Загон для оникабуто

В Мондштадте оба они услышали одно из последнего, что хочешь слышать от врача, только что осмотревшего твоего родного человека: — Так что же вы раньше не пришли? Светловолосый, с уложенными обручем косами и какой-то неестественной, пластиково-белой кожей — неожиданно молодой доктор смотрел на них, улыбаясь беспомощно и грустно, и, кажется, сам жалел совершенно искренне, что они не пришли раньше. Объяснять не имело смысла. Интересно, хоть кто-нибудь врачам на этот вопрос отвечает содержательно — раз уж они продолжают так упорно его задавать?.. И Авиталь, и отца Джавада, Рахима, пришлось оставить на обследование на несколько дней. Стоя на больничном крыльце, ощущая под рёбрами сосущую тревожную пустоту, Дори столкнулась взглядом с Джавадом — и почувствовала, что пустота эта у них хотя бы общая. Мондштадт был издевательски весенним, уже почти летним. Всё сверкало солнцем, искрило и разноцветнело на все лады; узкие пешеходные улочки были полны туристами, которые весело глазели по сторонам, восклицали, показывали пальцами, беспрерывно трещали фотовспышками и оживлённо болтали друг с другом. Дори и Джавад бездумно мотались по этим улочкам, не желая оставаться в давяще-зыбкой гостиничной напряжённости; и молчали, молчали, молчали не менее оживлённо, каждый остервенело уткнувшись носом в экран телефона, ожидая нового сообщения или поспешно набирая ответ. Дори была не против. С ней бывало такое редко, но с Джавадом легко молчалось; в конце концов, у них была одна общая, огромная, зыбкая, серо-молочная пустота. Вообще, ощущалось, что он себя чувствует должником. Но вёл он себя спокойно и достойно: его чувство долга Дори не раздражало и не тяготило. Весь полёт, всё заселение в гостиницу, всю дорогу до больницы — на первом месте для Джавада был всегда Рахим; но напоив его лекарствами, поднеся вещи, поправив подушку и убедившись, что с ним всё хорошо, — Джавад заботился об Авиталь и Дори, вежливо, сдержанно и так, будто это было его работой. Возможно, он так и думал; возможно, ему комфортнее было так. Дори не возражала. Сама она не жалела о том, что заплатила за него эти деньги, совершенно. Она поняла уже, что деньги нужно не бояться тратить, а уметь зарабатывать; её родители экономили всю жизнь, ну и что с того, чем-то помогло?.. А с Джавадом действительно было легче. Едва купили билеты, он сам вызвался подобрать жильё, и за какой-то вечер прошерстил все гостиницы и съёмки в округе, составив список подходящих вариантов; простыми словами умел рассказать о том, что ждёт в больнице, и на чём базироваться будет возможное лечение; да и таскать на пару с Авиталь багаж… Дори, если честно, тоже было бы не с руки. И глядя на невысокую фигуру Джавада, на его тонкие хмурые черты, светлевшие при каждой улыбке отца, — Дори ощущала странную теплоту от мысли, что им помогла. Чаще, впрочем, на лице Джавада замирало выражение настороженное и алертное: казалось, он постоянно ждал удара — и готов был защитить всех, кто окажется рядом. Всех своих, как минимум. Дори, конечно, тоже не ликовала; её тоже не выпускала из когтей душная лапа тревоги, и всё это солнечно-туристическое безумие подчёркивало как будто, насколько они чужие тут и насколько неуместны. Но выражение лица Джавада, мрачно-острое настолько, словно он постоянно держал в кармане нож, сжимая рукоять в ладони, и только и ждал, когда настанет время сделать выпад… вскоре начало царапать глаз даже Дори. И не только царапать глаз, но и как-то… печалить?.. Она не знала, как это правильно сказать. Но всё вокруг кричало солнцем. Мондштадт пестрел вывесками днём, Мондштадт сиял светодиодами ночью; он как будто постоянно орал на ухо — купи, купи, купи-купи-купи! — и