Живот и его необычные особенности

***

12/25

Это начинается с какой-то глупой шутки, о которой оба мгновенно забывают уже через несколько секунд, однако тогда Годжо Сатору она казалась очень и очень смешной и он сидел рядом, мешая Мегуми заниматься математикой. Математика была его не самым любимым предметом, глупая старая учительница в школе объясняла всё совсем плохо, поэтому было совершенно логично, что Сатору иногда вечером занимался с ним дополнительно. Мегуми сидел за котацу, раздражённо смотря на пример, в котором он снова сделал какую-то ошибку — потому что Годжо сказал, что ответ неправильный уже тогда, когда он полностью его решил, но, конечно же, теперь сам Мегуми понятия не имел, где он на целой странице сделал ошибку — и пытался, собственно, найти её. Годжо сидел рядом, как всегда о чём-то там болтал, немного мешая сосредоточиться, но при этом сохраняя приятную атмосферу, чтобы совсем уж не сидеть в тишине. Он рассказывает какую-то шутку, на которую Мегуми не обращает и капли своего внимания, потому что он занят, уже десять вечера и завтра ему нужно идти в школу, а домашка до сих пор не сделана, потому что в этой самой домашке у него ошибка. Это, конечно, черновик, но ведь потом ему всё ещё нужно будет переписать это в школьную тетрадь. И именно тогда Сатору тыкает его в щёку. Мегуми пихает этот палец подальше от себя, уже давно привыкнув к такому отношению, но его пихают ещё раз, а потом ещё. Палец тыкает в лоб, в плечо, потом в спину и Мегуми, раздражённый этими действиями, хватает руку и смотрит на своего раздражителя весьма недовольно, кривя губы, так и говоря одним лишь взглядом: «Отвали». Годжо на этот взгляд только смеётся: — Ну смешная же шутка, Мегуми! — Я занят, — говорит он в ответ, чуть грубее отпихивая чужую конечность и снова упираясь взглядом в тетрадь. Он устал и ему хочется спать; завтра математика и домашка не готова, а его точно спросят, потому что эта учительница вечно к нему придирается из-за «хулиганского» поведения. И не то чтобы оценки из простой, не-магической школы, хоть когда-либо могли ему пригодиться, но это принцип — закончить её с отличием. Мегуми готов заниматься сколько угодно, чтобы по этому дурацкому предмету у него были лучшие оценки, даже если это значит заниматься математикой с Годжо, который несправедливо в этом хорош и который сейчас очень его отвлекает. Чёрт, да где же именно он ошибся? Неожиданно рука упирается в плечо; Мегуми сопротивляется неожиданной силе, но она во многом его превосходит и давит, поэтому ничего удивительного, что спустя секунду его спина грубо падает на ковёр. Он собирается упереться руками и таким образом освободиться, но сверху только раздаётся самодовольный смешок, когда Сатору перехватывает их прямо в воздухе. У него сильные руки, поэтому Мегуми только бесполезно трепыхается, когда его удерживают одной рукой где-то сверху, пришпиливая к полу. Он рычит, раздражённо смотря на Годжо. Тот ухмыляется и дразнится, садясь сверху на Мегуми и, ладно, это не тот вес, которое его двенадцатилетнее тело может выдержать без последствий. Он давится воздухом, пытаясь освободиться из крепкой хватки, но все его попытки бесполезно ударяются в стену, потому что сдвинуть Годжо Сатору с места просто невозможно, если он этого не хочет. Сатору, словно издеваясь, приподнимается, а потом снова на него садится, ещё тяжелее, чем прежде, хотя теперь уже не на живот, а на ноги. От этого всё равно не становится легче. На все бесполезные попытки выбраться мужчина только хихикает. Мегуми рычит, а потом чувствует, как сбоку его тела касаются притворно-нежные пальцы. Он опасливо замирает, смотря прямо на Годжо и тот только сильнее растягивает губы в самодовольной ухмылке. Его глаза сейчас под повязкой, лицо наклонено над Мегуми, поэтому белые волосы распадаются по бокам от головы странным образом. Мегуми только молча смотрит куда-то в центр повязки, сжимая губы в молчании. — Не игнорируй меня, Мегуми-тян! — Пусти, — говорит Мегуми, предупреждая. — Не-а! — весело говорит тот. Мегуми чувствует, как пальцы на рёбрах начинают его щекотать. Он непроизвольно задерживает дыхание, но они только сильнее впиваются, дразня его выступающие косточки; изо рта непроизвольно выходит воздух, а потом он против воли начинает дёргаться и смеяться, пытаясь выбраться из-под сильного тела. Каждая его попытка ещё более бесполезна, чем предыдущая; Мегуми смеётся и смеётся, его глаза даже начинают слезиться, а воздуха в лёгких очень не хватает. В какой-то момент рука ложится на его рёбра, больше не щекоча. Это даже немного его успокаивает, потому что теперь всё тело болит от тех сильных судорог смеха, которые из него выдавили силой. Он рвано дышит, прикрыв глаза, а потом снова их открывает и натыкается на наглую ухмылку, которую так и хочется стереть с этого лица. Мегуми открывает рот, чтобы выразить своё недовольство, когда неожиданно даже для самого себя икает. Они оба замирают, уставившись друг на друга. Лицо Годжо, наверное, выражает то же самое удивление, которое чувствует сам Мегуми, но уже несколько секунд спустя его накрывает унижение и жгучее смущение, что ползёт по его лицу, окрашивая в красный. Мегуми икает снова, когда Сатору, опять хихикая, говорит: — Это так мило, Мегуми! Фушигуро снова пытается выбраться, брыкаясь, но ничего не выходит. И тогда он решает подключить ещё и ноги. Конечно, сейчас на его ногах неподъёмный груз, но что ещё остаётся? Он упирает пятками в пол, резко и быстро выгибается всем телом, его колени приподнимаются на секунду-другую. Сатору это если и удивляет, то тот ничего не показывает; вот только его рука с ребёр уходит куда-то вниз, прикасаясь к животу Мегуми, чтобы удержать равновесие. Его ладонь горячая, — это первое, что понимает Мегуми. Конечно, его тело сейчас тоже немного горячее, потому что он смеялся, кажется, целую вечность из-за щекотки, к тому же сейчас он икает и ему очень не хватает воздуха; но большая ладонь буквально накрывает весь его небольшой мягкий живот и она, ну, не тёплая, а действительно горячая, настолько, что прикосновение отдаёт жаром по всему телу. Это странно, — приходит к нему вторая мысль. Годжо Сатору за всю жизнь Мегуми был единственным человеком, кто так много к нему прикасался. Конечно, у Мегуми были родители, которые могли бы дарить такую ласку, но тогда он был слишком мал, чтобы всё помнить. Он даже лица своего отца не знает, а мать ушла от них более шести лет назад и уже тогда Мегуми был ребёнком, который сторонился прикосновений и какой-то ласки. Его сестра более мягкая в этом смысле, но Фушигуро обычно мало с ней взаимодействует в этом плане, поэтому именно Годжо Сатору прикасается к нему. Ну, единственный, кто его трогает. Может потрепать за волосы, обхватить за плечи, обнять или даже взять за руку («Тут машины, Мегуми, дай мне побыть ответственным взрослым, ну же!»). Но это прикосновение почему-то не такое, как обычно и оно странное. Не плохое и, ну, не странно-хорошее, как обычно. Оно есть и оно какое-то новое. Хочу ещё, — осознает он мимолётно и так далеко, что даже толком не понимает этого желания. Что вообще оно может значить? — Эй, Мегуми, ты как? — спрашивает внезапно Годжо, отпуская руки и садясь рядом, с интересом за ним наблюдая. Мегуми моргает и как можно спокойнее садится, упираясь спиной в рядом стоящий диван. Он чувствует себя странно — потерянно — и это не то чувство, которое приятно ощущать. Раньше, чем он даже это понимает, его маленькая ладонь касается того самого места, где недавно была рука Годжо Сатору. Сильнее всего оно ощущалось ниже пупка. — Хм, — тянет Сатору, склонив голову набок и чуть нахмурив брови. — Тебе было неприятно? — Это странно, — говорит Мегуми. Он сжимает свои губы, сильнее надавливая и прислушиваясь к ощущениям, но оно совсем другое. Это, ну, это просто его рука. Рука Годжо ощущалась совершенно по-другому. — Странно? — спрашивает Сатору. Его палец приподнимает повязку и Мегуми как всегда упёрто смотрит прямо в голубой глаз, не собираясь первым отводить взгляд. Не то чтобы он сделал это хотя бы раз; трудно почему-то выдержать этот внимательный взгляд, что словно заглядывает в саму душу. — Как странно? — Не знаю, — хмурится он, снова трогая себя за живот, а после недовольно упираясь руками в пол по бокам. Годжо Сатору какое-то время молчит, а потом предлагает: — Я могу прикоснуться к тебе ещё раз. Дело вот в чём — Годжо Сатору никогда ничего не спрашивает и Мегуми понял это довольно быстро. Если он хочет сделать что-то, он берёт и делает и твоё мнение практически не играет никакой роли в его решениях. Фушигуро хотелось бы верить, что это только потому что он ребёнок, однако на данный момент он знает достаточно, чтобы понимать, что это просто такой характер у человека. Обычно Годжо просто берёт и делает; иногда он может сказать тебе, что он собирается сделать и в этом случае всё, что ты можешь, так это просто выражать своё недовольство, которое мужчину просто позабавит, не более. Но есть очень редкие моменты, когда Годжо Сатору говорит «я могу» и обычно это означает, что, да, он может, но он может всё и сейчас Мегуми может сказать «нет» или что-то вроде «да ладно, это пустяк и вообще, не мешай мне заниматься» и тогда они просто оба сделают вид, словно этой странной ситуации не было. Но Мегуми действительно что-то почувствовал; он это знает, просто не понимает, что именно. Но оно было и от того, что он сейчас просто пожмёт плечами и вернётся к математике, эта странность никуда не исчезнет, а с проблемами Фушигуро обычно любит разбираться сразу, чтобы ничего на непонятный срок не откладывать. Поэтому он просто немного ёрзает, поудобнее садясь на мягком сером ковре и чуть расставляет ноги в стороны, перекидывая одну через коленки Годжо. Приходится немного вытянуться вперёд, но это в принципе нормально, даже если немного и неудобно. Мужчина, со своей стороны, хмурится и придвигается поближе. Мегуми случайно сглатывает слюну, когда понимает, что повязку стянули куда-то на шею, а потом быстро опускает глаза на свой живот, пока его пристальное внимание не заметили. Большая ладонь медленно ложится на его живот. Она тёплая. Мегуми замечает ровные и аккуратные ногти, коротко подстриженные. Мегуми знает: у Годжо нет мозолей, потому что его техника предотвращает любое их появление, а ещё нет шрамов и цвет кожи у него немного светлее, чем у самого Фушигуро. — Нормально? Я никаких странностей не вижу, — фыркает Годжо, не отводя пристального взгляда с его живота и своей же ладони. Почему-то это пристальное внимание что-то делает с внутренними органами Мегуми. Оно чувствуется странно-неуютно, но это совершенно не то и он только сильнее хмурится, когда понимает это. Мегуми пытается вспомнить то ощущение, которое было при первом, случайном прикосновении и именно в этот момент Годжо шевелится, надавливая ладонью сильнее. Это не так сильно, как было в первый раз; но уже не так слабо, как было только что. Чувство странности возвращается. — Может сильнее надавить? Я что-то… — он пытается подобрать слово. Оно вертится буквально на языке, но как бы Мегуми ни старался, всё никак не может уловить. — чувствую. — Ты чувствуешь мою ладонь, — медленно говорит ему Годжо. Голос у него звучит задумчиво, но прежде, чем Мегуми успевает сказать хоть слово на эту издёвку (потому что это явно издёвка!) ладонь надавливает сильнее. Опять же — это не больно, не слишком сильно и вполне нормально, но чувство странности усиливается — оно, точнее она, ладонь, касается Мегуми по-другому. Это совершенно иначе и он это чувствует. — Ну? — спрашивают нетерпеливо. — Это оно, — осторожно говорит Мегуми, подымая голову и едва удерживая этот странный контроль чего-то в своём теле, потому что белая голова и дурацкие глаза оказываются намного ближе, чем он ожидал. От этого его волнение внезапно усиливается и это странное чувство тоже становится сильнее. Мегуми очень чётко понимает, что их поза очень близкая и это тоже странно. Пару раз Годжо засыпал с ним — точнее, это сам Мегуми мог случайно уснуть от усталости рядом, а его в таких ситуациях никогда далеко не уносили — но это всё равно не то. — Я просто трогаю твой живот и теперь уже я чувствую себя странно, — говорит ему Годжо. После, чуть насмешливо: — Ты уверен, что это не голод? Мегуми накрывает дикое смущение, когда он осознаёт слова. Он ёрзает, сильнее упираясь спиной в мягкий диван, словно хочет уйти, но на самом деле желает противоположного, потому что сейчас он это что-то непонятное ощущает всё сильнее и сильнее. Поэтому самостоятельно хватает Годжо за руку; тот позволяет, не вмешиваясь в его действия, оставляя ладонь на месте. Это касание на животе внезапно отдаётся жаром, словно какой-то непонятный электрический импульс, что пронзил его с ног до головы. Фушигуро неловко настолько сильно, что он, наверное, с ног до головы покрылся краснотой, но он громко и чётко говорит то, в чём совершенно уверен: — Это не голод! И тянет руку на себя. Рука под его действиями упирается в живот; но она не убирается. Мегуми внезапно чувствует её так сильно и ясно, что на какой-то краткий миг это пугает его до дрожи, вот только он не успевает напугаться, когда происходит что-то ещё, что-то более сильное и всепоглощающее, что-то, что очень сильно ударяет ему в голову и по всему телу. Это что-то в его животе, что-то большое — оно огромное, оно просто везде-везде-везде, оно буквально не помещается, но всё равно это так хорошо! Мегуми никогда не было так хорошо — это ударяет его совершенно неожиданно, громко и оглушительно — он внезапно понимает, что кричит от того, как ему хорошо. Это не столько громкий крик, словно просто выражение всего того, что просто не помещается внутри него, потому что в него ни за что не поместится это огромное нечто и всё то, что сейчас его переполняет, и это не говоря уже о собственных чувствах, которые откликаются на все это, заставляя его выгнуться судорогой. Ему так хорошо, что он невольно сильнее тянет на себя руку; она опять упирается в живот, но она не упирается и идёт дальше и это — это — Мегуми выдыхает; рука дёрнулась и резко исчезла, а его сознание в то же мгновение померкло.

