***
На улице — раннее лето, дело к вечеру, но темнеть ещё не начало; и стоит характерная вкусная прохлада, какая бывает, кажется, только в такие долгие светлые раннелетние вечера, и время кажется застывшим, будто патока. Самое время распить бутылочку вина. Или две; или даже три; или… честное слово, Дори даже уже не считает, потому как у этого мальчишки какая-то просто редкостная способность — и манера — пить. Так со вкусом; так наслажденно; будто не столько пьянея, сколько распаляясь от каждого бокала, вдохновлённо горя глазами и болтая что-то бешено быстро, как из пулемёта, и при этом заумными такими фразами, что и запутаться впору. Пить он может долго, долго, долго, пьянея мягко и аккуратно: и ни разу не дебоширил, не грозил испачкать скатерть летнего стола или уснуть лицом в какой-нибудь закуске — да нет, только говорит, говорит, говорит, и всё более охотно и откровенно. А Дори любит, когда люди пьянеют так: если пить рядом до незаметного медленно, потягивая бокал по часу, если не стремиться побольше рассказать о себе — как делают обычно, — а слушать, аккуратно задавая наводящие вопросы… можно услышать столько занятных вещей, что определённо, стоит попробовать. Кто-то такой манере опьянения — она знает — завидует; но сама — напротив — считает одной из самых опасных. Не так страшно обнаружить себя наутро в луже рвоты, как в луже вчерашних несвоевременных откровений; и потом, это обманчивое, куражное счастье, накатывающее спьяну и почти не дающее похмелья, — слишком притягательно, и оттого сильно повышает вероятность скатиться в пучину при серьёзных проблемах. И Дори практически видит такую перспективу где-то в глубине пылающих глаз мальчишки; и ей — наверное — чуточку даже печально от этого. Не грустно, не тоскливо — просто печально; как печально бывает смотреть на жука в инсектариуме, что так занятно бегает и перебирает лапками, — но ты понимаешь прекрасно, что даже до ближайшей весны он едва ли уже доживёт. — Я устал, Дори. Я просто устал… знаешь, я скажу тебе честно — я затрахался. Я угодил в настоящий рассадник бюрократов, которые всех задушат и задушнят своими миллионами бессмысленных бумажек и беспощадно формализованных требований, нужными, по сути, лишь для того, чтобы проще было осваивать бюджет. Так, — он кривовато усмехается, — так, знаешь, чтоб де-факто никто ничего не замечал, потому что во всём этом разобраться физически невозможно, но де-юре всё было официально… Дори улыбается — располагающе и легко. Этот разговор и вправду ей почти интересен; да вообще, признаться, она приезжает сюда регулярно, в свой строящийся ещё особняк, с рядком бутылок дорогого вина в багажнике, не только проверить, как продвигается дело, — но и посидеть вот тут, на природе, отдохнуть и… послушать. — Я ощущал себя в какой-то бессильной пустоте, знаешь. Чувствовал, что то, чем я действительно хотел заниматься… с каждым годом будто становится только дальше. Часть времени я перекладывал бумажки и оформлял многометровые отчёты, часть — выполнял однотипные заурядные проекты, вроде какого-нибудь павильона, каких и так точно таких же — тысячи, или автобусной остановки… Они не могут уже сделать шаблоны, поставить это на поток, им обязательно надо, чтобы кто-то корпел над серостью, как механическая кукла?.. Зачем нужны программисты-автоматизаторы, чёрт возьми? Заставлять монотонно выполнять одну и ту же работу — лучший способ нас зазомбировать, и всё под эти вечные колыбельные про науку, познание, торжество разума и силу человеческой мысли… Дори щурится на солнце, цедя меж зубов свой крохотный глоток вина. Парень вещает невыносимо цветасто; пьёт невыносимо опасно, если на жизнь смотреть рационально; но со многим в его речах… Дори не стала бы спорить. И симпатичный. И обаятельный по-своему. Да ладно, впрочем, даже в его