демонстрировал всячески, навязчиво до одержимости, что купить здесь можно и вправду практически всё — от бестолковой безделушки на телефон до первоклассного здоровья и счастливой полноценной жизни. Насчёт последнего, впрочем, Мондштадт не мог их всё-таки убедить. Сомнения, душащие и душные, жили во влажных уголках глаз у обоих. Но на третий день, когда они призраками шатались по центру города, где была ярмарка, и в уши назойливо лезла тугая, раздражающе-весёлая музыка, — Дори не выдержала. Она отошла к какому-то торговому шатру; купила там сувенирный плетёный браслетик, цветов таких же ярких и кричащих, как и всё в Мондштадте. — Вытяни руку, — сказала она Джаваду, вернувшись. Он послушался, не став задавать вопросов. Она своими короткими пальцами неуклюже завязала цветные нити там, где сквозь суховатую кожу рельефно проступали вены. — Это тебе. Смотрелось, конечно, максимально странно: он, сосредоточенный, серьёзный, замкнутый, в тёмной неприметной одежде, — и легкомысленный этот, оруще яркий браслет на смуглом запястье. Джавад недоуменно перевёл на Дори взгляд: — Зачем? — Затем, что я хочу, чтобы ты в этом чёртовом городе хотя бы раз улыбнулся. Он мог бы начать спорить, говорить, что не стоило, или что там ещё принято в таких случаях говорить; и Дори, признаться, почти уверена была, что так он и сделает. Но — нет; вместо этого он как-то почти мгновенно и, кажется, действительно очень искренне расплылся в улыбке, от уголков его глаз разбежались лучики морщинок, и не по годам рано повзрослевшее лицо сделалось моложе: — Спасибо. А ещё через три дня — Дори впервые увидела, как он плачет. И подумать, конечно, тогда ещё не могла, что в ближайшие двадцать с небольшим лет, в которые будет, конечно, много всякого и разного, но все они будут светло пронизаны знанием этого человека, — лишь дважды будет наблюдать его слёзы. Он не всхлипывал, но и не прятал их: горячие, крупные, они падали на бело-чёрно-холодные листы отчёта о диагностике, оставляя неровные кляксы. Рахиму обещали около года жизни; причём — на финальной стадии болезни это должен был быть очень мучительный год. Надежд не то что на выздоровление, даже на стабилизацию состояния было мало; и окончательно они испарялись, стоило только посмотреть на последний лист — прайс предполагаемой программы лечения, и особенно — на огромное, издевательски жирное, точно стайка откормленных мух, число в правом нижнем углу. У Дори был тоже такой отчёт, холодный и безжалостный, лежал на скучной гостиничной тумбочке. У Авиталь прогнозы были лучше, если повезёт — обещалось даже, что она сможет жить почти полноценно, пускай и не слезая с лекарств. Но жирных мух на последней странице было не меньше. Со стоимостью билетов и диагностики эти гадостные числа были несравнимы. С текущими доходами Дори — по большому счёту, тоже не очень. Сейчас у неё таких денег не было; и за те сроки, что требовалось, — она не успела бы заработать, даже если бы вернулась в Сумеру и занималась своим юным бизнесом дни и ночи напролёт. Джавад как-то коротко, рвано и удушливо выдохнул; с размаху пластом улёгся на кровать, погрузившись головой в подушку, и прикрыл глаза. Слёзы продолжали течь, и будто бы ему совершенно не мешали — он ничего не пытался с ними сделать. — Мне никогда не заработать таких денег, — выдохнул он бесцветно и тихо. Интересно, жалеет он о том, что вообще приехал в Мондштадт, подумала Дори. О том, что в принципе на всё это согласился. Ей хотелось думать, что нет. Но в Сумеру никто не делал таких прогнозов. В Сумеру вообще никто особенно не делал прогнозов. В Сумеру им обещали, что всё будет хорошо, и кормили рассказами о достижениях отечественной науки, которые