AU – 2024. Почти святочная история.

Роскошный октябрь накрыл Москву золотом. Последний раз побывав в Кратове, дачу законсервировали до весны и привезли оттуда кучу лиловых октябринок, которые расставляли по всем вазам в доме, а половину Сергей Михалыч унес в понедельник во ВГИК, сказал, что там поставит на кафедре. То ли от чудесной осенней погоды, сухой, нехолодной, полной богатых красок и терпкого осеннего запаха, то ли от каких-то подвижек в киношной бюрократии (Эйзенштейн не хотел рассказывать и злился, когда его спрашивают, поэтому Мишка в конце концов разозлился тоже и спрашивать перестал), но Сергей Михалыч внезапно повеселел, вновь начал сыпать планами по поводу фильма и сидеть за письменным столом до черте скольки ночи, так что Мишка, отчаясь дождаться, засыпал в обнимку с тряпичным чижиком; как-то раз приволок домой розовые гвоздики и вместо вазы натыкал их Мишке в волосы, а однажды разразился целой серией Давидов: в духе Микеланджело, Веррокио, Донателло, Караваджо и Рембранта. И еще там кого-то. У всех, что логично, были узнаваемые физиономии Рафика с первого курса. - Донателло с обратной стороны бы нарисовали. Где перо упирается в жопу, - проворчал Мишка. Почему-то это всё было ему неприятно. Он сам бы не мог сказать, почему. По-хорошему, надо бы радоваться, что Эйзен опять рисует и строит планы, а не впадает в уныние. Но Мишка ощущал себя заядлым ханжой. Которому очень хотелось все эти полные витальности юношеские фигуры с этими всеми, прорисованными бегло, но добросовестно, анатомическими признаками, отправить в мусорное ведро. Предварительно изорвав на тысячу мелких кусочков. С Рафиком, кстати, он в эти дни пересекался не раз. Всё время случайно, и всё почему-то в основном в общепите. И в основном в компании с Эйзенштейном. Мишкино терпение кончилось, когда в пельменной Сергей Михалыч взял две порции пельменей со сметаной и порцию пельменей с горчицей, плюс еще два стакана сладкого кофе, хотя едоков было двое. И нет, Мишка в их число не входил, Мишка поставил на рельсы свой отдельный разнос. Вечером дома Мишка ему прямо высказал: - Сергей Михайлович, я, конечно, понимаю всю широту вашего сердца, но вы не задумывались, что если преподаватель постоянно кормит студента, это рано или поздно будет всеми замечено и, скорее всего, понято не в самом хорошем смысле? - Мишка, Мишка, не пытайся строить из себя товарища Огурцова. У тебя все равно не получится. – Эйзенштейн шутливо ткнул его в нос. – Тебе подвластна почти любая роль, но не эта. Миш, ну ты же знаешь: студенты – они народ вечноголодный, если их не подкармливать… по физиям видно: сидят на лекции, а вместо мизансцены думают о пельменях. А Рафаэль… ну, понимаешь, он ведь сирота, живет в общежитии, на одну стипендию. - Когда я жил на одну стипендию, что-то Константин Сергеевич меня не спешил подкармливать. - Всеволод Эмильевич меня тоже. Но, как ты сам знаешь – оба славились своим препоганым характером. А я не хочу войти в историю как один из несвятой троицы! Миш, ну серьезно. Если тебе это что-нибудь говорит – Рафаэль приехал в Москву из Каменск-Уральского. А вот родился он в Могилеве. Мишка прикинул географию, и ему стало несколько стыдно. Но все равно – ему все это очень не нравилось. И с каждым днем не нравилось больше и больше. *** Шестого ноября весь день хлестал такой дождь со снегом, что впору было как в детском стишке, задуматься, не перенести ли парад. В стишке, конечно, эта мысль торжественно отметалась, и далее объяснялось в подробностях, почему. На Союзмультфильме все торопились с работой, чтобы закончить сегодня пораньше. Впереди