манере пить… тоже есть и некоторые плюсы. Словом, может оказаться полезен — найти бы по-настоящему общий язык. — Кстати, слушай… если честно, я очень рад, что мы с тобой настолько оказались на одной волне. Хотя ты, казалось бы, мой работодатель, но это ведь не помеха, так? — он легко улыбается тонкими губами, но мгновенно прячет улыбку. — Знаешь, в Академии и этого тоже не было… нет, выпить с заказчиком иногда получалось, да и корпоративы бывали, но чтобы вот так, по душам… Его одна волна бушует в целом море недешёвого вина, конечно, ну да не важно: как потребуется — Дори найдёт подход к нему и трезвому, а пока что — ей просто нужно услышать то, что нужно. В таком состоянии это проще. — Да ладно, какое там по душам, — он резко морщится, тут же делая жадный глоток. — По-хорошему говоря… там вообще был настоящий змеятник. Такая, представь себе, корпоративная культура — культура хождения по головам. С виду все, конечно, вежливые, интеллигентные, расшаркиваются друг перед другом, а зазеваешься… — он глубоко вздыхает, и Дори чудится в глубине этого вздоха какой-то едва ощутимый всхлип. — Пойдут даже не просто по головам, а конкретно по твоей голове, я бы так уточнил, а после сломают шею, зашагают дальше — и внимания не обратят даже, — фразы начинают подпружинивать показной поэтичностью. — Или даже больше: спровоцируют, доведут до того, чтоб забылся, подставился, а потом… Его голос тихо звякает металлом, и Дори навостряет уши. Честно говоря, про беды Академии в исполнении Кавеха она слушала уже множество раз: стоит хорошенько выпить — и его неизбежно уносит куда-то в том направлении. И Дори — да что там — почти эстетически приятной кажется его без-пяти-минут-ненависть; но Дори и прекрасно знает, что подобные чувства не берутся ниоткуда. Что-то ещё; есть там что-то ещё; было там что-то ещё, кроме несвободы творчества, бюрократических дрязг и акульих отношений в коллективе. Такой силы чувства берутся из личного. Дори знает наверняка. И должна разобраться, что там, — чтобы понять, насколько он может быть полезен. — Ладно, — тем же самым металлом звякнув опять, перебивает сам себя Кавех. — Это не так уж и важно, на самом деле. Важнее то, что мне действительно было некуда развиваться. У меня было многое, но не было главного, и… — он окидывает взглядом недостроенный особняк, — знаешь, я очень рад, что так вышло. Я благодарен тебе. Не представляешь, насколько мне здесь лучше. Дори улыбается снова, причём практически искренне. Сколько она повидала таких кипящих мальчишек — а этот, всё же, даже для неё в чём-то умудряется быть милым. И недурный профессионал, к тому же; никогда бы не подумала, глядя на то, как наслажденно и безжалостно он пьёт, при своей-то должности, но… ей нравится то, что он делает. Правда. Нравится. Проект особняка изначально смотрелся… интересно; незаурядно; и чем-то ласково откликнулся в сердце, будто Кавех, при их тогда ещё коротком знакомстве, при её не слишком конструктивных указаниях — не разбиралась в подобном она никогда, — сумел сделать что-то необычное, неповторимое и подходящее именно ей. А теперь, при строительстве, она наблюдает, как эта футуристичная, полубезумная, шикарная, очень-в-её-стиле конструкция постепенно обретает очертания, становясь реальностью… и чёрт возьми. Это круто. — Я тоже рада, что мы смогли пересечься, Кавех, — она подливает ещё вина. Ему — полный бокал, и себе — от силы треть. — Это мой первый полностью самостоятельный проект, — восторженно подхватывает он, заливая почти половину содержимого бокала себе в рот, — и знаешь, это правда необыкновенно. Непохоже… не похоже ни на что из того, что я делал раньше. Я говорил, в Академии большинство поручений не располагало к проявлению креативности… в центральном отделении был ещё какой-то выбор, какие-то возможности, но