доступны всем и даром. Почти. Все звери равны. — Даже тебе не заработать, — добавил Джавад таким тоном, будто вот именно это-то окончательно делало ситуацию из просто поганой — совсем отвратительной. Дори задумчиво вздохнула. Плавно легла на спину, расположив тело перпендикулярно телу Джавада, положила голову ему на грудь. На ширину кроватей в этой гостинице не поскупились, так что небольшой рост позволял Дори это сделать, свесив вниз только икры. Она затылком ощущала прерывисто-нервное дыхание Джавада. Если сосредоточиться и прикрыть глаза — могла, кажется, расслышать, как сбивчиво и быстро, будто опаздывая куда-то, бьётся его сердце, эхом резонируя у неё в черепе. Гостиничный потолок был серо-белым. — Мы можем заработать их вместе, — негромко сказала она. — Как и чем? — Джавад говорил ровно, но всё же в его голосе ощущалась тихая бессильная злость. — Два юнца без образования, серьёзно? — Так же, как я зарабатывала в Сумеру, — Дори пожала бы плечами, если бы это не было настолько неудобно в её позе. Дыхание Джавада потихоньку выравнивалось — а сердце, напротив, забилось ещё быстрей, будто пыталось что-то кому-то доказать. — Н-ну да. Только вот мы не в Сумеру, Дори. Это там ты балансировала на грани, зашибала за счёт того, что мало у кого хватало смелости заниматься такими… спорными вещами. Это был не Мондштадт. А тут каждый второй торгует чем-нибудь. Да и, — он суховато кашлянул, и Дори подумала, что он, кажется, уже не плачет, — я-то тебе зачем?.. И я отца не оставлю. Здесь так здесь. Там так там. Она улыбнулась даже. Он был таким искренним, тёплым, убеждённым, уверенным во всём, что говорит и делает… и нужным ей до безумия. Его сердце билось под её затылком. — Здесь. И вместе. Ты хоть знаешь, сколько я искала такие мозги, как у тебя?.. — Сколько? Он переспросил так серьёзно, что Дори, не удержавшись, издала короткий смешок. Наверное, это нервное, подумалось походя. — Да как-то… знаешь, нисколько, если честно. Потому что пока тебя не встретила, не знала, что ты существуешь. Что в тебе есть столько всего, чего мне не хватает. Да и что мне вообще столько всего не хватает… Ей отчего-то не было тяжело и не было страшно. Напротив, это был, пожалуй, один из тех моментов, когда она полностью, абсолютно была уверена в том, что делать дальше. Не сказать чтобы она, что сейчас, что после, как-то сильно в такой уверенности нуждалась; но всё же — от чувства этого было хорошо, оно наполняло будто беззвучным и ярким светом, в подобной ситуации, наверное, не слишком уместным и даже вызывающим, но уж как есть. Она поёрзала, устраиваясь на груди Джавада поудобнее. — Дори, ты серьёзно? Глянь, сколько тут таких умных. Это невозможно. — Считать что-то невозможным — твой осознанный выбор, — фыркнула она, повернув голову; едва не уткнулась носом в подбородок Джавада, и, вдохнув, смогла уловить запах тёплой кожи. — Ты со мной или нет? — С тобой, — сразу, не колеблясь, произнёс он. — Остальные варианты ещё хуже. — Ну вот и прекрасно. Значит, теперь у нас много работы, — звонко заметила Дори. Она нашла его бессильно лежавшую на кровати кисть; состыковала ладони, переплела пальцы — и подняла получившийся замок ближе к потолку, распрямив локоть, а Джавад не сопротивлялся совсем, будто тело его было какой-то гомункульной куклой и не вполне ему принадлежало. Короткие, полноватые, белые пальцы Дори перемежались с его пальцами, худощавыми и смуглыми, длинными почти несоответственно росту, и это было… красиво. Тёмная полоса. Светлая. — Так что через пять минут встаём и начинаем что-то делать, ладно? — Да, госпожа, — честно, в его совершенно убитом недавно голосе Дори уж такой насмешки точно не ожидала. Его рука была тёплой.

