные кампании — Джавад умел их планировать — и оба они, удивительным образом, умели воплощать то, что другим показалось бы невозможным. Дори честно платила налоги, однако наотрез отказывалась платить людям Академии что-то ещё; в конце концов, взятки же запрещал закон, разве нет?.. Но изрядного притока денег из-за рубежа в казну страны и улучшения репутации в мире — людям Академии, бывшим, в принципе, людьми довольно-таки неглупыми, и так до поры до времени оказалось достаточно. Так что у Дори теперь было всё. Молочно-пурпурные волосы, окрашенные редчайшим пигментом, добываемым из ракушек на одном из далёких островов Ли Юэ; звеняще тяжёлые, массивные украшения, особенно ослепительные в солнечном свете; огромные тёмные очки, стоившие примерно с комнату на окраине города, и огромная сверкающая машина с откидным верхом. Почётное звание госпожи, так-то для Сумеру совсем не почётное — но к её имени прилипшее так легко и складно, будто там и было всегда, и произносимое зачастую с какой-то… особенной, многогранной, трудно характеризуемой интонацией. Дори официально презирали. Дори объявляли воплощением деструктивной идеологии. Дори приводили плохим примером в детских телепередачах. С Дори смирялись; Дори боялись; и с Дори никто почему-то лично не хотел бороться, хотя, конечно, разумеется, так-то да. А Джавад так и остался её наёмным рабочим; у него была скромная закрытая чёрная машина, неизменный рюкзак с жёстким каркасом и тоненький ноутбук, который Дори каждый год дарила новый. …Спустя много лет их занесло в Мондштадт по делам, и они позволили себе остаться там на несколько дней, чтобы хотя бы попробовать отдохнуть. Мондштадт искрился, Мондштадт орал и сверкал на все лады, Мондштадт кишел туристами, как и раньше. Мондштадт, казалось, за все эти годы не изменился; и на ярмарочном развале Дори купила кухонный девайс, с десятком открывашек внутри, с пёстрой, мягко лежащей в ладони рукоятью — и с характерной эмблемой на торце этой самой рукояти, знакомой до щемящего тепла. — И как ты всё-таки всё это провернула, а? — задумчиво спросил Джавад, глядя на зазубренный шпиль штопора, искристо сверкавший на солнце. — Я ведь непосредственно наблюдал, и даже участвовал, а всё равно понять не могу. Знаешь… слушай, мне иногда кажется, что для тебя и правда нет ничего невозможного. Ну, точнее… пока ты сама так не решишь. Дори хотела что-то ответить, но посмотрела ему в глаза — и впервые за много лет, наверное, совершенно не нашла слов. Так что она просто молча улыбнулась, встала на цыпочки — и легко поцеловала его в нос. И такого ответа, кажется, было вполне достаточно.

***

Кавех напуган. Причём уже довольно давно, отчётливо видит Дори. Быть может, даже раньше, чем с тех пор, как к ним присоединился Джавад — намеренно приехавший на пару часов позже, чтобы дать фору для привычной вольной вечерней беседы за вином; да, Кавех, кажется… ещё до этого, ещё где-то только в начале второй бутылки ощутил что-то недоброе. Неглупый мальчишка всё-таки, пускай и идиот непроглядный. А теперь, когда Джавад сидит с ними за столом неожиданно долго — раньше если бывал здесь, мелькал буквально минут на десять и уходил, ему в пустых недостроенных комнатах было интереснее, — Кавех и вовсе, кажется, понимает, что всё совершенно идёт не по плану, и весь внушительный объём выпитого вина не способен его переубедить. Дори мягко наклоняет голову: — Можно тебе задать один вопрос? И ей чуточку горько. Большущие, цвета красного пива, глаза Кавеха вспыхивают тревогой: — Что такое?.. — Да ничего особенного, — сладко улыбается Дори. — Так, кое-что уточнить… Джавад без лишних слов понимает, к чему идёт дело; кивает и протягивает ей небольшую стопку документов, где