когда я перевёлся в один из филиалов, точнее, в градостроительное бюро… — Перевёлся? Сам? Но зачем? — осторожно, точно бирюльку, роняет Дори. Кавех вздрагивает. В его светло-карих — хотя скорее цвета красного пива, сказала бы Дори, — глазах отчётливо видно осознание того, что он сболтнул лишнего. Он вдыхает, выдыхает глубоко; отпивает ещё; и смотрит на Дори вопросительно, с болью и беспомощностью почти, но та прекрасно знает, как стоит отвечать на такие взгляды. Он вдыхает ещё раз. И явно — даже сейчас — размышляет в этот момент, как сформулировать вопрос покрасивше. — У тебя бывало когда-нибудь, чтобы ты кого-то встретила — и это поменяло сразу всю твою жизнь?..***
Его звали Джавад, и Дори не смогла бы вспомнить, когда и как к ней поступила эта информация. Он был невысоким, худощавым, его тёмные волосы росли неровно и хаотично, явно давно не будучи стрижеными; под необычно чёрными — ещё темней волос, — глазами пунцовели синяки, заметные даже на его очень смуглой коже и выдававшие давний недосып, но — взгляд всегда был внимательным, цепким и чуточку прищуренным. Дори и Джавад то и дело пересекались в серо-белых коридорах больницы. Дори знала, что в соседней палате у него здесь лежит отец — с тем же диагнозом, что и Авиталь; и тоже едва ли смогла бы вспомнить, когда это узнала. Они практически не общались; могли перемолвиться парой фраз о том, когда вернётся какой-нибудь доктор, но не более. Дори и так уже с лихвой выполняла свою ежедневную норму по общению. Здесь, в серо-белом, такого не хотелось точно. Это невозможно, говорили ей. Только не в Сумеру, говорили ей. Ты никогда не заработаешь достаточно, только наживёшь себе проблем, говорили ей. И родители — уходили опять в своё ежедневное серо-белое, а Авиталь кашляла всё чаще и громче, и её глаза прорезали сеточки багрово-лопнувших капилляров. Тогда Дори, кажется, не решила даже — а как-то вот поняла, что на самом деле ничего невозможного нет. Бизнес в Сумеру не поощрялся, но и запрещён не был. Ультимативно, во всяком случае. Формально считалось, что государство — читай, Академия, — и без того способно обеспечить гражданам всё, что им нужно для безбедной жизни, а вместе с тем и решить, какая жизнь считается безбедной и что для неё нужно; но иногда — случается — если скромный предприниматель захочет немного помочь… Если то, что он продаёт, действительно важно. И, конечно, действительно нужно гражданам для безбедной жизни. И, разумеется, приносит при этом пользу. И — без этого уж никак нельзя — не несёт никакой угрозы светлым научно-просветительским ценностям великой страны Сумеру… Дори все говорили, что ничего не получится; а она вспоминала багровую сетку капилляров в глазах Авиталь — и вертелась, точно угорь на раскалённом песке. И получалось. Дори чётко знала, что ей нужно, и шла только к этому. Не нарывалась, не бросала вызова власти; не продавала ничего откровенно угрожающего ценностям, не нарушала в открытую закон и вела себя достаточно тихо, чтобы никто не обращал на её делишки лишнего внимания. Да и нелишнего тоже. Вероятно, она могла бы пойти другим путём — в какое-нибудь ещё серо-белое, как родители; но там и с образованием было-то не заработать особо много, а уж она и вовсе не имела бы шансов. А ещё — у неё было чутьё. Странное чутьё на людей, которое будто подсказывало, кто и где мог бы пригодиться. И особенно — чутьё на себя. Она заранее знала, что невозможного нет и у неё получится. Она платила по счетам, закупала для Авиталь лекарства, и багровая сеточка бледнела. Приносила небольшие презенты — порой хорошо ложившиеся в конверты — врачам и младшему персоналу, чтобы те уделяли больше внимания Авиталь, не халтурили и всегда уточняли, не нужно ли ей чего, прежде чем засесть отмечать очередной вечер у себя в подсобке. Дори их не осуждала. Серо-белое — оно такое. Год, быть может, полтора, размылись в первом рывке. Никто не верил, что такое возможно, но — Дори зарабатывала неплохо. Обеспечивала Авиталь всем, что было нужно. Дарила дорогие подарки, чтобы хоть чем-то порадовать, — и та улыбалась сквозь силу и кашель, получая очередной гаджет или побрякушку. Да впрочем, Дори баловала сюрпризами и родителей, и других родных; купила кое-что из мебели в дом; приоделась сама. Да чёрт возьми, их семье и так было нелегко — неужели они не заслужили?.. Болезнь застыла в цугцванге: резкое ухудшение удалось купировать, но и только. Авиталь теперь угасала плавно и мучительно медленно: и могла, по прогнозам, протянуть ещё от нескольких лет до десятка, но не вырваться даже в эти годы из больницы. Она всё равно улыбалась. — В Академии Сумеру ведутся очень перспективные исследования на эту тему, — бодро вещали врачи. — Возможно, вы могли слышать о веществе с рабочим названием… — и произносили слово такое длиннющее, что Дори носила в кармане бумажку с ним. — Может быть, осталось полгода, от силы год… рекомендую записаться на испытания, как только их откроют для добровольцев, проект достойный, поверьте… Родители кивали. Дори ощущала в происходящем какую-то смутную неправильность; но опять тащилась работать — точнее, как презрительно поправляли в Сумеру, барыжить, — и спала в те времена не так уж много, и уставшему сознанию — простого, привычного и складного им-лучше-знать оказывалось достаточно. Она столкнулась с Джавадом в серо-белом коридоре, куда выходили двери нескольких палат. Кивнули друг другу. Дори заметила, как его цепкий взгляд задержался на её новых, дорогих довольно-таки наручных часах. — Можно задать тебе один вопрос? — внезапно произнёс Джавад. Его голос тоже был сухим и каким-то… сдержанным, будто для Джавада слова были платными, и потому говорил он исключительно по существу. — Пожалуйста, — повела плечом Дори; и дежурно улыбнулась — в серо-белых стенах это было непривычно, — хотя и подозревала, что вопрос ей понравиться не должен. Но Джавад сумел её удивить. — Я вижу, у тебя есть деньги. Почему сестру не увезёшь отсюда? — Куда? — Да в Мондштадт, например. Там от этой дряни куда эффективнее лечат. Дори немного растерялась. Нет, она тоже слышала об успехах Мондштадта; но, что называется, вы, голубчик, тоже рассказывайте… Родители говорили, что в Сумеру медицина самая лучшая — иначе и быть не может, здесь наука-то на каком уровне; врачи говорили, что испытания того нового препарата начнутся скоро — надо только подождать; а Мондштадт… да что Мондштадт, да откуда там хорошей медицине взяться-то? продают себя, как могут… Туда одни билеты-то сколько стоят — а уж за лечение заломят столько, что нам никогда не потянуть, нет, моя девочка, даже тебе; то ли дело здесь, в Сумеру, где почти всё бесплатно… Словом, внятного, аргументированного ответа — который ждали от неё сейчас, судя по пронзительному взгляду чёрных глаз, — у Дори не было. Она вообще… не особо хороша была в таких вещах. В поиске информации, анализе и тому подобном; её способности были в другом, и она это знала; точнее, чуяла — что было не меньше. В серо-белом ей всё равно едва ли были бы рады когда-нибудь, думала она порой. — С чего ты взял? — Ну, — Джавад помедлил и сухо усмехнулся, — я бы по-другому сформулировал: в Мондштадте от этой дряни в принципе лечат. А не купируют, как тут. Дори прищурилась, бегло обведя губы кончиком языка. Она уже знала: никогда не давай собеседнику понять, что он заставил тебя сомневаться. — У меня другая информация. — Откуда? — его голос сделался ниже и злей. — От врачей, которые сами стригут деньги с твоих выплат за лекарства, не говоря уже, — он опять скользнул взглядом по часам, — обо всём остальном? Вёл он себя не больно-то приятно; Дори чуточку хотелось