***

Он медленно открывает глаза. Сознание спутанное, вялое, а тело такое ужасное и тяжёлое, что Мегуми непроизвольно мычит, глубоко дыша. На его лбу мокрая повязка, но она уже тёплая и это немного неприятно, хотя и терпимо. Язык медленно облизывает губы и мальчик не торопится открывать глаза, хотя где-то в голове мелькает мысль о школе, но он уже так очевидно её проспал — и Мегуми действительно чувствует себя неважно, чтобы сейчас куда-то спешить и уж тем более сидеть на уроках. — Проснулся? — почему-то тихо спрашивает кто-то сбоку. Мегуми крутит эту странную мысль в голове какое-то время, а потом понимает, почему это самое «тихо» странно. Потому что это голос Годжо и его даже не сразу удалось узнать. И вовсе не из-за звона в ушах, а потому что Годжо Сатору обычно никогда не говорит тихо. Он говорил громко даже тогда, когда у Мегуми была температура тридцать девять с половиной и ему нужно было уснуть, чтобы всё прошло. — Как ты? — Пить хочу, — шепотом отвечает Мегуми, не сдерживая болезненного стона, когда пытается сесть. Повязка падает куда-то вниз, на ноги, но рука быстро её убирает. У Мегуми пока нет сил открыть глаза, но у него так очевидно болит живот, что он тут же кладёт на него руку, потирая странные судороги, которые всё никак не проходят. К губам осторожно прислоняется стакан воды. У него даже нет сил взять его в свои руки; он и не пытается. Мегуми просто пьёт до конца, а потом осторожно укладывается обратно на подушку, чтобы секундой после повернуться на бок, в позу эмбриона, лицом к мужчине. Его рука гладит живот, но это совершенно не помогает. Все его усилия словно идут не туда, куда надо, и эта мысль тоже странная, но нет ничего более подходящего, кроме как такого описания. — Живот болит, — говорит он, чуть-чуть открывая глаза. Годжо оказывается совсем рядом. Он сидит на тёплом полу возле его кровати и смачивает белую повязку в тазике, который после задвигает под кровать Мегуми. У него нет повязки ни на глазах, ни на шее, вместо неё очки, но даже они не на носу, а на полу рядом, что весьма необычно. Его одежда другая, но гораздо больше Мегуми отчего-то волнует его пробирающий до самых костей взгляд. Годжо никогда раньше так на него не смотрел. Этот взгляд одновременно холоден и ужасен; Мегуми плохо помнит вчерашнее, воспоминания мутные, но у него есть твёрдая уверенность, что он ничего плохого не натворил. Однако это совершенно не объясняет, почему на него сейчас так смотрят. Самое страшное в лице Годжо — вовсе не глаза. Глаза у него вообще редко меняют выражение, там всегда одно и то же, просто либо тёплое, либо холодное, и Мегуми обычно никогда на себе ничего холодного не чувствует. Сейчас, видимо, не та ситуация. Но, наверное, этот холод не направлен на него? В любом случае, самое ужасное в лице Годжо — это не его глаза, а всё остальное лицо, потому что именно оно самое ясное. Обычно высоко поднятые брови ровно лежат на лбу, но он напряжен. Его губы сжаты в тонкую, узкую полосу. Годжо не щурится, не так, как это обычно делают все остальные люди — его нижние веки выше, но веки над глазами такие же, как всегда, как будто верхняя часть его лица просто оцепенела, а все остальное так сильно напряжено, что он даже не пытается это контролировать. — Очень сильно? — тихо спрашивает Годжо. — Сколько по шкале от одного до десяти? — Восемь, — осторожно отвечает Мегуми. Годжо кивает, но не двигается с места. Мегуми закрывает глаза, потому что смотреть на серьёзного мужчину немного боязно и он, откровенно говоря, не хочет этого делать. На его лоб снова кладут холодную повязку и это приносит лишь мимолётное облегчение, потому что теперь его голова полна столькими мыслями, что он просто не может снова погрузиться в сон, чтобы уснуть, хотя ему очень хочется. Мегуми не знает, есть ли у него температура, но голова кажется горячей. — Ты помнишь, что произошло? — спрашивает Годжо. Мегуми хмурится. Воспоминания какое-то время ускользают от него, но он, пусть и слегка смутно, что-то помнит: — Я делал математику, ты меня щекотал… потом было странное чувство в животе… — Я дотронулся снова, — медленно кивает Годжо, подсказывая. — Я потянул тебя, — соглашаясь, говорит Мегуми, снова открывая глаза. — А потом… не помню. Годжо долгое время молча смотрит на него, ничего не говоря. Мегуми ерзает, крепче надавливая на живот, который сводит судорогами — призрачными судорогами, потому что он более чем уверен, что с его органами всё в порядке, но в то же время он ведь чувствует боль, так? — Я думаю, — привлекает Сатору его внимание. Голос у него тихий, непривычный и очень задумчивый, а говорит он медленно, как будто взвешивает каждое своё слово. Это очень непривычно. — Что ты потянул мою проклятую энергию — ну, если точнее, то мою душу, потому что проклятая энергия тебя интересовала в тот момент мало — в своё Царство Теней через прикосновение. Точнее, через свой живот, где мы нашли отдельное хранилище. Но её — меня — оказалось так много, что от шока ты потерял сознание. Мегуми хмурится: — И поэтому болит живот? Потому что места было мало? Годжо издаёт горлом странный звук, словно задыхается и давится воздухом одновременно, но кивает. Он всё ещё не отводит странный, очень пристальный взгляд от лица Мегуми и это всё действительно очень странно, но в принципе звучит логично. — Если я прикоснусь к тебе, — очень медленно говорит Годжо. — Ты не потянешь мою энергию? Какой у тебя уровень контроля? — Я сам потянул, — вспоминает Мегуми, опять ёрзая. Тело чувствует себя очень странно. Его ноги трясутся, слабые, но эта боль привлекает намного сильнее, отвлекая от всего остального. — Думаю, ничего такого не должно произойти. Годжо кивает. Он продолжает внимательно смотреть, но Мегуми только закрывает глаза, пытаясь устроиться удобнее. — Мегуми? — зовёт его Годжо. — М? — мычит он в ответ, снова открывая глаза. Годжо открывает рот, словно хочет что-то сказать, но потом закрывает его. Мегуми впервые видит, что мужчина не знает, что сказать — точнее, как это что-то сказать — как он подбирает слова, как шевелятся его губы, только чтобы чуть позже снова сжаться. Он несколько раз открывает рот, прежде чем сделать вздох и, наконец-то, решиться: — Больше так не делай, ты меня понял? Фушигуро хмурится. Даже не смотря на своё состояние он хочет спорить. Не потому что он хочет специально делать всё наперекор Годжо, а просто потому что отчасти он не понимает ситуации и хочет в ней разобраться: — Но это ведь часть моей техники, — говорит он, хмурясь. — Если я немного потренируюсь, то она должна… — Ты описался. Мегуми от шока даже не может закрыть рот. Он смотрит на Годжо, оглушённый, настолько не в себе от этих слов, что даже ничего не видит. Ему становится так стыдно, как не было, наверное, никогда в своей жизни и он хочет перевернуться на другую сторону, что и делает, потому что, чёрт! Этого просто не может быть! — Чёрт, извини, — говорит Годжо и это даже звучит искренне. Мегуми зажмуривает глаза, не в силах даже в стену смотреть. Он хочет умереть прямо сейчас, снедаемый всем тем стыдом, который обрушился на него так внезапно. Ему