были целых два праздничных дня. Мишка сегодня озвучивал Старца Кролика, Живущего на Луне. В рисованном мультике у кролика был суковатый посох, висячие усы и висячие брови, точно у даоса. По сказочному сюжету обезьяна, бамбуковый медведь, просто кролик и прочие звери из китайских бамбуковых джунглей строили лестницу до луны, чтобы спросить у мудрого старца, как им избавиться от злобного тигра, который всех уже доконал. Кузнецова позвали к телефону прямо из студии звукозаписи. - Мишкаааа! – радостный вопль Эйзенштейна рвался из трубки так, что ее держать было трудно. – Утвердили! Утвердили сегодня! - Урааа!!! – от счастья заорал в ответ Мишка. – Ждите, я сегодня с тортом приду! Мудрокроличий совет оказался вполне очевиден и в духе грядущего праздника: объединиться всем вместе и хищника напинать. Что дальше звери с успехом и осуществили, используя для этого каждый особенности, свойственные его виду. Быстро закончить, к сожалению, не получилось, но это даже и к лучшему: когда Мишка вышел на улицу, сумерки уже изрядно сгустились, но зато погода частично поправилась. Под ногами еще была мокрая каша, но, по крайней мере, уже не хлестало сверху. А вот со своим обещанием, как Мишка понял довольно быстро, он сильно погорячился. Не так и просто отыскать торт вечером в предпраздничный день. Но Мишка не сдался, как не сдавался царь Саул вопреки грозным предостережениям Самуила, и после долгих блужданий и нескольких переездов на транспорте раздобыл-таки замечательный «Ленинградский». Так что дверь в квартиру он открыл с торжествующим: - Сэнсэй, это я! И еще до того, как услышал в ответ из зала голос Сергея Михайловича, сообразил, что у них гости: в прихожей стояли незнакомые мужские ботинки, насквозь промокшие и набитые газетной бумагой. Кроме голоса Эйзенштейна раздался и еще один, звонкий и молодой тенор, Мише уже отлично знакомый: -Здрасте! Миша вошел в зал. Эйзенштейн, как всегда, сидел в своем любимом месте в любимой позе: с ногами в большом кресле под самым торшером. В другом кресле по другую сторону от торшера сидел Рафаэль, тоже с ногами, подтянув колени к груди и укутавшись в красный плед, из-под которого выглядывали толстые зеленые вязаные носки, которые Мишка привез со съемок «Уоллеса». - Мишань, как хорошо. Сделаешь еще чайку, чтобы мне не вылазить? Голос Эйзенштейна звучал, как всегда: такой же скрипучий, лукавый и оживленный. Кузнецов поставил коробку с тортом на столик торшера, прямо поверх папки с раскадровками сцен, забрал две пустые чашки, отнес их на кухню, поставил там чайник. Когда все было готово, отнес на подносе в гостиную две полные чашки, на блюдцах и с чайными ложечками, сахарницу и большой нож для торта. - А чего сам скромничаешь? – спросил Эйзенштейн. - Уже не влезет, я в столовой поужинал, - сказал Кузнецов. Разделить эту трапезу он не мог бы заставить себя ни за что на свете. - Сергей Михалыч мне сказал, первой мы будем снимать сцену с буйством Саула, - звонким молодым тенором объявил Рафик. – Где мы снимаемся вместе. Михаил Артемьевич… а можно на ты? Раз мы теперь вместе снимаемся уже точно! - Можно, - сказал Кузнецов. Ему было все равно. - Давай сюда, Мишань. Не хочешь торт - так садись. Смотри, вот что у нас тут получается. Кузнецов принес табуретку из кухни и сел. Рафаэль высовывал из пледа руку в вязаном рукаве, то ли куцем, то ли просто задравшемся, чтобы отъесть торта или отпить чаю, и сразу убирал ее обратно под плед. Эйзенштейн сначала пытался разложить листки вокруг торта, но потом вообще снял коробку и, закрыв крышкой, поставил на пол. - Сергей Михалыч, - неожиданно спросил