нахамить в ответ, но — она отчётливо ощущала, что его злость направлена не на неё. Совсем. Даже… странно; он как будто искал в ней сообщника, будто искал компанию для этой злости. Она поправила часы на запястье. — Расскажи мне об этом больше. Посмотрела на Джавада искоса, и они столкнулись взглядами; и — правда — в его глазах не было по отношению к ней злости, напротив даже — будто бы настороженный, алертный интерес. Возникло странное, щекотное чувство: Дори отчётливо ощутила, как ей тоже, резко, как порой начинает лихорадить, становится интересно. Но он, конечно, умел обломать: — Я… давай завтра, хорошо? Мне нужно подготовить кое-какие материалы. Ты здесь будешь? Во сколько? Настаивать едва ли был резон. Дори кивнула и назвала время. — Договорились, — Джавад поднялся с места и тут же ушёл, не попрощавшись даже жестом. А назавтра ждал её в коридоре у палат: — Сходи лучше сначала к сестре. Это надолго, — и опустился на диван, достав из сумки поразительно пошарпанный ноутбук. У Авиталь всё было… как обычно. Она кашляла и говорила, что всё в порядке. Выйдя из палаты, Дори застала Джавада в той же позе, что и оставляла, прищуренно склонившимся над клавиатурой; услышав шаги, он тотчас закрыл крышку и поднялся с места: — Пошли? — Куда? — Где сможем поговорить спокойно. Это интриговало всё сильней. В ближайшей кофейне, где нашлись свободные, отдалённые друг от друга столики, Дори купила на двоих кофе. — Смотри. Когда она вспомнила про свой кофе — тот уже остыл, превратившись в противно-тёплую горькую жижу, но Дори даже не ощутила вкуса. Она смотрела на экран. Указ о выделении средств… на разработку… орфанных препаратов. Слов понятна была где-то половина, но одно было завораживающе знакомым — записанным на той бумажке, что Дори постоянно носила с собой, почти как талисман. Дальше — вложенный документ; огромный, ужасающе научный; там понятных слов обнаружилось ещё меньше, но Джавад сдержанно, минут за десять, объяснил основную суть. И последнее. Решение комитета по этике… — Есть такой комитет? — Дори нахмурилась, щурясь, будто от этого змеи серо-чёрных букв на белом фоне могли начать означать что-нибудь другое. Под рёбра будто заползла такая же змея, холодная и склизкая. — И он что-то решает? — Очень многое, — криво усмехнулся Джавад. — В том числе — решает, как правило, оставлять свою деятельность без широкой огласки. — Противоречит… принципу невмешательства в эволюцию человека… То есть, это значит, — голос Дори даже не дрогнул почти, — в этом году ничего не начнут испытывать точно? Ухмылка Джавада сделалась шире. Смуглые пальцы забегали по клавиатуре. Такую прорву документов ноутбук открывал долго-долго, ожесточённо гудя. В них отличались только года, иногда и даты целиком, но остальное — было почти неизменным. Дори рассматривала их, пока буквоциферные змеи не запрыгали перед глазами, а затем подняла взгляд на Джавада: — Это… уже десять лет? Он кивнул. — Но зачем? И вообще, — она ощутила, как змея под рёбрами делает стойку, раскрывая капюшон, — что значит — невмешательство в эволюцию человека? Да в принципе ведь любая борьба с серьёзным заболеванием… по сути, таким ведь вмешательством и является, разве нет? — Говори об этом потише, — полушёпотом усмехнулся Джавад. — Нет ничего расплывчатей в формулировках, чем заповеди, законы и принципы. Впрочем, всё суть одно и то же. — Он глубоко вздохнул, глотнул кофе и продолжил: — Каждый год Академия выделяет огромные суммы на исследования по всем направлениям. О чём потом нам гордо сообщают СМИ, напоминая, что наша держава — самая научная и просвещённая в мире, — он хмыкнул. — Потом вступает в дело комитет по этике. Тихо и незаметно, как… ну, сама придумаешь. Он проверяет планируемые исследования на соответствие Принципам, обычно с такими вот результатами, — он кивнул