двенадцать и он описался! В штаны! При Годжо Сатору! — Слушай, — поспешно говорит Годжо. — У тебя детское тело, тебе ведь только двенадцать, но мы оба с тобой знаем, что ты не мочишь штаны по ночам, верно? Это просто так отрикошетила твоя техника и, да, это смущает, но никто из нас не виноват и — блин, Мегуми — у тебя нормальный мочевой пузырь! Это просто проклятая энергия так шибанула по твоему телу, окей? Мегуми сильнее съёживается. Логически он понимает, что его вины действительно нет и — Годжо говорит правду, потому что во всём этом виновата проклятая энергия! Эта непонятная хрень! — но ему всё равно сейчас так, так, так стыдно. — Мегуми, дай хоть знак, что меня слышишь! — громче говорит Годжо. Фушигуро стискивает губы и неловко один раз кивает головой. Ему слишком стыдно развернуться и посмотреть на Годжо и он не уверен, что сможет сейчас хоть что-то сказать. Он внезапно понимает, что на нём другая одежда, что волосы примяты так, словно их тоже вымыли с шампунем, что это не та футболка, которую он обычно сам надевает в виде пижамы. Его помыли и переодели, прежде чем принести в комнату на кровать и это вроде должно успокоить, но ему лишь сильнее хочется исчезнуть и перестать существовать в этом чёртовом мире, где он — он описался! — Я никогда никому не скажу, — говорит Годжо, вздыхая. — Обещаю унести с собой в могилу… Однако, Мегуми, в этом нет твоей вины. Если хочешь, можешь на меня злиться, в конце концов, это я не успел вовремя убрать руку. Что было, то было, просто сделаем вид, что конкретно этого не было, ладно? Но мы оба с тобой не можем игнорировать твою новую особенность… тела, потому что теперь мы о ней знаем. Я не знаю, что с ней делать и предпочёл бы просто отложить этот вопрос до тех пор, пока ты немного не подрастёшь, чтобы разобраться самостоятельно, но нельзя допустить, чтобы ты её активировал, сам того не понимая. Если ты её контролируешь, то мы просто отложим этот вопрос. — А если н-нет? — влажно спрашивает он и ненавидит то, как сейчас звучит его голос. Это жалко и совершенно не скрывает того, что он чувствует, потому что, чёрт, что, если он не может это контролировать? Он что, каждый раз будет мочиться штаны только потому что кто-то дотронулся до его живота? Это ужасно. Это — это ужасно. — Мы проверим это, когда ты придёшь в норму, — говорит Годжо не медля. Почему-то это звучит твёрдо и успокаивающе и Мегуми прерывисто вздыхает, успокаиваясь, даже если это невероятно стыдно и ужасно. Вся эта ситуация ужасна. — Но я думаю, что ты можешь это контролировать, потому что… ты потянул меня… в себя… сам. Пока я тебя… пока моя ладонь была на твоём животе, ничего не происходило, помнишь? Мегуми рвано вдыхает, чувствуя, как слезятся глаза. Он кивает, не зная, видит ли это Годжо и ничего не хочет больше, чем стереть последние несколькие часов из их общей памяти.

***

Это происходит так: к вечеру Мегуми становится лучше, у него просто немного горячая голова. Ему невыносимо стыдно и он не хочет ничего больше, чем исчезнуть, когда приходится столкнуться с тем, чтобы, лёжа в ванной, он смотрел куда-то в сторону своих ног и ждал, пока ему на живот положат большую мужскую ладонь. Мегуми сам выбрал ванну и сам решил набрать воду заранее. На нём плавки, в которых Годжо пару раз водил его и Цумики в аквапарк или на пляж и думать об этом просто невыносимо, но Годжо сказал, что он уничтожил ту одежду, в которой Мегуми был раньше и он пообещал купить всё новое, если Мегуми захочет или если что-то снова пойдёт не так. Смотреть на свои ноги тоже невыносимо. Мегуми не может физически встретиться взглядом с Годжо, который чувствует себя тоже явно неловко, поэтому приходится смотреть в стену, на голубые плитки. — Я сейчас положу ладонь, — говорит спустя несколько долгих секунд молчания Годжо и какое-то время ничего не происходит. Никто из них не двигается. Мегуми только немного плавает в воде, хотя её на самом деле не так много. В то же время не то чтобы можно было придумать хоть одно место, чтобы ему было не стыдно случайно описаться при ком-то. Годжо тоже медлит, словно ждёт, что Мегуми его остановит. Мегуми не собирается его останавливать, потому что лучше сразу расставить все точки над «и» и навсегда об этом забыть. Как там сказал Годжо? Просто подождать, пока он не станет старше и не сможет сам разобраться со своим телом? Это самая лучшая идея, хотя Мегуми собирается просто игнорировать всё это до конца своих дней. Краем глаза он видит ладонь и это заставляет его поморщиться от опаски к своей возможной реакции, которую он, возможно, не может контролировать. Движется рука медленно, касается прозрачной воды, а потом также же осторожно опускается на живот Мегуми. Когда ничего не происходит, он с облегчением вздыхает, против воли ёрзая на заднице. Рука Годжо дрожит, но он внезапно давит сильнее на его живот. — Ты что-то чувствуешь? — спрашивает он, останавливаясь. Мегуми не смотрит в эти глаза и на это лицо. Ему слишком стыдно, чтобы просто смотреть на Годжо, не говоря уже о том, чтобы посмотреть в эти глаза, которые — он знает, он, чёрт побери, знает! — прекрасно запомнят каждый этот момент благодаря феноменальной памяти. — Только твою руку, — тихо говорит он, сглотнув. Рука давит сильнее. Это… неприятно, но не больно или что-то вроде того. Это просто рука Годжо Сатору и в ней нет ничего нового; Мегуми неприятно просто из-за ситуации, в которой они оба оказались. Пальцы Годжо осторожно нажимают на некоторые точки. Это заставляет Мегуми дёргаться телом. Иногда пальцы впиваются действительно больно, но ничего не происходит. Годжо пробует по-разному, иногда уточняя, чувствует ли он то самое чувство, но Мегуми действительно не чувствует. И он с самого начала не собирался ничего такого скрывать, потому что последствия могут быть для него слишком унизительными, чтобы жить. — Теперь попробуй сам, — говорит Годжо, отстраняясь. — Сосредоточься на том, что ты чувствовал, и попробуй найти эту границу, но не дави на неё слишком сильно. Мегуми плотно сжимает губы. Он хочет попросить Годжо уйти, на случай, если что-то пойдёт не так, но сдерживается и молчит. Он прижимает руку так, чтобы пальцы смотрели в левую сторону, где сейчас сидит Годжо, а потом сосредотачивается. — Оно здесь! — говорит Мегуми, сразу же это находя. Он кидает взгляд на Годжо, но тот смотрит не на него, а в стену. На его слова тот отвлекается и снова смотрит на живот и его маленькую ладошку. А потом встряхивается и резко отводит взгляд. — Я чувствую, что могу надавить, но если я не давлю, то ничего не происходит… хотя это странно. — Не дави, — тут же резко говорит Годжо, после чего трясёт головой. — Теперь я это вижу. Итак, теперь ты знаешь, где это; знаешь, что делать нельзя; и можешь контролировать, верно? Мегуми облегчённо кивает: — Да. — Со всем остальным разберёшься, когда станешь старше, а сейчас я пойду, — говорит Годжо, вставая с пола и закрывая за собой дверь. Фушигуро только облегчённо переводит дыхание, поспешно убирая руку. Он споласкивает лицо, чувствуя невероятное облегчение от того, что ничего не произошло хотя бы сейчас.