Рафик, прервав объяснения Эйзенштейна, - а это правда так действует, или это библейская мифология? - Библейская мифология, - подтвердил Эйзенштейн. – А что именно действует? - Пение на человека, который впал в буйство. - Ну, стопроцентной гарантии дать нельзя, но отдельные случаи действительно зафиксированы. Если интересно, напомни мне потом, я тебе дам «Психозы и неврозы после Землетрясения в Крыму» Балабана, почитаешь. - Эх, вот если бы раньше знать…. – протянул Рафик. – А то когда дядя Лёва… Дядя Лёва с войны вернулся контуженный. Так-то он добрый был, вы не думайте, и даже не пил совсем. Но иногда на него как найдет. Мы тогда просто выбегали из дома и дверь запирали снаружи, пока он в себя не придет. Летом еще ничего, а вот зимой… бррр! Тут ведь иногда и некогда было одеться. Я, когда война началась, еще совсем маленький был, - обратился он к Кузнецову, так и не вылезая из пледа. – Меня тогда чудом успели отправить в тыл, чуть ли не с самым последним поездом. Это тетя Рая рассказывала, сам я не помню. Вообще ничего не помню, ни родителей, никого. И ничего не осталось, никакой хотя бы вещички на память, ни фотокарточки, и дома самого не осталось совсем. А меня в Свердловскую область к дальним родственникам успели отправить. А им куда еще один ребенок, у них своих трое, а потом дядю Леву почти сразу призвали, я его даже запомнить не успел, только потом увидел, когда вернулся уже. А тетя Рая одна с нами со всеми четверыми осталась. Как могла, кормила и одевала. Так что не очень-то я им был нужен, если честно. Кузнецов, по идее, должен был ощутить сочувствие. Но он не мог ощущать сочувствие, когда так напористо давят на жалость. И даже и не собирался его ощущать. Но он все-таки сказал – потому что в таких ситуациях полагается это сказать, а он не хотел опускаться до хамства: - Да уж, досталось тебе. После чего послушал еще немножко про мизансцену. После чего сказал: - Сергей Михайлович, я пойду поставлю суп на завтра, чтоб тете Паше с утра не возиться. Ей, конечно, за это деньги платят, но все-таки с ее давлением чем меньше ей у плиты топтаться – тем лучше. *** - Миш, ты чего?.. Когда Эйзенштейн провожал гостя, Кузнецов в прихожую не вышел. На звонкое «до свидания!» ответил из-за закрытой двери «до свидания». Эйзенштейн, заперев двери за Рафиком, пошел в спальню. Кузнецов заканчивал укладывать чемодан. - Чижика я забираю, а это всё оставляю вам. Суп на плите, доходит, выключите через полчаса. От роли Саула я не отказываюсь, если все-таки захотите – снимусь. Потому что мне не плевать на отечественный кинематограф. Ну а не захотите – тогда как хотите. - Мишка! – вскрикнул Эйзенштейн. Как-то очень тонко, точно ребенок. Лицо его сделалось странно растерянным и беспомощным. - Я всегда знал, что рано или поздно это случится, - сказал Кузнецов. – Только уговаривал себя, что это пустое, что такого не может же быть. Но на самом деле всегда знал: это всё до поры. Появится кто-то другой, молоденький и красивый – и на этом и всё. Что тут поделаешь, вы так устроены. Как я появился – так появится и другой, помоложе. Но как вы могли! Как, как вы могли!!! – закричал Мишка. – Неужели всё, что у нас с вами было, вся наша близость, наша любовь, наша дружба, все то, что мы вместе сделали, и что еще собирались сделать – ведь это же было, всё это было! – и что, неужели же это всё ничего не стоит против свеженькой мордашки! – было больно в горле, больно в груди, больно везде.