AU – 2024. Почти святочная история.

Проснулся он с затекшей спиной и, потягиваясь и жмурясь от солнца, целое одно мгновение думал: пора вставать, сегодня праздник, день, кажется, хороший, с СергейМихалычем пойдем на демонстрацию, надо все-таки проследить, чтобы он не забыл перчатки… Прежде чем открыл глаза и сообразил, где он, и что никуда они с СергейМихалычем не пойдут. Вообще. За завтраком, посыпая овсяную кашу песком… съедобней от этого она нисколько не стала, и дело было не в каше, нормальная была каша и так… за завтраком Миша сказал: - Мам, как ты думаешь: это будет очень большой скандал, если я пойду в праздничной колонне от вашей фабрики? - Очень большой, - подтвердила мама. – Но зато сколько радости людям! Мишке досталась связка розовых шариков. Почему розовых, и откуда они вообще взялись – он понятия не имел. Когда все расходились уже с демонстрации, несколько мужчин средних лет, из фабричных, заговорщицки перемигиваясь, принялись уговаривать его обратно пойти с ними, вот тут, дворами и через сквер. Один с вдвойне заговорщицким видом постучал себя по пальто в районе груди. Пальто отозвалось приглушенным стеклянным звуком. Мишка подумал: почему бы и нет. Людям будет приятно выпить со знаменитостью, а ему… пожалуй, это то, что ему сейчас больше всего подойдет. Выпить. И набраться вдребезги, в хлам, в дровеня, вдрабадан. Он с благодарностью сказал «ваше здоровье», сделал глоток чего-то, похожего на даже вполне приличный портвейн, чуть не подавился и понял, что набраться сегодня он не сможет при всем желании. *** За последующие дни Мишка переделал кучу домашних дел, устроил генеральную уборку, начистил зубным порошком все до единого праздничные столовые приборы, включая щипчики для сахара, налепил гору пельменей, покрасил белой краской и укрепил дополнительными гвоздями все табуретки в кухне, включая те, которые в укреплении пока не нуждались, изловил тетиМашиного кота, смел абсолютно всю паутину с высоких шкафов и, отловив на веник (по очереди, разумеется, а не всех сразу) четырех пауков, высадил их наружу за форточку. Где им, скорее всего, все равно предстояло сдохнуть. Температура на улице стояла в районе нуля. Делать ничего не хотелось. Но когда руки были чем-то заняты, было как будто бы чуточку легче. Разбирая вещи в шкафу, Мишка добрался и до патефонных пластинок и взялся рассортировывать их и подклеивать бумажными полосами конверты, которые где порвались. Несколько нашлось новых, которых он до сих пор не видел. Одна прямо выпущенная вот только что, чуть не прямо с конвейера: «Музыка из советских кинофильмов». «Город спал, гасли огни (Из к/ф «Командир Корабля»). Поет М.Кузнецов». «Зимняя песня. (Из к/ф «Любовь поэта»). Поет М.Кузнецов». На другой стороне: «Марш высотников (Из к/ф «Высота»). Поет Н.Рыбников». «Романс Рощина (Из к/ф «Разные судьбы»). Поет А.Борисов». Мишка со злорадством подумал: вот что надо презентовать жирафику в честь начала творческой карьеры. Чтобы поразмыслил на досуге, что бывает с такими вот молодыми и шустрыми, разевающими свои нежные ротики на чужие караваи. Хотя нет. Много чести. Рощин, конечно, старый козел, и дамочка эта паршивка, а жена его просто дура без капли мозгов и чувства собственного достоинства (подумать только, еще каких-то несколько месяцев назад Мишка сидел в кинозале и честно верил, что там у них “happyending”, это всё «картошка с колбасой и лимонад» - да засунуть ему эту колбасу в… в портфель и вместе с портфелем гнать из дома поганой метлою!), и романс весь – прикрытая романтическими кружавчиками мерзость, но музыкально романс хорош. Слишком хорош для этого. Богословский не заслуживает такого к себе отношения. Мишка яростно стал копаться на полке с книгами. Где-то тут она точно должна быть! Вот, нашел! Мишка вытащил увесистую антологию фольклора, яростно стал листать. Где-то здесь… Частушки… частушки советского периода… о колхозах, не то… о любви, вот оно. Я любила, ты отбила – Так люби облюбочки, Так целуй после меня Целованные губочки. Вот! Мишка со злобным удовлетворением обвел четверостишие красным карандашом, да, именно красным, и пожирнее. Вот такой подарочек в самый раз этому наглому мелкому поганцу. Адрес можно будет узнать на Мосфильме, прямо завернуть в подарочную бумагу, с бантиком, и отправить