***

14/27

Мегуми четырнадцать, когда он наконец-то осознаёт произошедшее. Это происходит так: он принимает ванну, лениво смотря в потолок. Его рука сама собой каким-то образом оказалась на животе, потому что за последние два года его руки часто тянутся к животу, словно желая убедиться, что ничего не происходит и он может контролировать себя. Его пальцы тыкаются, проклятая энергия чувствуется на кончиках, чувствуется и на животе, но обычно они никогда не соприкасаются другом с другом, эти две энергии, потому что… Там же есть эта стена, на которую, как он знает, если он надавит, то может произойти конфуз. Мегуми в ванной. Мегуми четырнадцать. Мегуми медленно и очень осторожно давит на эту стену пальцем. И — задыхается. Его живот дрожит от произошедшего, а член быстро крепнет. Он внезапно понимает, что это приятно — скользить проклятой энергией по тому, что он принимает в виде странного уплотнения, которое ведёт к раскрытию его души. Как будто его душа — гора, а это уплотнение — просто вход в пещеру и это просто невероятно приятно. Вот только при этом, это, очевидно, не пещера, а стена, и он может чувствовать эту стену. Мегуми не может остановить самого себя: он осторожно гладит эту стену, водит по ней сначала осторожно, пальцами, а потом всей ладонью. Это давление отдается не столько животу, сколько всему его существу, пульсирует в мозгах, оно здесь-здесь-здесь и в какой-то момент его ноги трясутся, не в силах совладать со всем тем возбуждением, которое обрушивается на него. Проклятая энергия дрожит на кончиках пальцев, Мегуми давит сильнее, чувствуя, что нужно только немного, чтобы пресечь какую-то грань. И — он её пересекает. Это так внезапно и так невероятно, то, что его рука внезапно со всей силы упирается в живот, а потом пальцы идут дальше. Мегуми не успевает сделать даже маленького вдоха, когда он просто и ясно внезапно понимает, что два его пальца, самые небольшие кончики, они раздвинули стену — стенки проклятой энергии, которые на самом деле были его мышцами — и оно тронуло в нём то, что было очень чувствительным, нежным, мягким. Мегуми кончает, так к себе и не притронувшись. И тогда в его мутной голове внезапно происходит осознание.

***

Дело в том, что Мегуми не может спросить прямо о том, что произошло два, или даже чуть больше, года назад. Они с Годжо никогда не говорят о том, что произошло в тот день — в те сутки, если быть точнее — раз и навсегда решив и закрыв этот вопрос. Тем не менее, даже если у Мегуми не такая хорошая память, как у Годжо, это вовсе не значит, что на те события он что-то не запомнил. У него была температура, он чувствовал себя ужасно во многих вещах, но Мегуми помнит слова, которые говорит он, и слова, которые очень аккуратно говорил ему тогда Сатору. Как он не мог подобрать слов. Как говорил, что Мегуми надо разобраться с этим самому, когда он станет старше. Как он на него смотрел. Мегуми до сих пор не может понять те взгляды, но сейчас, когда ему четырнадцать, он думает, что отчасти их понимает — хотя это вряд ли, потому что, ну, сложная ситуация (осознать которую Мегуми до сих пор полностью не в силах) действительно вышибает все мысли из головы. Вся проблема в том, что теперь ему чертовски сильно хотелось бы знать, что именно произошло в тот вечер. Не тогда, когда Мегуми проснулся в кровати, а тогда, когда это непонятное что-то произошло. Он помнит об этом прискорбно мало: вот ладонь Годжо на его маленьком животе, вот он давит и что-то говорит про голод. Вот сам Мегуми злится, хватает эту большую руку и тянет на себя. В следующий момент — темнота. Дело вот в чём: Годжо сказал, что он описался. Дело обстоит так: Мегуми немного там себя потрогал и испытал небывалых ощущений оргазм. Он НЕ описался. И теперь Мегуми одновременно ужасно смущен и ужасно хочет знать, что в тот вечер произошло на самом деле. Бога ради, Цумики была в соседней комнате, она просто не могла не услышать что-то странное. Но она ничего никогда не говорила и смотрела на него как обычно. Так было ли что-то странное? Мог ли в тот день Мегуми испытать нечто подобное, как и сегодня, два года спустя? Или он действительно просто описался? Ему ведь тогда было двенадцать — и в этом возрасте может быть и первый вариант, и второй. Но Фушигуро прекрасно понимает, что лучше не спрашивать. Это тот самый момент, когда лучше действительно не знать, потому что Годжо Сатору тогда было двадцать пять и если на его руках — пусть и не по его вине, потому что откуда Годжо было знать о такой особенности тела и техники Мегуми, когда даже сам Мегуми узнал буквально только что? — впервые кончил двенадцатилетний мальчик, то это… «Ты описался» Хорошие слова, чтобы никто никогда не узнал о произошедшем. Фушигуро Мегуми никогда бы в жизни не признался, что в таком большом возрасте описался, пусть то была не его вина и вообще ужасная случайность. Из-за этих слов он молчал так, как не молчал ни о чём и никогда, и он понимает, что эти слова могли быть сказаны ради них двоих — потому что узнай кто о ситуации, это доставило бы так много проблем — так и просто потому, что оно действительно произошло. Он отчасти хочет знать правду, чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда и теперь уже окончательно. Но его любопытство не стоит того, чтобы между ним и Годжо внезапно появилось что-то странное. Они ещё два года назад обсудили произошедшее, потом закрыли этот вопрос и несколько недель чувствовали себя очень неловко рядом друг с другом. Чёрт побери, Годжо Сатору трогал его Теневую простату. Мегуми запихнул в себя эту руку, руку души Годжо Сатору. Потому что он тогда не запихивал в себя тело, он взял что-то большее. Маленькую часть огромной души Годжо. Может, пару духовных пальцев. Но телесные пальцы Мегуми и пальцы души Годжо совершенно разные вещи, потому что сам он, очевидно, если и может запихнуть внутрь себя что-то своё, то это идёт с телом, а с Годжо это было по-другому, потому что его тело осталось там же. Как будто он, впихивая в себя ту ладонь, отделил физическое и нефизическое, взяв последнее. И это последнее оказалось слишком большим. «И поэтому болит живот? Потому что места было мало?» Мегуми хочет сдохнуть. Мегуми хочет стереть своё существование раз и навсегда. Мегуми понятия не имеет, как он все эти два года смотрел на Годжо Сатору, потому что, блять, зачем он, сука, вспомнил то, что говорил в полубреду?

***

Мегуми готов благодарить всех существующих Богов за то, что Годжо Сатору носит повязку на глазах, потому что смотреть на повязку гораздо легче и проще, чем смотреть куда-либо ещё. И уж тем более смотреть в глаза. Неа. Ни за что в своей жизни он больше не будет смотреть Годжо Сатору в глаза. НИ_КОГ_ДА.

***

Дело вот в чём: Мегуми обычно много чего себе обещает, но он никогда не выполняет тех обещаний, которые не звучали вслух, которые не имели свидетелей, которые были просто мысленными, данными в порыве горячности, на эмоциях. Поэтому, конечно же, когда спустя неделю Годжо Сатору неожиданно снял повязку с одного глаза и Мегуми, конечно же, посмотрел — потому что как он мог не посмотреть? Всё существование мира было создано специально и только для того, чтобы рано или поздно человечество с помощью эволюции смогло достигнуть той ступени, при которой смогут возникнуть эти дьявольские глаза, — Мегуми посмотрел и шуганулся в стену. В стену. Глаз Годжо моргнул раз, другой. Его губы растянулись в насмешливой ухмылке. Мегуми смущенно отвёл глаза в сторону, ни в коем случае не опуская голову вниз, наоборот, слегка приподымая подбородок вверх, пытаясь сохранить те частички гордости, которые должны дожить хотя бы до его пятнадцатилетия, которое будет ещё ох как не скоро. Он подавил порыв растереть своё плечо и чуть поморщился, потому что в висок тоже пришёлся хороший удар. Действие Сатору было настолько неожиданным, что когда Мегуми развернулся и увидел, что на него смотрят, действительно смотрят, тело среагировало раньше, чем он вообще сумел понять произошедшее. Это было унизительно. «Не так унизительно, как описаться в его руках два года назад», — мелькнула мысль в голове. Чёрт побери. Мегуми не вспоминал об этом уже так долго и теперь ему просто нужно было взять и вспомнить, как будто больше делать нечего. Более того, теперь у него были и другие мысли в голове, не менее унизительные и подозрительные и поэтому было ещё хуже, и Годжо Сатору прямо сейчас всё ещё на него смотрел, и нужно было что-то сказать. — Отвали, — сказал он так твёрдо и решительно, как только мог. Мужчина только рассмеялся. Мегуми внезапно понял, что нет никакого смысла убивать себя, если можно просто убить единственного свидетеля всей его жизни, что более чем полна всяких унижений. Унижений, которые существует вообще не по вине Мегуми, а по вине Годжо. Ведь если его убить, то душа Мегуми наполнится неким удовлетворением. Фушигуро кисло скосил глаза и тут же отвёл взгляд от этих глаз, что в темноте коридора казались синими. Как будто этого идиота можно было так просто взять и убить. Легче было бы убиться самому, чтобы больше никогда не испытывать это чувство собственной ничтожности.