***

— Я… в прошлый раз здорово перебрал, прости, пожалуйста, — говорит при следующей встрече Кавех таким тоном, будто то же самое не повторил уже раз пять в переписке. Дори смотрит ему в глаза. Видит отчётливо: он до конца не помнит, что именно успел рассказать, и оттого боится. — Ох, слушай, да ерунда, — она машет рукой, и перстни вспыхивают в свете солнца. — Бывает, я всё понимаю. Абсент коварная штука. Особенно если… пить его так, как пьёшь ты. Его скулы ещё чуточку розовеют, но улыбка… он красиво улыбается, на самом деле. Красиво и очень смущённо — хотя, казалось бы, не того ждёшь от человека, который способен вещать точно радио, не задумываясь, слушают его или нет; и честное слово, у Дори почти пропадает желание дразнить его дальше. — Меня научили такому коктейлю в другом городе… далеко отсюда, — поясняет он. — Конечно, не так его надо пить. Ну, то есть… почти никогда не надо, зависит от намерений… Дори догадывается, даже практически уверена, что это за город, — но ничего не говорит. Не будем вскрывать эту тему. Надо бы и пожалеть мальчика; да и не то чтобы ей самой… очень хотелось такое вспоминать, если честно. Обо всём, о чём Кавеху в тот раз помешало рассказать накатившее опьянение, Джавад, разумеется, уже сообщил; для него поиск информации, оперативный и точный, проблемой никогда не был. Да, рассорившись с этим самым… как его… аль-Хайтамом, Кавех спешно перевёлся в ничем не примечательное градостроительное бюро; да, формально также принадлежащее Академии, но… Несколько лет, кажется, зализывал там раны, перекладывая бумажки и доблестно оформляя по всем требованиям абсолютно шаблонные проекты; судя по всему, иных занятий в данном заведении принципиально не предлагалось. И вот — теперь восстановился, видать, наконец воскрес, и вздумал нести свободное творчество, ментально плюя в напыщенные академические рожи. Забавно. Впрочем, природа встаёт на пути алкогольной близости. Приходит лето; на улице становится удушающе, адово жарко; Дори по возможности прячется в квартире или в офисе под стаями первоклассных кондиционеров, и даже в сам по себе Алькасар-сарай приезжает редко — там-то, в бетоннокоробочных ещё комнатах, с жарой бороться непросто. Хотя десяток портативных станций климат-контроля закупает — рабочих жалко; но всё равно, с полноценными кондиционерами эти машинки не сравнятся, какими бы ни были. На улице дышать нечем. В гостиной, обдуваемой сразу двумя машинками, почти терпимо; вот только гостиная к откровенности не особо располагает. — Так вот. Помню, в прошлый раз мы затронули эту тему, но разговор пошёл не о том… Так вот. Как считаешь, откуда у людей вообще берётся стремление окружать себя красотой, и для чего оно нужно? — Его вопросы — полуриторические чаще всего; так что Дори чувствует допустимым лишь вежливо сощуриться в ответ, чуть наклонив голову. — Нет, я не буду даже поднимать вопрос о субъективности понятия красоты; хорошо, допустим, есть вещи, красивые в усреднённом понимании большинства, и давай таковые примем за объективно красивые. Но тем не менее — нужны ли они в принципе?.. И если да, то зачем? — Чтобы получать удовольствие? Просто от того, что наблюдаешь что-то подобное рядом? — аккуратно роняет Дори. Кавех звучно, почти торжествующе щёлкает пальцами, ему явно по душе её ответ: — Именно! Это очень распространённая точка зрения. И в принципе, во многом, с точностью до формулировок, я готов даже с ней согласиться. К примеру, для людей, для которых роскошь по тем или иным причинам является стилем жизни, это вот удовольствие от красоты почти принципиально… становится частью этой самой роскоши, и потому окружать себя красивыми вещами… выглядит особенно важным. Так?.. Он стреляет глазами — иронично, бегло, и в то же время как-то даже не только вежливо, но и почти ласково; и Дори ловит себя на том, что эта его мягкая, но всё же наглость… ей симпатична. Она аккуратно, почти не сладко улыбается в ответ — и позволяет себе кивнуть. — Но! Тем не менее, это уже своего рода специфическая, эксклюзивная, даже элитная красота. Здесь всё понятно: есть деньги — окружай себя чем хочешь, нет — так стоит ли жаловаться? Впрочем… впрочем, на самом деле, этот вопрос тоже тесно связан с тем, о чём я говорю… да в общем-то, всё сводится к одному — является ли наблюдение вокруг себя красоты действительно фундаментальной потребностью человека? Или же всё это… пускай не блажь, но как минимум роскошь?.. Понятно, разумеется, в чей огород — не просто камушек, но целый камнепад; но всё же стиль рассуждений с момента перехода в гостиную… ощутимо так поменялся. Громко