посылкой. А потом подумал: да ну его… чего позориться, самому опускаться до такой мелочности, самому на один уровень становиться с этим. А у человека там, может, первая любовь… Да даже если и не первая, и совсем не любовь… Какая уже, к черту, разница. Этим двоим, может, есть, а тебе – один черт. Тебя больше в его жизни нет – ну и не надо. Черт с ним. Черт с ними с обоими. Пусть живут как хотят. Будут счастливы – ну так лучше. Раскиданные книжки еще предстояло расставлять обратно на полки. А руки опять стали ватными. И ноги ватными. И голова. Мишка жил эти дни по какой-то дурной синусоиде. В состоянии ватного отупения незаметно, тишком, подползала боль. Она разрасталась в груди, пока не становилось совсем невозможно дышать. А потом находила ярость. Ярость рождалась из боли, и Мишка задыхался от нее так, что сердце колотилось как бешеное. Ни одну медкомиссию он бы сейчас не прошел, это точно. Гнев клокотал в нем, ярость, злоба на этих… этих… чувство собственного унижения, стыд, злоба на себя самого, и от этого унижения и стыда – еще большая злоба на них. Нашел себе свеженькую рожицу! И он, значит, Мишка, сразу не нужен стал! Конечно, что с него, Мишки, взять, нужен был, пока молоденький и хорошенький, а теперь на носу сорок лет, конечно, не будет уже у него ни такой морды, ни задницы. А всё, что Мишка для него сделал, всё, чем ради него рисковал, вся их прежняя близость… ведь было же, было ведь? Он с болезненным, с каким-то мазохистическим удовлетворением перебирал воспоминания: их ночи, их дни, их съемки, их мгновения счастья, их ссоры… с самого начала, с самой Алма-Аты… и всё это что ж, ничего, выходит, не стоит? По сравнению с легким подкожным жирочком на щечках и густыми кудряшками без намека на седину. Да кого ты, Мишка, обманываешь… Конечно же, ничего не стоит. И не прикидывайся, будто сам думаешь как-то иначе. Ярость сползала, оставляя ноющую боль в груди и ватные руки. Мишка сам говорил себе: ничего, нечего жаловаться. Это просто фантомная боль. На месте отсутствующего сердца. На что тут жаловаться. Он, Эйзенштейн, в своем праве. Раз разлюбил – значит, разлюбил. И какая разница, почему. Насильно мил не будешь. Раз я ему не нужен – так тому и быть, неужто я буду навязываться. Буду мучить еще и его. Не надо. Он решил, что так ему лучше – ну, значит, пусть так. Может, и вправду… боль вытягивала все силы, а потом силы заканчивались. И боль тоже. Вообще ничего не оставалось. Всё равно. Всё – всё равно. На него находила апатия. Не было сил даже чувствовать ничего. Нечем чувствовать. Некому. Что ж поделать, он в своем праве, в который раз думал Мишка. Эйзенштейн в своем праве. И Рафик в своем. Имеет точно такое же право, как и любой другой – полюбить, кого хочет, в том числе Эйзенштейна. И быть с тем, кого любит. Я ведь в свое время полюбил. И захотел быть с ним. И чем он тут отличается от меня. Имеет полное право. Все имеют право. Кроме меня. Почему все вокруг имеют права, один только я прав ни на что не имею? Синусоида снова шла вверх, и от апатии доходила до ярости. Мишка колотил выбивалкою по ковру, и яростно волочил тугой, тяжеленный, изгибающийся, влажный от снега сверток по лестнице, подпинывая его вверх через в среднем четыре ступеньки. А сам клокотал от ярости, твердя про себя: нет, но какая все-таки наглость! Вот они, молодые и полные дерзких стремлений. Несказанная наглость, просто-таки эталонная наглость, впору везти в Париж и размещать под стеклянным колпаком в палате мер и весов. Мишка изобретал остроумные способы мести и пакости, от которых даже смеялся, и с наслаждением представлял, какая рожа будет у ангелического жирафика… Прекрасно зная, что ничего такого он делать не будет. Не будет даже и пробовать. Потому что у него, Мишки, в отличие от некоторых, все-таки есть совесть и чувство собственного достоинства. И потому что уже всё равно. Что случилось – уже случилось, и этого уже не переменишь. Так какая тогда уже разница… Всё равно. Всё – все равно и ничто не имеет смысла. Суета сует и томление духа. Иногда ему приходило в голову: а как там Эйзенштейн? А если ему тоже больно? А что, если ему так же плохо, как мне? Эта мысль заводила его далеко, доводила до паники, жалости, собственной боли, до желания мчаться, все бросив, как мчался он когда-то через метель