***

Мегуми — подросток и ему четырнадцать. Держать в руках часть своего тела вполне нормально и это не должно быть стыдно, даже если это твой член и он планирует заняться самоудовлетворением. То есть, подрочить. Тем более когда Мегуми один дома, после тренировки, когда к нему никто не придёт и никто его не потревожит. Он один в доме и хочет подрочить. Ему четырнадцать. Это, однако, всё равно смущает. Трогать себя так, как ты раньше никогда себя не трогал, смотреть на часть своего тела, которая возбуждённо напрягается, краснеет, становится горячее. Как выделяются вены, чувствовать, как твой член пульсирует. Это очень интимно и лично, видеть, как сверху начинается становиться влажной щелочка, как она, красная, раскрывается. Провести рукой, заглушая свои стоны, потому что они всё равно постыдные, и потом, сквозь влажные от удовольствия глаза, видеть, как наконец-то появляется первая белая капля. А потом их становится больше и больше, пока в конечном итоге твоя рука не начнёт двигаться так быстро, так резко, что в какой-то момент ты перестаешь себя контролировать, жалко долбясь в руку, пока наконец-то не чувствуешь этот невероятный оргазм, что прошибает всё твоё тело. Мастурбировать — это нормально, но Мегуми всё равно часто не может избавиться от стыда, который вечно сидит где-то в желудке. Его никто не видит, он один, но понимание того, что прямо сейчас он занимается непотребством, совершенно не помогает. И это то, с чем он обычно просто смиряется, заглушая чем-то более реальным и осязаемым. Обычно это его собственное тело — конкретная его часть. Однако, как бы то ни было, у Мегуми в четырнадцать находится гораздо более чувствительная зона, чем соски или член. Эта зона — его живот. Живот можно трогать двумя способами: Во-первых, это когда его рука просто лежит сверху. Мегуми не использует проклятую энергию ни в коем виде, поэтому там просто лежит его рука. Он подросток и это вполне нормально, что когда ниже пупка лежит его собственная рука, он чувствует, как кровь приливает к определённому органу и возникает такое же определённое желание кое-что сделать. Но это контролируемо. Во-вторых, это когда Мегуми использует проклятую энергию. Если он с её помощью напряжёт собственный живот, то он чувствует себя так, словно напряг пресс, вот только это не пресс, а, ну, стена мышц, которую можно расставить в стороны, приложив немного сил. Однако проклятая энергия на животе в принципе никоим образом не может его возбудить (если только он не концентрируется на ней слишком сильно, но, чёрт, это тоже нормально. Если любой другой подросток таким образом сконцентрируется на своём члене, то он тоже возбудится). Если направить проклятую энергию только в свою руку, то не произойдёт ровным счётом ничего. Чтобы дотронуться до этих стенок, которые возникают чётко только с помощью проклятой энергии, Мегуми должен концентрировать её и в животе, и в руках. Потому что это не физическое проявление, а манипулирование его энергией и то, что у него в животе, каким-то образом касается души и — это не то, что он сейчас может полностью понять или объяснить, а помощь Годжо в таком вопросе мало того, что унизительна, так будет ещё и совершенно бесполезна, как и любые другие его объяснения, потому что, очевидно, гении, рождённые с помощью клановой эволюции, мыслят иначе, чем обычные люди. Концентрировать проклятую энергию сразу в двух местах во время дрочки, когда тебя всего трясет с ног до головы, когда пульсирует между ног, когда мокро и когда ты вот-вот кончишь от каких-то пальцев на своём животе — это невероятно сложно. В первые несколько раз Мегуми приходит от одних поглаживаний и это унизительно, даже если это и нормально для его ситуации и его возраста. Но со временем этого то ли становится мало, то ли его выдержка крепнет (Мегуми ставит на первое, даже если это чертовски смущает. Доля второго здесь тоже имеется, впрочем) и Мегуми начинает пробовать проталкивать свой призрачный палец в свою душу. И — это ужасно. Ужасно, потому что его контроль слабеет, потому что Мегуми пытается, он толкает, а его проклятая энергия дрожит, потому что пульсирует всё тело, его выгибает от возбуждения, он испытывает несколько сухих оргазмов, не приходя только потому что слишком напряжён всем телом и не может расслабиться, пытаясь протолкнуть собственную руку — хотя бы один палец, ну хоть фалангу, хотя бы чуть-чуть! — во внутренние стенки и он не может сделать это тогда, когда так сильно напряжён. Это оставляет его ужасно разочарованным. С красным больным членом, со слезами на глазах, когда все мышцы дрожат и он даже не понимает, что тихо плачет от того, что его удовольствие вот так вот разрывается на самом желанном. Да, он может прийти, тронув себя простыми руками за член, да, это приятно, но это ведь совершенно другое! Ужасно, потому что если он трогает свой член, то удовольствие слишком сильное, чтобы в то же самое время концентрировать проклятую энергию сразу в двух местах. Ужасно, потому что Мегуми приходится нигде себя не трогать, чтобы получать определённое удовольствие и даже в этом случае он не может прийти, потому что слишком напряжён, а стимуляция так часто на грани, но всё никак не может попасть к нему. В такие моменты ему хочется просто сдохнуть от унижения.

***

Ещё более ужасно, что его состояние, конечно же, не остаётся незамеченным Годжо, потому что, конечно же, как Шесть Глаз могли этого не заметить? Мегуми отчасти хочется убежать и никогда не встречаться с Годжо, потому что трудно регулярно видеться с тем мужчиной, чьи глаза улавливают любое изменение проклятой энергии. Мегуми не знает, знает ли Годжо, чем он занимается, но это скорее да, чем нет, потому что это проклятая энергия и Сатору самый лучший специалист за последнюю тысячу лет. Тем не менее, даже если он и может знать, это не мешает Мегуми каждый чёртов раз хорошо стирать следы на своём теле. Просто на всякий случай. Он регулярно использует обе руки, чтобы проклятая энергия и её контроль развивался равномерно и всегда, всегда одинаково. От этого он даже почти становится амбидекстром, хотя, в сущности, не делает ничего, кроме как просто гладит свой живот левой рукой. Мегуми также знает, что если он не сконцентрируется на животе, то там не появится стена, следовательно, Годжо не может увидеть, в каком она состоянии. Потому что до этого он никогда её не видел, хотя, как говорилось после, он видит именно тогда, когда Мегуми концентрируется. Тем не менее, он всегда прогоняет всю проклятую энергию по телу, чтобы смешать её и чтобы ничего откровенного не осталось. Это может работать — но может и не работать, потому что Годжо неоткуда знать о том, что конкретно Мегуми делает со своим телом и как. Но в то же время Годжо, предположительно, один раз уже всё видел, не так ли? Этого вполне хватает, чтобы, с его-то памятью, знать, что Фушигуро делает. Может быть, Мегуми просто недостаточно заметает за собой следы, а может что-то ещё, но это скорее: да, Годжо знает. Но он может и НЕ знать и здесь никогда ничего нельзя сказать конкретно, что раздражает, потому что Мегуми не хочет, чтобы кто-то — пусть даже и Годжо; тем более Годжо — знал, когда и как он занимается дрочкой. Это очень личное. Если Годжо и знает, он никогда ничего не говорит. Фушигуро не знает, хочет ли он, чтобы Сатору спросил, потому что, может быть, тогда бы у него тоже могла бы появиться смелость спросить, что ему делать со своим чертовым телом, когда концентрация подводит его в самый нужный момент. Точнее, не подводит, но, да, подводит. Из-за слишком большой сосредоточенности на концентрации он не может прийти, но если он расслабится, то ему не хватит силы, чтобы была стимуляция. Здесь нет золотой середины, он уже много раз это пробовал. Все эти мысли чертовки его разочаровывают; вся эта ситуация разочаровывает; он впервые чувствует себя слишком возбуждённым подростком, которому нужно взять и потрогать свой член. Вот только дело не в члене — тело, которое раньше так хорошо радовала его простыми ласками, познав вершину удовольствия теперь не хочет довольствоваться остатками, коими и воспринимается всё это. Мегуми сам понимает, что становится немного резким, поэтому старается держать себя в руках, однако разочарование в самом себе и в своём теле невероятно отстойное, поэтому он может огрызнуться раз или два на Годжо, который иногда, кажется, специально старается его выбесить. Когда мужчина ненавязчиво спрашивает, что случилось, Мегуми разочарован в себе настолько, что в какую-то тупую секунду думает попросить ему помочь. У Годжо Сатору самая лучшая, невероятно редкая и уникальная способность контролировать проклятую энергию, за тысячу лет. Он был бы просто потрясающим в этом деле. Эти мысли — отдельное разочарование Мегуми, поэтому на вопрос «Что-то ты слишком хмурый в последнее время, неужто какие-то проблемы?» отвечает простым пожатием плеч, потому что он не уверен, что его ужасный рот прямо сейчас не скажет чего-то, что будет одним невероятно ужасным предложением. Предложением, что, несомненно, поставит их обоих в очень неловкую позицию и это не то, с чем Мегуми хочет иметь дело, поэтому нужно контролировать свой рот. К счастью, Годжо не настаивает на прямом ответе слишком сильно.