кое-что кричаще обведено красным. У Кавеха ещё шире распахиваются глаза, топорщатся длинные ресницы. Ох, а играть-то мальчик не умеет всё-таки; не то чтобы Дори полагала, что он сможет обмануть её, но… печально даже. Чтоб настолько. Бутылочка вина — и всё, и привет, и помер актёр и вся сочувствующая труппа. — Недавно мы с Джавадом перепроверяли документы по проекту, — невинно роняет она. — Да ничего серьёзного, не пугайся. Просто хочу уточнить. Вот тут, посмотри, выделено… вот тут смета, видишь указанные суммы, да? А тут… я тебе специально рядом положу… вот тут накладная, которой ты отчитывался в итоге. И тоже за твоей подписью, между прочим. Повисает короткая тишина, такая, что слышно, как надрывно гудят системы климат-контроля. Дори не поднимает пока что взгляда на Кавеха; для разнообразия; ну и да, чтобы дать ему хоть немного расслабиться. В дальнейшем, вероятно, будет полезно. — Может быть, тебе есть что нам по этому поводу пояснить? Она чувствует, что даёт слабину: что формулировками этими мягкими, невинными как будто, — не ведёт заведённую игру, как бывало порой с влиятельными людьми Академии, а любезно, малодушно подставляется, даёт понять, что пути к отступлению — есть, вот, смотри, я их заранее тут тебе готовила, старалась, устилала ковровой дорожкой. Но чёрт возьми. Но Кавех не ценит даже этого. — Я понятия не имею, о чём ты говоришь, — говорит он с интонациями такими, будто играет в каком-то пошлом сериале; и головой трясёт так, что светлые пряди мотаются по щекам, из стороны в сторону; и скулы уже розовеют — едва заметно, но это пока. — Ну посмотри ещё раз… — мурлыкает Дори, скользя ногтем вниз по приятно хрусткой бумаге. — Вот. Особенно примечательно — здесь и здесь. А позиция одна и та же. Сравни. Она слышит, как Джавад негромко набирает воздуха в грудь, чтобы, кажется, добавить что-то, — но не успевает; Кавех вспыхивает: — То есть ты хочешь сказать, что я обманул тебя, да?.. — его пальцы сжимают ножку бокала так, что того и гляди отломят. Ну. Допустим. Для него уже неплохо. — Ну нет-нет, что ты, — искристо-шампански, коротко и очень тихо, смеётся Дори. — Ничего подобного я сказать не хотела. Просто, может быть, ты знаешь, как такое могло произойти? — Вы на даты обратите внимание, — каким-то неожиданно низким, песчано-бархатным голосом произносит Джавад. — Попробуйте вспомнить, при каких обстоятельствах закупали. Времени, конечно, порядочно прошло, по условиям контракта вы давно должны были о разнице отчитаться. Но, возможно, какое-то было недоразумение, или же вы сами стали жертвой обмана? Вероятно, вы не склонны проверять документы, и накладную кто-то незаметно подделал — к примеру, поставщик нечист на руку? Или вы попросту могли не заметить выданной скидки? — Каждый совершает ошибки, Кавех, — утешающе звякает Дори. — Особенно… когда делает что-то для себя новое, правда? Не подумай, мы готовы с пониманием отнестись к тому, что… — Ну знаете, я отказываюсь вести разговор в таком тоне! Он выпрямляется — пружинисто, резко, оглоблей возвышаясь над ними, обоими роста более чем скромного; и лицо его не розовеет уже — пылает, и одна рука гневно упёрта в стол, так, что кисть тоже стала абсолютно красной, а другая — по-прежнему стискивает бокал. Дори машинально как-то, походя думает, заденут ли их с Джавадом в случае чего осколки. — Особенно слушать эти ваши… — Кавех захлёбывается словами, жадно глотает воздух ртом и продолжает, — намёки о том, что я непрофессионален! Что для меня это новое! И… и обвинения в воровстве! И всё остальное! Дори, я, — чуть понизив голос, он смотрит ей в глаза, и честное слово, когда б не всё остальное — даже она сейчас, вероятно, смогла бы поверить, — я пахал тут больше