в пятьдесят первый Сергей Михайлычев день рождения, как мчался множество раз… ладно, это уже перебор, но хотя б позвонить, убедиться, что с ним все в порядке. А если не всё? Но эту мысль, как топором палача, обрубала другая: он сам так решил. Это было его решение – начать ухаживать за другим, привести другого в наш дом, дать ему в доме то место, которое до того было моим. Он не мог думать, что я это покорно проглочу. Он знал, как я поступлю – и сделал это нарочно. Демонстративно. Чтобы я так и поступил. Если ему от этого плохо – что ж, очень жаль, но теперь это уже не моя забота. Мишка сам ее обрубал, эту мысль. А иногда думалось и другое: а вдруг у них ничего не было? Ну может… Эта трусливая жалкая мысль разрасталась, так разрасталась, что заслоняла саму себя, и Мишка уже забывал думать, было у них или не было, они уже целовались, они уже снимали друг с друга одежду, уже ложились вместе на самую большую в Москве кровать… или на какую-нибудь другую, что, впрочем, без разницы… проделывали положенные телодвижения и всё остальное… или это им только еще предстоит. Мишка думал об этом со жгучим любопытством и настолько же жгучей ненавистью, но потом и эта мысль уходила на задний план, терялась в небытии, оставалась другая: а если все возможно еще исправить? Что-нибудь сделать, как-нибудь поговорить, выяснить, попросить прощения, потребовать извинения и гарантий… да всё равно! Всё равно что, да хоть что-то – чтоб всё вернуть? Чтобы всё снова было, как прежде? Эта мысль разрасталась в надежду, надежда грела и плавно перетекала в планы: как бы всё устроить? Чтобы увидеться, поговорить, всё обсудить… Миша представлял так и этак: как он возвращается, как… как… а потом падала другая мысль, точно нож гильотины: если б ему это было надо – он бы давно позвонил. Или пришел, или позвал, или написал… да, он, Мишка, знает, насколько трудно Эйзенштейну прямо говорить о своих чувствах. Но он мог бы и написать письмом. Ладно, письмом нет, письмо может попасть не в те руки и скомпрометировать их обоих. Но, во всяком случае, он мог бы хоть как-то связаться, хоть как-то намекнуть, просто дать знак, что хочет поговорить. Я бы понял. Я бы прибежал в тот же миг! Мишка шел и шел по этой проклятой синусоиде. На верхней точке он говорил себе: это было его решение. На нижней: да наплевать. Всё равно. Снова на верхней: это мое решение. Я так решил. Я не пустое место, чтобы вытирать об меня ноги, у меня есть своя гордость, он принял своё решение – а я принял свое. И снова на нижней: я не пустое место. Меня просто нет. На верхней точке он не мог спать. Не мог есть. На нижней – отрубался на любой горизонтальной поверхности. Ел что дают, и даже иногда получал от еды удовольствие. Что, впрочем, все равно не имело вообще никакого значения. Если что-то и оставалось от него в этом мире – так это гордость. Он мог бы гордиться своим актерским профессионализмом, если бы в этом был хоть какой-нибудь смысл. Во всяком случае, мертвец достаточно убедительно играл человека, может, и не сильно жизнерадостного, но безусловно живого. Константин Сергеевич сказал бы известно что. Мама как-то спросила его, а что всё на квартиру не возвращается? Мама была совершенно далека от всей этой киношной и богемной среды с ее бисексуальными драмами, и до сих пор свято верила, что Мишенька живет на квартире, чтобы поближе к студии; у режиссера Эйзенштейна снимает комнату, оно ж куда лучше, чтобы у друга-приятеля, а не у кого постороннего, а лишняя денежка и режиссеру пригодится. Мишка предпочитал ее не разубеждать. - Да я думаю вообще съехать, - сказал Мишка. – Ты же не против? -Да я только за! Тебе только далеко ездить, я вот о чем думаю. А так-то живи сколько хочешь, ты же тут и прописан. А чего съезжаешь-то? Дорого? Если что, у меня на сберкнижкке немножко накоплено… - Спасибо, мама! – Мишка потянулся через стол и чмокнул ее в щеку. – Не беспокойся, не надо ничего. Хвастаться, конечно, нескромно, но я все-таки не последний актер в СССР, уж на квартплату я зарабатываю. Не в деньгах вопрос. Там… условия проживания несколько изменились. Слишком много гостей стало шастать, трудно работать, сосредоточиться не дают. *** Что еще все-таки немного держало Михаила Кузнецова в этом мире – интерес, пригласят его в итоге на роль Саула, или уже