***

После своих рук Мегуми неловко понимает, что можно впихнуть что-то ещё, что не было бы его пальцами. Самая первая мысль — рука Годжо и это то, о чём он сейчас очень сильно хочет не думать, поэтому сразу же сдерживает порыв ударить самого себя по голове за такой идиотизм и подростковый спермотоксикоз. Мегуми бы никогда не подумал, что у него может быть спермотоксикоз, но вот где он сейчас и это то, с чем ему тоже приходится просто взять и смириться. Третьей второй мыслью было, на удивление… кхм, расчёска. По невероятно удачному совпадению это не расчёска Годжо и за это уже нужно благодарить вселенную, однако это его собственная расчёска и Мегуми держит её в руках так долго, что он бы не удивился, если бы она взорвалась или расплавилась от жара его рук или какой-то неловкости. Это простая чёрная расчёска с удобной круглой ручкой, которую он купил сам где-то полгода назад, когда его собственный член и подростковое возбуждение ещё не так сильно ударило по мозгам. Мягкие зубчики чуть дальше на углублении, но до них, Мегуми уверен, дело просто не дойдёт, а ручка не слишком толстая (в него, конечно, вошла рука души Годжо, но в первый раз точно не стоит пихать что-то большое). В ширине это меньше двух его пальцев, а в свой самый первый раз он поглотил несколько пальцев Годжо, которые длиннее, толще его собственных и тогда он был моложе. К тому же во второй его раз, когда Мегуми ещё слабо понимал, что делает, у него получилось каким-то невообразимым образом впихнуть в себе целых две фаланги двух пальцев, что на данный момент составляет рекорд, потому что об этом он хотя бы помнит. Неловко он проверяет ручку. Она гладкая, нигде не острая, вполне нормальная. Мегуми без понятия, стоит ли ему воспользоваться смазкой. Его стеночки всегда для него недоступны, но для начала он хочет хотя бы просто попробовать, сработает ли ручка расчёски, а уже после он будет думать, как это будет ощущаться. И — как бы странно это ни было — Мегуми пробует, потому что в ином случае он останется настолько неудовлетворён физически и психологически, что лучше попробовать и понять, что ничего не получилось, чем не попробовать и всё равно быть на нуле своей эмоциональной батареи. Это уже не так неловко, как тогда, когда он просыпался с испачканными трусами в тринадцать от поллюций. Не так неловко, как тогда, когда у него был взрослый разговор с Годжо или когда он впервые брал в руки свой член с такими грязными намерениями. Это, однако, всё ещё смущает, но гораздо больше Мегуми чувствует внутри себя интерес, потому что, ну, это его расчёска. Он может делать со своей расчёской всё, что он хочет, и никто не может ему с этим помешать. Стенка в животе возникает быстро и легко. Мегуми на пробу прикасается к животу расчёской, но так как стенка всегда чуть дальше физического тела, сантиметра на три-четыре, он давит расчёской, чтобы она могла хотя бы оказаться возле пределов. И… …Ничего. У расчёски, конечно же, нет проклятой энергии и, конечно же, у неё нет души, поэтому она не может не то что войти внутрь, она даже не может прикоснуться к этому сокровенному и очень чувствительному месту, которое требует, чтобы в него что-то впихнули. Это — нормально. Да, это разочаровывает, но Мегуми понимает логику своего провального эксперимента. И, отчасти, это легко подсказывает ему, как идти дальше. Нужно просто найти подходящий предмет, что уже будет напитан проклятой энергией. Или — ещё лучше — напитать его самому. Расчёска в этом плане подходит идеально, если бы не одно большое НО. Мегуми может напитать её проклятой энергией, но после этого проклятая энергия оставит в расчёске своей след так, что её наверняка заметит Годжо Сатору своими Шестью Глазами. Потому что как бы Мегуми не был умён в управлении своей проклятой энергией, он никогда раньше ничего не слышал про то, чтобы из проклятого предмета вытягивали проклятую энергию, обычно их просто запечатывали, потому что сломать проклятый предмет тоже невозможно. А если в расчёске останется проклятая энергия, то она, во-первых, может странным образом мутировать. И, как бы странно не звучала эта мысль, мутация похотливого проклятия из расчёски это не то, с чем бы Мегуми хотел иметь дело, особенно, если об этом может узнать Годжо — а он, чёрт бы его побрал, узнает, потому что у него Всевидящие глаза, от которых просто невозможно спрятаться, как бы сильно ты не старался. А если спрятаться невозможно, то лучше всего просто даже не начинать. Во-вторых, даже самые мелкие частички проклятой энергии всё же в расчёске останутся. И Мегуми не сможет их заметить или почувствовать, но Годжо сможет это увидеть, даже если и не почувствует. Иметь опекуна с техникой Шести Глаз — такая морока, а Мегуми до четырнадцати лет этого даже не осознавал. Точнее, осознавал, но не понимал настоящий масштаб проблемы. Ладно. Ему нужен проклятый предмет для дрочки. Необходимо срочно каким-то мистическим образом его раздобыть.

***

— Проклятый клинок? — глаза Годжо внимательно на него смотрят, с интересом оглядывая сверху донизу. Мегуми подавляет порыв съежится и вместо этого как можно равнодушнее смотрит в оба глаза, что выглядывают из-под очков. — Не знал, что тебя интересует битва на мечах, это что-то новенькое. Мегуми продолжает смотреть, чуть поджав губы. В принципе, он не против дополнительно позаниматься с клинком, если в конечном итоге он получит этот клинок в свои руки и там уже совершенно неважно, для какой именно изначальной причины ему нужно это оружие. Он закатывает глаза и торопит: — Ну, так ты поможешь его раздобыть или как? — Конечно помогу! — возмущается мужчина, обхватывая его рукой за плечи и притягивая в полуобъятие. Мегуми смотрит вперёд, куда вытягивается длинная бледная рука, рисуя перспективы его карьерного роста мага с клинком или мечом. — Ты станешь просто прекрасным самураем, мой дорогой Мегуми! В тебе есть всё для этого: мужество, упорство, сила, стремление к невозможному! Почему от каждого его комплимента Мегуми чувствовал себя даже ещё хуже? А ведь ему казалось, что хуже уже быть не может! Годжо легко и просто дал доступ к своему многочисленному складу и также легко и просто помог Мегуми выбрать правильный — удобный — вариант.