А руки внезапно сделались ватными, и даже протянуть руку было никак невозможно. – Впрочем, чего я спрашиваю. Какая разница, как – ведь смогли же. Можете мне не объяснять, что у вас с этим было, чего не было, что может когда-нибудь будет, или не будет… даже и знать не хочу. Мне без разницы. Того, что я видел, вполне достаточно. Всё вполне очевидно. Если этому Рафику вы дали место в вашем доме и в вашей жизни – значит, для меня больше места нет. Ни в жизни, ни в доме. Что ж, это ваше право. Какая разница, что думает и что чувствует какой-то там Михаил Кузнецов. Мишка не смотрел на Эйзенштейна. Он все равно ничего не увидел бы. И глаза были так же бессильны, как руки. Они что-то, кажется, видели. Но совершенно не понимали, что видят. - Я не собираюсь вам плакаться, как этот ваш Рафик. Это ваша жизнь – и вы в своем праве. Какая вам разница. Вы приглашаете в свою жизнь, кого считаете нужным. И ни с кем не обязаны считаться. Даже со мной. Действительно не обязаны. Только и у меня тоже есть – моя жизнь. И у меня есть своя гордость. Я тоже кое-что да представляю из себя в этом мире! Я не Аташева, чтобы делить вас с другими. И не Телешова, чтобы в вас вцепляться клещами. Я по остаточному принципу быть не собираюсь. Ни с кем, нигде и никак! Мне все равно, кто еще есть у вас в вашей жизни и какое место он там занимает, если там есть еще кто-то, кроме меня! Я не собираюсь ни с кем соперничать, побеждать, проигрывать, уступать, не уступать… Слышите – не собираюсь!!!! Я не хочу быть вторым, я не хочу быть первым, вообще никаким. И мне наплевать, что там, кто там и как. Я – могу быть только единственным. Вы решили иначе. Что ж, значит, так тому и быть. Спасибо, что хоть не стали врать, сразу честно все показали. Могли бы, конечно, и честно словами сказать. Но ладно уж… я же знаю, что на такое вы не способны. У Мишки вдруг кончился крик. Кончился голос. И слова – тоже кончились. Они всё еще толпились где-то в горле, переминались с ноги на ногу, мешались между собою и бестолково толкались… но в них уже не было никакого смысла. И выпустить их… можно было их выпустить. Но в этом тоже не было смысла. А если не было смысла – то и зачем? Не было даже смысла говорить: «Ну, я пошел». Или «До свидания.». Или «Прощайте.» И он не стал говорить. Поднял чемодан. Руки все еще были ватными, но как-то, с трудом, он справился. Вышел в прихожую. Там надел ботинки, пальто и шляпу. Снова взял чемодан. - Мишка! Голос прозвучал низко. И Мишке на мгновенье подумалось… на мгновенье почти что поверилось, так отчаянно захотелось, что почти поверилось в это! Что вот сейчас он скажет что-то – что всё изменит. Всё исправит, как-то, неизвестно как, но как-то всё это отменит, и всё снова станет как было. Ничего не случилось. - Мишка, - опять сказал Эйзенштейн. И убрал за спину руки. Ничего не случилось. От его большой головы на стену легла еще большая тень. Большая голова с маленьким, потерянным, несчастным лицом. И большая грозная тень. На улице было холодно. И, к удивлению, даже кое-что видно. Как будто от холодного воздуха перед глазами рассеялась пелена. Лавочка у подъезда. Фонарь. Край бордюра, торчащий из лужи.Лужа, блестящая под фонарем. Было пусто. Даже боль куда-то ушла. Просто – пусто. Никогда еще в жизни Мишка не был настолько опустошен. Мишка подумал об этом. И с отстраненной горькой иронией подумал, что, значит, что-то всё же осталось. Вот эта самая мысль и степени сравнения в ней. Он подумал, что надо куда-то идти. Почему-то это было важно, куда. Хотя все равно ничто не имело значения. Он пошел на трамвайную остановку. Встал там. Постоял неизвестно сколько. Наверно, с минуту. Часы были под рукавом пальто, и докапываться до них не было никакого желания. Трамвая не было. И никакого другого транспорта