полугода, я вложил сюда все усилия, у меня не было ни одного стороннего проекта, всё это время! И ты платила мне достойно, и за это я благодарен, и мы… мне казалось, у нас хорошие отношения, и что вообще пришло тебе в голову! Он жадно, с размаху, заливает остатки вина себе в рот — и ставит бокал на стол, точно ещё одну орущую точку в своих восклицательных знаках. Бокал остаётся целым. Фух. В Инадзуме всё-таки знают толк в стеклодувстве, что сказать. — Мне оскорбительны подобные подозрения! Разумеется, я всё проверял, разумеется, я сам, — Кавех сжимает свободную руку в кулак и чуть ли не скалится, — контролирую все документы! Давал я тебе причины заподозрить обратное?.. — он нагибается над столом, наклоняясь к Дори, будто пытаясь надавить на неё своим немаленьким ростом. Дори не двигается. Первые пару секунд. А после — аккуратно подпирает подбородок рукой, не отклоняясь, но при этом и не подаваясь вперёд; просто остаётся на месте. И молчит. С такими-то индивидами она давно общаться научилась; хотя спектакль, признаться, всё же оказался чуть получше, чем она поначалу ожидала. Ответа Кавех, разумеется, не может уже заставить себя дождаться. Дори смотрит искоса на бутылки, оценивая, сколько было выпито вина; да, в самый раз, пожалуй. — Если вам так угодно, — вот тут он уже скалится открыто, широко, ядовито и тонко, — так и быть, я перепроверю всё ещё раз! И сообщу, если что-то обнаружу. Но имейте в виду, — он обводит их обоих взглядом сверкающих, даже почти искренне прослезившихся глаз, — имейте в виду, мне крайне больно было такое слышать. В таких формулировках. Особенно… особенно от тебя, Дори, — чуть помедлив, роняет он. И тут же, пряча глаза, размашисто забирает лежащие на столе документы — и кладёт в свой портфель, и бегло озирается, видимо, проверяя, ничего ли ещё не забыл. — Рабочий день окончен, так что я сейчас изволю вас покинуть. Сообщу, если вдруг найду что-то в ваших бумажках. Всех благ! — он уходит, шагая широко, зло, размашисто и очень быстро; всё же есть какие-то своего рода преимущества в том, чтобы быть этаким оглоблей. Дори с Джавадом переглядываются, но — молчат ещё минут двадцать, пока с улицы не доносится характерный звук отъезжающей машины. Лишь тогда Дори мягко, но с какой-то неловкостью улыбается. Это было… весело, чертовски весело, но где-то в глубине души, глубоко-глубоко — всё-таки ещё и горько. — Думаешь, это он? Улыбка становится шире: — А ты не увидел?.. — Не-а, — Джавад трясёт головой. — Всегда говорил, что всякие там люди — твоя прерогатива. — Ох, не прибедняйся! Вёл ты сегодня себя отлично, — Дори окидывает взглядом стол. — Интересно, мальчик реально подумал, что документы у нас в единственном экземпляре?.. — Может быть, вообще не думал? — Ну… Да. Пожалуй. Они молчат, долго и чуточку грустно, почти машинально пьют вино, уже не имея необходимости для кого-то поцеживать его маленькими глотками. Откуда-то из дальних комнат доносятся ритмичные глухие удары: рабочие трудятся до сих пор. Расслышали ли?.. Вероятно. Дела особо не меняет. — А если всё-таки… — вдруг задумчиво, как-то вымученно роняет Джавад, будто последние несколько минут сомневался, стоит ли озвучивать эту мысль, — всё-таки не он?.. Дори вскидывает голову. — Спорим?.. — Чем докажешь? — Увидишь. — На желание?.. — На ту самую поездку в Инадзуму. Вместе. Сколько лет уже собираемся, — Дори мягко смеётся, оставляя от себя бокал. — Ну так а кто выиграет… — А это не важно. Главное — чтобы оба выбрались наконец. Он улыбается как-то почти мгновенно, и очень искренне, и от уголков его глаз разбегаются лучики морщинок. — Такая постановка вопроса мне нравится. — Замётано. И в его сухой и смуглой руке тает её маленькая ладонь.