***

Клинок, очевидно, был сверху донизу пропитан проклятой энергией и даже если она была в спокойном состоянии, активируясь только после того, как он возбуждает свою проклятую энергию, это работало. Точнее, не сам клинок, конечно, им ведь и пораниться можно. Но! Ножны — они работали! Это был обед пятницы. Мегуми был совершенно и очевидно свободен, Годжо был где-то занят, Цумики ушла на прогулку с подружками, планируя остаться у них на ночёвку, и если не сейчас, то Мегуми понятия не имел, когда ещё он сможет поэкспериментировать таким образом. Он был в душе вместе с ножнами, меч лежал где-то в комнате. Мегуми осторожно сконцентрировал свою душу, чувствуя, как кровь быстро бежит по венам от одного только предвкушения, после чего столь же осторожно прислонил к себе край тёмно-синих ножен. Сначала, как это всегда бывало, оно прислонилось к физическому телу, но Фушигуро продолжил медленно вдавливать его в своё тело. Кожа поддавалась, легко прогибаясь, давая доступ к большему пространству и тогда ножны также легко смогли прикоснуться и к стенке. — Ох, — тихо выдохнул Мегуми, облизывая свои губы. Это чувствовалось твёрдо. Ножны были твёрдыми. Его руки потянули ножны на себя. Это виделось так, словно бы самая обычная сталь прорезала его кожу, добираясь до органов, за тем лишь исключением, что это не приносило ему никакого вреда и было самым невероятным, что Мегуми чувствовал за все свои неполные пятнадцать лет жизни. Из-за воды ножны нагрелись и чувствовались тепло. Это было невероятно приятно. Ещё Мегуми понял, что ножны были маленькими, точнее, они раздвигали все его теневые мышцы, которые своим скоплением заполнили все то пространство, но этих мышц было так много в том безграничном пространстве, что ему точно не стоило переживать о том, что в него может что-то не вместиться. Он в двенадцать лет случайно погрузил в себя огромные пальцы души Годжо Сатору. Стоило бы догадаться об этом. Уж они-то точно будут больше всего, что Мегуми вообще сможет вместить в себя, что бы в будущем он не искал. Ничто не может быть больше той руки. Он дёрнул головой, возвращая себе нужный настрой. К счастью, стало ясно, что когда главная первая стенка, это уплотнение, раскрыто, оно не может закрыться из-за преграды и на этом концентрироваться не было нужды. Ножны осторожно входили внутрь и Мегуми глубоко задышал, медленно изучая себя, потихоньку вводя их, не торопясь. Как оказалось, ему не нужна смазка или что-то вроде того, потому что никакой боли он вообще не чувствовал, только удовольствие, что что-то наконец-то смогло оказаться внутри него правильным образом! Его ладони вспотели; было жарко. Мегуми так сильно сосредоточился на ощущения в своем пространстве, что даже не сразу заметил, насколько сильно возбуждено его тело, пока не стало слишком поздно — на очередном медленном повороте ножны совершенно внезапно сильнее пихнули в одну из многочисленных стеночек и именно тогда, Мегуми, не сдерживаясь, кончил. Это было крышесносно: резко, неожиданно, прямо в самую чувствительную точку. Так быстро, что он даже не сразу понял, что произошло. Фушигуро глубоко дышал, пытаясь прийти в себя. Всё внутри него двигалось, было чувствительным, любопытным, щупая ножны, и он как никогда ясно понимал, как именно работает эта его способность. Всё внутри было им, все эти его мышцы, над которыми он пока что не имел контроля, но, если он хотел, то мог получить этот контроль. Его ладони вспотели. Глаза подростка были закрыты, полностью сосредоточенные на чувствительных и новых ощущениях, поэтому он далеко не сразу смог заметить неладное: только когда собственная рука совершенно внезапно прислонилась к животу. Уплотнение закрылось; без контроля и предмета, который бы её раскрывал, она не могла оставаться в своём призрачном проявлении. Мегуми пальцами провёл по животу, очертив слабые кубики пресса, проскользил по пупку, а потом снова прикоснулся ладонью сверху, просто накрывая. На голову ему лилась тёплая вода, смывая сперму и все следы его недавнего поступка, поэтому, когда он открыл глаза, то ничего странного не было. И именно поэтому он далеко не сразу понял, что именно было не так. Ножны пропали. Мегуми поверхностно задышал, панически садясь и оглядываясь. Сверху на голову лилась вода из душа, что казалась теперь ему не тёплой, а ледяной. Он осмотрел каждый уголок ванны, потом, словно этот вариант вообще мог быть возможным, заглянул за ванну, на пол. Перекинул верхнюю часть тела, чтобы посмотреть под ванной. Ножен не было. Его рука легла на живот. Ужасная и невероятно очевидная догадка поразила его так сильно, что перед глазами на какое-то время потемнело. Сердце билось, словно сумасшедшее, и в голове было так пусто, что он совершенно ничего не слышал довольно долгое время. Ножны… Ножны… Пальцы Мегуми впились со всей силы в бедро, когда он снова упёрся спиной в белый кафель. Он облизал губы, моргая, когда перед глазами снова наконец-то что-то появилось; это было его немного розоватое тело, его мягкий и розовый член между ног, член, что был причиной половины проблем Мегуми. Второй половиной были ножны. Третьей — Годжо Сатору. «Нужно вытащить их!» — наконец-то пришла дельная мысль ему в голову. Но как это сделать? В эту теневую простату только лишь трижды что-то попадало — пальцы Годжо, которые тот вытащил сам; его пальцы, которые Мегуми тоже вытащил сам; да ножны, которые там остались. Их тоже нужно было самому вытащить! И — Быстро! Мегуми сделал глубокий вдох, напрягаясь и концентрируясь. От страха, что пронзил всю его душу, стало так просто понять, что нужно сейчас сделать, что получилось и на животе быстро всё нужное проявить, и в руках в каждый палец провести не больше, не меньше, концентрированную проклятую энергию. Он положил руку на живот и без тени сомнений, без какого-либо промедления, надавил. Уплотнение отошло в стороны, Мегуми задержал дыхание, проталкивая с силой свою руку и видя, как она сантиметр за сантиметром исчезает в его животе прямо перед глазами. Он чувствовал себя онемевшим настолько, что далеко не сразу понял, что у него наконец-то получилось самому снова раздвинуть уплотнение; почувствовать пальцами все эти стенки, то, как они обхватывают его руку, как его пальцы могут так легко и просто прикоснуться к чему-то такому мягкому, но в то же время невероятно чувствительному и нежному… У Фушигуро снова встал член. Он его проигнорировал. Его рука вошла глубже, погрузившись по локоть. Смотрелось это страшно; чувствовалось невероятно приятно, невероятно глубоко, невероятно потрясающе. Глаза заслезились то ли от всего напряжения на и так чувствительное тело, что только недавно испытало сильный оргазм, то ли от того, что он не мог моргнуть, опасаясь, что такое действие всё испортит. Мегуми сипло вдохнул, погружая и локоть. Его глаза сами закрылись, а рот раскрылся, потому что дышать носом было просто невозможно. Стенки дрожали под его пальцами, а сам он искал, уже сам забыв, что именно ищет, но просто — сильнее, дальше, чтобы найти… А затем его пальцы прикоснулись к чему-то настолько ошеломляющему, что Мегуми в какой-то момент, наверное, просто потерял сознание, не видя, но чувствуя, как поджимаются яйца, выплёскивая сперму для второго оргазма, потому что, чёрт, как вообще можно было остаться равнодушным тогда, когда он прикоснулся к этому? На несколько секунд Мегуми точно очень глубоко потерялся в своей голове. Страх всё ещё был в его душе — вечером ему предстояла тренировка с клинком. Он глубоко задышал, пытаясь прийти в себя, но глаза не было никакой возможности открыть. Мегуми и не стал их открывать. Он чувствовал, что рука всё ещё внутри него, потому что все эти многочисленные стенки сжимали её, но не давили, а скорее рука давила на них. Если бы он вытащил сейчас из себя руку, то ни за что не смог бы снова её туда впихнуть. Сегодня, по крайней мере, точно. Мегуми не знал, до чего именно он дотронулся. Он знал только, что рядом с этим чем-то действительно были ножны, потому что этот длинный предмет действительно был там и в тот момент, когда всё его естество сжалось от переполняющих его ощущений, Мегуми смог их почувствовать в себе, благодаря дрожащим стеночкам. Медленно его рука двинулась к ножнам, крепко их схватив. Мегуми чувствовал, как они постепенно выходят вслед за его рукой, как будто его рука была невероятно длинной. Он развернул их, схватившись поудобнее, начиная медленно вытягивать. Его тело дрожало. Фушигуро понимал, что такими темпами потеряет сознание, но эта мысль была где-то очень далеко, за пределами его ВСЕГО, что он мог ухватить, потому что всё, что он понимал, всё, о чём он мог думать — «надо тянуть». И Мегуми тянул, даже когда дрожь прошибала его насквозь. Тянул, когда слёзы текли с глаз, потому что он не мог сдержать их в себе. Тянул, когда член снова, уже в третий раз, дёргался, напрягаясь и дёргаясь, раскрываясь и начиная течь без единой прямой стимуляции. Тянул, не в силах сделать даже одного глубоко вдоха. Тянул-тянул-тянул, не останавливаясь, растягивая эти мгновения на несколько тысячелетий своего существования, даже если в реальности не прошло и пары секунд. Потому что даже если прошло всего пару секунд, для Мегуми они длились намного дольше. Так долго, что сравнить их можно было бы только с вечностью, не меньше. Так долго, что когда его ножны наконец-то показались, ему только и хватило сил, что взять их второй рукой, чтобы крепко схватиться, да резко выдернуть из себя. Тело Мегуми задрожало — он весь напрягся, закричав, потому что это было слишком сильно, слишком интенсивно, слишком-слишком-слишком для него. Но это было так хорошо, так невероятно, так ошеломляюще; в какой-то момент он согнулся, упираясь лбом в другой локоть, в левую руку; его глаза ничего не видели так долго, что когда перед ними оказался его собственный член, Мегуми мог только жалко всхлипнуть. Он выглядел ужасно: весь в белой сперме, мягкий, красный, опухший и маленький. Мегуми чувствовал себя маленьким. Его плоть болела, пульсируя в такт шумному сердцу, а ноги дрожали. Фушигуро знал, что не сможет встать, даже если попытается, он мог только смотреть и смотреть, не осознавая полностью, что именно он видит; а видел он свой грязный член, чью сперму не могла смыть вода, потому что он согнулся над ним. Член болел. Вены на нём опухли, а щелка не закрывалась, иногда лихорадочно сжимаясь. Правда, не до конца, словно собираясь ещё раз… Мегуми очень сильно хотелось прикоснуться к нему, просто чтобы убедиться, что он на месте, потому что сейчас он мог чувствовать