подбородком на экран ноутбука, горящий нервным желтоватым светом. — Почти что в каждом проекте остаются обычно один-два пункта, куда и уходят деньги. Ну. Частично уходят, я бы сказал. — То есть, — Дори за прошедший год узнала достаточно, чтобы правильно расслышать это частично, — это самое вещество… препарат… ну… пытаются начать разрабатывать и испытывать уже десять лет, и каждый раз запрещают? — Именно. Проблема в том, что, — и тут то-самое-слово, которое Дори и с бумажки-то читать запиналась, слетело с губ Джавада легко и упруго, — является разработкой, основанной на генной инженерии. Комитет по этике не уважает её. Сильно. Или, напротив, может быть, слишком любит. На вмешательство в эволюцию она тянется на ура. — А наш врач… — Едва ли в курсе. Это всё корнями утекает наверх, в Академию, вплоть до самого Президиума, и следует знать, куда смотреть, чтобы видеть. А простым врачам подобное видеть едва ли есть интерес, ты ведь не за это платишь им деньги, — Джавад медленно, явно смакуя, отхлебнул ещё кофе и опять положил пальцы на клавиши. — Хочешь ещё кое-что о нашей замечательной медицине? Здесь он уже ничего внезапного, откровенно говоря, не показал. Так… очевидное-вероятное; всем, по большому счёту, известное — и воспринимаемое как норма. Да, конечно, осваивают и пилят; да, воруют и кладут к себе в карман; да и какое нам дело, слушай? ничего не изменишь… Разница в заявленной — и фактической зарплате сотрудников. Несколько поспешно и странно закрытых дел о коррупции. Накладные, подтверждавшие, что в больницу регулярно поступали лекарства и расходные материалы, которых де-факто всегда не хватало, и приходилось закупать за свой счёт. И в конце концов — мелькнуло то самое лекарство, из-за которого Дори впервые поняла, что невозможного нет; количество значилось скромное, но… — Я пробил информацию с начала года, — Джавад, спокойный и безразличный, умело и ёмко объяснявший непонятное, был её проводником в этом мире серо-чёрных змей. — Кроме твоей сестры и моего отца, был только один пациент; он умер, — это слово куснуло Дори по ушам, — спустя несколько месяцев, и столько доз ему явно было не нужно. Чего ты хотела — чтобы все жили честно? Так ведь не бывает, девочка моя. Считай, что кто-то за свою тяжёлую, ответственную работу — просто получает больше, чем остальные, но слегка неофициально… Всё то, что Дори с детства преподносили как что-то естественное, нормальное, то, с чем и бороться-то бесполезно — проще смириться и горько высмеять, — будто собралось воедино, слипшись отвратительно-серой змеиной массой, и плюхнулось перед ней на столик. Все звери… все змеи?.. равны, но некоторые равнее других. Дори неприязненно скривилась; её передёрнуло, по телу пробежал озноб, и та змея, что внутри, — жгуче ужалила в рёбра. — И всё ради денег! — с омерзением воскликнула Дори, тихо стукнув по столу кулаком. Джавад глянула на неё искоса, с какой-то странной эмоцией. — Именно так. — Всего лишь ради каких-то денег! — она кричала полушёпотом, но на глаза навернулись слёзы. — Ну, не поверишь, — Джавад усмехнулся сухо, бархатно и горько, и Дори из-под влажных ресниц могла заметить, как он опять мазнул взглядом по её часам, — для кого-то деньги — совсем не всего лишь. — Эй, — это было так возмутительно, что её слегка отпустило, — да я вообще-то, если хочешь знать… — И так знаю. Знаю, что ты прилично зарабатываешь сама. И ты молодец. Но ты… очень способная, знаешь ли, и так повезло далеко не всем. Что-то было в его голосе, что помогло Дори прийти в себя; даже странно сделалось от той вспышки, что случилась пару минут назад. На людях нельзя себе такого позволять. — Да ла-адно. Ты-то вон какой умный. Юрист небось? Джавад покачал головой: — Не имею возможности обучиться. Кроме отца, у меня никого нет, — он резко, ощутимо