нет. Навряд ли, конечно, но все-таки. Ему отчаянно хотелось увидеть Сергея Михайловича. Только увидеть, пусть даже то, что он увидит, будет для него больно… куда уж больней, больней и так уже некуда. Только увидеть: его лицо, его глаза, его фигуру, его всклоченные волосы и губы, трогательные, по-детски, мыском. И одновременно было страшно с ним вдруг столкнуться, видеть его не хотел. И уж тем более сам не хотел показываться ему на глаза. Так что и лучше, что не звали, а без того – шататься по Мосфильму сейчас Мишке было незачем. Рафик нашел его на Союзмультфильме. - Михаил, слушай, нам надо поговорить. От такой наглости Мишка опешил. И покорно отошел с Рафиком подальше от людей в укромное место под пальмой. Рафаэль в честь художника сразу взял быка за рога: - С Сергеем Михайловичем творится что-то странное. Он который день просто сам не свой. Вчера представляли миниатюры, так он мне поставил пять. - Так радуйся, что ж тебе, - хмыкнул Мишка. Он уже успел перепугаться до холодного пота и вздохнуть с облегчением, что всего-то с Эйзенштейном – вот это. - А то, что не заработал я на пятерку. Сам вижу, что на трояк от силы. Я накануне был на дне рождения, весь вечер пропраздновали, и я совсем ничего не подготовил. Пришлось импровизировать на месте. Кое-как изобразил, сам вижу, что слабо, уже думаю, вот сейчас Сергей Михайлович скажет: «Импровизация – это замечательная штука, умение импровизировать очень важно в искусстве, жанр джазовой музыки, например, целиком построен на подготовленной импровизации. Но смешивать халтуру с импровизацией – все равно что жопу с ватрушкой», - Рафик очень похоже изобразил скрипучий голос Эйзенштейна и его интонации. Так похоже, что Мишку пронзило болью: значит, они уже настолько близки, что Рафик уже так хорошо его изучил. – «Так и быть, ставлю три – авансом, и то исключительно за уверенность в себе». А он только: «Отлично. Давайте, кто следующий». - Так чего ты хочешь от меня? – спросил Мишка. На мгновенье он чуть было не спросил: «Это Эйзен тебя прислал?». На мгновенье мелькнула такая сумасшедшая надежда. Но тут же сам понял, что нет, конечно же нет – еще до следующих Рафиковых слов. И порадовался, что не спросил, не выдал себя вопросом. - Сергей Михайлович ничего мне не говорит, молчит, точно в рот воды набрал, но я подумал: может, это он из-за тебя так расстроился? Нет, какова наглость! - Перед Седьмым ноября, когда мы все вместе обсуждали сцену, всё было в порядке, - продолжал Рафик с невинностью библейского пастушка. – А потом я ушел, а ты еще оставался. А после праздников вернулись на занятия – а все уже наперекосяк. И я вот подумал: может, вы с ним тогда поругались? - А от меня-то ты что хочешь? – недоброжелательно повторил Мишка. Но ясноглазый Рафаэль недоброжелательности предпочел не увидеть. - Если вы не насмерть поссорились – может, помиритесь? Если что, я Сергею Михайловичу от тебя передам, что надо. Ну правда. Нам же так и так на одном фильме работать. Мишка аж задохнулся. Ну наглость! Просто невероятная наглость! Про себя он подумал и другое определение тоже с буквами в и е, и несколько раз повторил его про себя, поражаясь: нет, ну какая же наглость! Место под пальмой несознательные мультипликаторы повадились использовать как курилку, несмотря на то, что тут даже висело об’явление (именно так!): «Не курить». Из кадки нагло торчали расплющенные окурки. Мишка не курил. Бросил накануне «Уоллеса». Свеженький Рафик, видимо, не курил тоже. - Рафаэль, - проникновенно проговорил Мишка. И подумал, что он все-таки довольно хороший актер. Запланированная интонация у него получилась. – Вас во ВГИКе не учат не лезть не в свое дело? - Нет, - честно сказал Рафик. - Тогда мой тебе совет: учись самоучкой. Очень ценное умение, избавляет от многих неприятностей и самого, и окружающих. - Зря ты так, - немножко обиделся Рафик. - Не зря, - отрезал Мишка. – И вот еще что. Ты хочешь, чтоб скорей наступил коммунизм? Рафик сделал свои большие красивые глаза удивленными. - К чему ты это? - Да или нет? - Ну да. - Так вот. Коммунизм с полной ликвидацией всякой собственности непременно рано или поздно настанет. Но пока у нас еще социализм, который признает личную собственность граждан. И надевать чужие вещи, не спросив у хозяина – это коммунизм не приблизит.