тоже. Мишка взял чемодан и пошел дальше. На следующей остановке стояли люди. Миша тоже встал и стал стоять со своим чемоданом. Трамвай подошел. Мишка посмотрел его номер. И тут же забыл его. Сел в трамвай. Нагреб по карманам мелочи и заплатил за проезд. Вспомнил, что не знает, какой это номер и куда он идет. Но решил, что невелика разница, и не стал уточнять. Сел и стал смотреть за окно. Было пусто. Трамвай встряхивался и звякал на стыке рельсов, а иногда давал звонкий звоночек. За окном бежали московские вечерние улицы – с фонарями, с горящими окнами домов, встречными машинами, людьми и собаками, витринами магазинов, уже в основном погасшими. Мишка попытался сосредоточиться на этих улицах. На том, что он видит на них. Но ничего не получилось. Он не был подавлен, раздавлен, унижен, разгневан. Он не был даже мертв. Его – просто не было. Трамвай время от времени звякал. И Мишка от этих звуков вздрагивал и вспоминал, что трамвай существует. И мир вокруг – существует. Но его – все равно больше не было. В какой-то момент он понял, что засыпает. И подумал, что это странно. Он теперь не сможет заснуть в ближайшие годы. Наверно, ближайшие годы прошли и закончились. Потому что он заснул. *** Проснулся он от того, что его трясут за плечо. Кондуктор – кожаная сумка до отказа набита выручкой - склонилась над ним: - Гражданин, просыпаемся, следующая конечная. Мишка удивился, что он теперь гражданин. А потом понял: все правильно. - Вам, может, пойти некуда? Я смотрю: третий круг едете, да еще с чемоданом – точно, думаю, приезжий, - словоохотливая кондукторша, видя, что гражданин проснулся и больше непорядка в транспорте нету, была вовсе не против пообщаться остаток дороги. – Вы тогда лучше на вокзал поезжайте. Там зал ожидания есть, так он круглосуточный. Не гостиница «Москва», ясное дело, но до утра худо-бедно перекантуетесь. Сейчас как сойдете – идите прямо в метро. Станция тут совсем рядом, от остановки видно, оглядитесь по сторонам – увидите большущую букву М, так прямо туда и идите. - Спасибо вам, - улыбнулся кондукторше Мишка. – Туда и пойду. А, да. Давайте я вам эти за два круга доплачу. Сейчас, минутку, наберу только… - Да ладно вам! Чего уж там… видно же, что не какая-нибудь там шпана, которые просто так катаются, - растаяла тетка. - Спасибо вам, - еще раз искренне сказал Мишка. Он сошел на конечной, и действительно огляделся и пошел туда, где была буква М. Метро еще работало. В метро было странно пусто. На эскалаторе, кроме Мишки, ехали еще всего два человека. Потом они доехали донизу и сошли один за другим, и Мишка остался один. Он доехал до дома, благо от станции метро идти было совсем чуть, и поднялся по темной лестнице на этаж. Хотел было открыть дверь своим ключом, но потом подумал, что не стоит пугать маму. Она наверняка уже спит, ложилась она обычно рано, но спала чутко – как бы не подумала спросонок, что в квартиру ломятся воры. Поэтому позвонил, и довольно долго ждал, пока ему откроют. - Мишенька! – удивилась мама. – А ты чего это на ночь глядя? - Решил на праздники побыть у тебя, - сказал Мишка. - Вот это чудесно! – обрадовалась мама. – А что так поздно? Я уж легла… - Да не получилось раньше. Хотел прямо со студии, но сперва там долго провозились, потом еще по делам надолго застрял… пока вырвался – ты не поверишь, на последнем трамвае приехал. А звонить заранее днем не стал – хотел сюрприз сделать. Мишка был уверен, что вот теперь-то точно ни за что не сможет заснуть. Но только опустился на слишком короткий ему диван, который был ему слишком короток уже во время учебы у Станиславского – как тотчас заснул.