костерить власть там, где то и дело шастает мимо кто-нибудь из рабочих, — не лучшая идея, и мальчик это понимает прекрасно. Не тупой. Совсем. У него другие минусы. А уж рассказывать в такой обстановке о чём-то личном, вроде того, что он в тот раз под своим ядовитым коктейлем так легко сообщил, — и вовсе, идея ещё хуже. — Особенно интересен, на мой взгляд, такой вопрос. Насколько важна эстетическая ценность, когда дело касается общественных объектов?.. С личным, казалось бы, всё проще: даже если у тебя нет средств — есть время и воображение, и свой маленький микрокосм — ты уж украшай как хочешь. И многие так и делают… ты бы знала, сколько я встречал любопытнейших вручную изготовленных штук, авторы которых сделали их буквально за бесценок, фактически из… компоста и палок, исключительно ради хобби… Дори цедит вино аккуратно, сквозь зубы, в дозах настолько гомеопатических, чтобы насыщенной, густой кислотой только чуточку обожгло язык. Кавех наполняет бокал до краёв; у Кавеха в глаза пляшут огоньки и черти, и он, кажется, счастлив просто от того, что кто-то его слушает. И Дори понимает, что радио не нуждается, в общем-то, в подтверждении того, что его слышат, чтобы продолжать вещать; но знает наверняка, что доброе слово и динамику приятно. Улыбается Кавеху, и тот, перехватив её взгляд, улыбается в ответ, говорить при этом не прекращая. День катится к вечеру, все важные дела должны быть уже сделаны — рано Дори в Алькасар-сарай никогда не приезжает; но всё равно, казалось бы, рабочие недовольны могли бы быть тем, что их главнюк настолько длительно, вольно и алкогольно общается с заказчиком практически у них на глазах. Но нет; но как ни странно, наоборот; но Кавеха здесь на удивление любят — хотя лично Дори что-то в этом плане как раз совершенно не удивляет. В гостиную входит один из рабочих, крепкий, грузный, здоровенный мужик ростом метра под два, Дори такому хорошо если до рёбер дотянется; и она не видит скорее, но чувствует, как этот мужик и Кавех сталкиваются взглядами, как происходит какой-то молчаливый обмен информацией, — и яркая тирада тут же прерывается коротким: — Так. Извини, я сейчас. Кавех отходит в дальний конец гостиной; разговаривают вполголоса, и Дори часть беседы не слышит, да и каких-то терминов не понимает, но прежде всего — просто не считает нужным слушать. Куда интереснее смотреть: наблюдать за тем, как худой, улыбчивый Кавех, даже в своей расхлябанной небрежности оруще интеллигентный до мозга кости, увлечённо объясняет что-то загорелому рабочему, плечистому, грубоватому, который наверняка весьма далёк от науки — но слушает, слушает, и явно доволен тем, что слышит. От человека Академии, даже бывшего… Дори такого явно не ожидала. Впрочем, Кавеху отдать должное: все их праздные сеансы общения он позволял себе, только если не был занят ничем другим. А порой — она, бывало, приехав, слышала мягкое, доброжелательное, издевательски простое Дори, извини, но пожалуйста, подожди немного; и это было… так очаровательно, непосредственно нагло, что ей, опять же, даже почти что нравилось. И всё равно. Что-то тревожно трепыхается внутри, точно сигнальная лампочка или жилка на виске, причём с каждой встречей — всё сильнее; что-то не нравится чутью — а чутьё своё Дори особенно привыкла и слушать, и слышать. Она щурится, чуть крепче сжимая пальцами стекло бокала. Она продолжает наблюдать; и эта настороженная неопределённость внутри потихоньку раздражает. Рабочий прощается и уходит с благодарной улыбкой на лице. Кавех, вернувшись, легко, единым жестом — сразу и плюхается на стул, и опустошает едва ли не полбокала: — Прости ещё раз, так на чём мы остановились? — И тут же продолжает сам, явно не намеренный ждать ответа: — А, да, точно! Мы говорили об эстетической ценности общественных объектов, которые возводятся, по сути своей — ну, во всяком случае, так официально предполагается, — за счёт бюджета, на совместно уплаченные налоги всех работающих граждан. И вот как ты считаешь, стоит ли при этом уделять много внимания, скажем, красоте новостроек, или пусть будет лучше что-то абсолютно серое, заурядное, зато дешевле и больше? А следует ли тратиться на то, чтобы провести пышный праздник, который подарит радость людям и надолго запомнится? Баловство это, роскошь — или ближе к закрытию потребности, которое многим даст плюс не только к качеству жизни, но и к работоспособности?.. Дори не стирает с губ аккуратной слушающей улыбки. Но что-то всё равно тревожно трепыхается внутри, точно жилка на виске, — и Дори даже иногда думает, что не так уж и хотела бы это слышать.