запнулся, и смотрелось это странно, как внезапный глитч в видеоигре, — и сейчас я работаю, чтобы обеспечить ему лечение. — С твоими-то мозгами… — В Сумеру мои мозги без образования всё равно ничего не значат, — припечатал он. — А уезжать мне не на что. Хотя… — добавил он чуть тише, — если бы мог, уехал бы, конечно, с отцом в Мондштадт. Проблема, о которой забыли как будто, снова выплыла перед ними. С пару минут молчали, неловко отхлёбывая кофе. — А откуда мне знать, что ты мне не лжёшь? — наконец спросила Дори. — Что ты всё вот это, — она кивнула на ноутбук, — сам же и не подделал? Знать она не могла — но чуяла. Понимала. Очень много чего, болезненного и мерзкого; и этого в целом было достаточно, но вопрос от этого актуальности не терял. — Большая часть — из открытых источников. Схлопотать срок за нелегальный доступ к секретным документам Академии — последнее, знаешь ли, чего бы мне хотелось сейчас. Дори вскинула брови: — Почему тогда… — Я уже сказал. Многие не знают даже, куда смотреть. А видеть не хотят практически все. — Он чуть помолчал, наслаждаясь, видимо, пафосом своих фраз, и добавил: — Поперёк Академии не пойдёт никто. Это всё очень умная и продуманная система. Каждый понимает, что против неё бессилен. И никому до этого нет особого дела… пока происходящее устраивает его лично. Дори опустила глаза. В горле телепался невнятный стыд. Это было не лучшее ощущение, и приятно было не осознавать — чуять, что в ближайшие годы ей придётся, кажется, совсем от него избавиться. — Однако ты сама можешь всё проверить. Не могу, засранец. Или на год погрязну в бумажках. Я просто думаю в другую сторону. Джавад был умён настолько, что рядом с ним она впервые за долгое время ощущала себя глупой — хотя и понимала, что это само по себе глупо, потому как они попросту оба умны совершенно по-разному. Дори достала из кармана телефон, бегло ввела в поисковик несколько фраз. — Хо-ро-шо. Джавад вопросительно молчал. — Если так, то в Мондштадт мы полетим вместе. За мой счёт, вчетвером. Я могу себе это позволить. Она смотрела искоса за его реакцией: даже такое смуглое лицо — умеет, оказалось, бледнеть настолько, чтобы это становилось заметно. — С чего тебе… — он напряжённо сдвинул чёрные брови. Дори едва ли могла бы ответить точно. Она не понимала до конца, что ей движет. Стремление и вправду оградить себя от обмана; желание таким вот образом — сказать спасибо за открытые глаза; простая солидарность; или то самое чёртово чутьё, которым понимаешь, что эта вот встреча — сможет поменять сразу всю твою жизнь?.. — Хочу убедиться, — ответ был, впрочем, кристально очевиден, — что ты не лжёшь. Что действительно хочешь отвезти отца в Мондштадт так же, как и я сестру. Или, — она глянула искоса, — может, просто пытаешься избавиться от нас, зная что-то ещё?.. Его не задело — она видела, — совершенно. Это был хороший знак. — У тебя, — интересно, когда он уже взглядами своими дыру прожжёт в запястье, — всё равно не хватит денег, чтобы вылечить их обоих. Да и не станешь ты это делать. Но… — едва Дори вдохнула, чтобы возразить, он продолжил, — даже услышать, что просто скажут тамошние специалисты… для нас очень важно. Ты права. — Ну так?.. — Но где у меня гарантии, что ты меня не обманешь? Даже билеты стоят дорого, очень. Может, ты просто хочешь так проверить мою реакцию, убедиться в том, что я не вру, что готов буду повезти отца? Но я ведь… не могу волновать его просто так. Ты должна понимать, правда?.. Да и зачем тебе… Дори могла бы, наверное, привести ещё с пару десятков аргументов, не меньше. Могла бы — но совершенно не увидела смысла это делать; так что вместо этого — просто мягко коснулась руки Джавада, напряжённо лежавшей у клавиатуры. Тот — удивительно — даже не вздрогнул. — Ох, парень… Боюсь, кому-то из нас придётся довериться первым.