только его и только его, словно сам Фушигуро был просто одним членом и ничем более. Пальцы дрогнули и он громко застонал, сотрясаясь. Это было возбуждающе больно и неприятно, но он всё равно захотел где-то глубоко внутри своей души ощутить больше, даже если прямо сейчас это было так пугающе. Ошеломляюще. Осторожно, он потянул свою руку наружу. Точнее, попробовал, останавливая себя, беспомощно скуля, ни на что более не способный. Все стенки запульсировали, закручиваясь вокруг, сотрясаясь судорогами. Он не мог вытянуть свою руку. Мегуми просто не мог — это было слишком — это было так много за один вечер — его трясло от самого настоящего страха, потому что он не мог её вытащить! Не мог достать собственную руку! Фушигуро глубоко задышал, снова закрывая глаза и пытаясь не двигаться, но все эти мысли были бесполезными, потому что мышцы всё равно дёргались после произошедшего. Слёзы сильнее пошли с его глаз по лицу. Мегуми закусил губу, пряча их в локте, пытаясь скрыть эту слабость даже от самого себя, и снова постарался вытащить свою руку, опять останавливаясь. Было больно, плохо. Было хорошо, настолько, что закатывались глаза. Хотелось потерять сознание от всех тех ощущений, что обрушивались на него с каждым вздохом и выдохом. Его разрывало от удовольствия, которого для тела было слишком много. Из тела медленно выходила рука. Мегуми стонал, плакал, всхлипывая навзрыд, и пытаясь дышать, потому что воздуха не хватало, тело прошибало судорогами. В конечном итоге он смог её вытащить, чувствуя себя настолько разбитым и жалким, настолько мелким и ничтожным, что было больно. Было ужасно. Он не мог остановить слёзы — они текли и текли, даже когда стенки медленно стали закрываться, образуя после себя привычное уплотнение, чтобы потом исчезнуть. Мегуми всё равно их чувствовал сейчас, даже если их и не было; словно те были где-то глубоко внутри него, потому что на самом деле ведь так и было. Его дыхание всё время прерывалось. Началась икота. Его всего трясло так сильно, что буквально разрывало. Болела голова. Всё остальное тоже было ужасным, но Мегуми не понимал, что ему нужно, и хотел просто исчезнуть. С туманом в мыслях он каким-то образом прибрал за собой, выключил воду. Встал, опираясь на свои слабые и дрожащие ноги. Вытерся полотенцем, оделся. Медленно, пошатываясь, вернулся в свою комнату и оставил ножны там, где им было самое место. Упал на кровать, под одеяло. Слёзы уже не шли — на них не осталось сил. Мегуми было плохо. Он не знал почему, да и не думал об этом слишком много, потому что он даже не мог сейчас думать, так сильно был всем перегружен, что находился в шоке. Ему хотелось просто лежать под одеялом, что он и делал. И хотелось так много всего; и от практически всего, что приходило ему в голову, тошнило. — Мегуми? Перед глазами оказалось знакомое лицо. Мегуми моргнул, фокусируясь и видя впереди знакомые голубые глаза. В комнате было темно, видимо, наступил вечер, однако глаза Годжо светились своим привычным светом. Этот свет был мягкий и нежный, яркий для больных глаз Мегуми, но от него почему-то становилось легче и лучше. — Да? — тихо спросил он и внезапно понял, что сорвал голос. Мегуми не помнил, когда это сделал. До этого момент он даже не чувствовал, что горло болит, но теперь — да, теперь он это понимал. — Как ты? — спросил тихо Годжо, всё ещё полусидя перед его кроватью. Мегуми отвёл взгляд и пожал плечами. Он не знал, что сказать; ему было почему-то так плохо, а ведь не так давно было очень хорошо. Стыда или смущения не было, потому что для них он казался самому себе одеревеневшим после произошедшего. Было просто… что-то, чего он не понимал. Странное чувство, что он не один, потому что Годжо был здесь. Мегуми не знал, хотел ли он, чтобы тот был здесь, но он был и это тоже вполне нормально. Большая ладонь потянулась к его голове. Мегуми против воли вздрогнул и дёрнулся назад, не контролируя себя. Всё тело под одеялом показалось ему ледяным и от этого ощущения пошли лёгкие судороги. Сатору остановился на половине пути, склонив голову набок. Его взгляд стал холоднее. Холод был странным, но сейчас Мегуми был слишком перегружен и слишком уставшим, чтобы попытаться его понять. Медленнее, ладонь в какой-то момент просто оказалась в его волосах, осторожно закручиваясь некоторые пряди. Они уже были сухими и, конечно же, лохматыми, спутанными. Мегуми помнил, что вода из душа лилась прямо на его голову, но в памяти стёрся момент, вытирал ли он их после того, как вылез из ванной. Взгляд Сатору стал более хмурым: — Мне позвать Сёко? Мегуми отвёл взгляд и отрицательно качнул головой. От этого в горле запершило. Захотелось прокашляться, но он сдержал порыв. Годжо промычал, показывая тем самым, что понял его ответ. Мужчина встал, выпрямляясь, но не убирая большой ладони с головы. Он сел на кровать и заставил Мегуми тем самым подвинуться ближе к середине кровати, чтобы дать ему побольше места. — Как ты? — снова спросил Годжо, нарушая тишину. Фушигуро промолчал, закрывая глаза. Он всё ещё чувствовал себя странно разбитым. Он никогда так себя не чувствовал и понял, что не хочет так себя чувствовать, потому что это было ужасно. Мегуми даже не понимал, почему единственное подходящее слово было именно «разбитый». Но это было так — Мегуми был разбит. Другого слова просто не было. С его телом всё было в порядке. Да, болела голова, он чувствовал холод, лёгкие судороги от этого холода и перенапряжения, у него был сорван голос. Но всё это казалось ему такой незначительной мелочью по сравнению с этим опустошающим ощущением в душе. Это было не тем, что он чувствовал, когда соприкасался к уплотнению. Это было что-то более глубокое; что-то, о чём Мегуми не хотел думать. — Не знаю, — честно сказал он, отвечая на вопрос. Фушигуро действительно не знал. Несколько минут между ними было уютное молчание. Мегуми не открывал глаз, сосредоточившись на ощущениях сильных, но аккуратных пальцев в своих волосах, которые помогали сконцентрироваться на чём-то определённом. Годжо продолжать играть, иногда слегка царапая кожу головы короткими ногтями. Это было приятно чувствовать; то, как оно посылало странные импульсы в его мозг. — Я принесу воды, — спустя долгое время плавно сказал Годжо, словно этой тишины не было. «Не уходи», — подумал Мегуми, но ничего не сказал. Ему оставалось только чуть кивнуть головой, показывая, что он понял сказанное. Тем не менее ему этого не хотелось. Не хотелось, чтобы мужчина уходил. Годжо всё равно ушёл за водой. Это не заняло много времени, Мегуми даже не мог сказать точно, как долго его не было, но когда мужчина вернулся, у него была с собой и любимая кружка Мегуми, и графин с водой. Почему-то вид кружки странно его растрогал и Мегуми пришлось сильно сжать свои глаза, потому что за сегодняшний день он выплакал уже достаточно, и он определённо не собирался делать это при Годжо, даже если тот не станет над ним насмехаться или что-то говорить. Во рту было сухо; ему пришлось выпить почти четыре кружки вслед за двумя таблетками, в которых он узнал обезболивающее. Жажда, несмотря на это, всё ещё мучила, его руки почти потянулись за ещё одной порцией, но Годжо не стал наливать пятую, вместо этого поставив всё на тумбочку рядом. Мегуми ничего не сказал, снова ложась на кровать. У него не было сил, чтобы что-то говорить и уж тем более спорить. Подушка на несколько секунд оказалась холодной и только какое-то время спустя Мегуми понял, что это уже другая подушка, более плотная. От холода стало неприятно, но прежде чем он успел что-то сделать, сверху на него положили ещё одно одеяло, зимнее. В комнате что-то заработало. Какая-то техника. Мегуми не смотрел, поэтому не мог сказать точнее, но, кажется, это был обогреватель. — Что случилось? — услышал он тихий голос. Рядом опять прогнулся матрас. Большая ладонь аккуратно отодвинула волосы от лица и Мегуми открыл глаза, встречаясь взглядом с синевой бесконечности. Он сглотнул, открыл рот и потом снова его закрыл, так и не выдавив ни звука. Он хотел что-то сказать, чтобы ответить на вопрос, но понял, что на самом деле ему нечего сказать. Потому что он даже не знал, как это можно было выразить словами. Для его состояния просто не было слов в том смысле, что больше напоминало странное опустошение; не было слов и для того, чтобы описать случившееся, хоть это и было чем-то другим. Глаза Сатору медленно моргнули, его длинный палец провёл под глазом Мегуми и тот понял, что они снова заслезились. Мегуми почувствовал сильное желание что-то сказать; что угодно, просто чтобы можно убрать этот неловкий момент между ними в сторону. — Полежи со мной. Почему эта просьба не казалась ему неловкой. В любой другой момент она была бы именной такой, смущающей, неловкой, но прямо сейчас это было простыми и логичными словами. Естественными, как дыхание. Мегуми просто хотел, чтобы Годжо Сатору сейчас был рядом, вот и всё. — Хорошо, — на губах Годжо была маленькая улыбка. Он встал, куда-то уходя, но вернулся спустя две минуты в другой одежде, коротких штанах и футболке, с подушкой в руках. Мегуми молча подвинулся к стенке, чувствуя неприятный холод и из-за этого ёрзая. Его лицо упёрлось в стену и он снова закрыл глаза, спиной чувствуя, как Годжо положил подушку рядом с его. Мужчина сел, но пока ещё не лёг и Фушигуро понял, что тот скорее всего сейчас в телефоне, проверяет свой график. Думать об этом не хотелось. Его кровать была не слишком большой; для двух взрослых людей недостаточно места, чтобы лечь, не прикасаясь к друг другу. Как только Годжо отложил телефон, он поднял оба одеяла Мегуми, пропуская внутрь холод, а потом забрался внутрь. Мегуми чувствовал на себе его лёгкое дыхание, где-то повыше его плеча. Чувствовал, как сильная рука обняла его поперёк груди, а вторая, такая же длинная конечность, протянулась даже под его подушкой, заставляя голову немного сместиться пониже. Чувствовал он и ноги, которые теперь упёрлись ему коленками куда-то в икры. Он закрыл глаза, пытаясь тщётно игнорировать все свои чувства. Попросить Годжо полежать с ним было менее смущающе, чем чувствовать, как его обнимают. Мегуми этого не просил, но… — Так что случилось? — тихо спросил Годжо. — Мегуми? Шепот раздался прям под ухом. Мегуми неловко дёрнул плечом, продолжая молчать. Сатору глубоко вздохнул, а потом пошевелился и закинул на него ногу. Мегуми попытался её сбросить, но все его попытки были совершенно бесполезны, поэтому пришлось сдаться. Чужая грудь дёрнулась, потому что хозяин тела явно подавил внутри себя смешок от тех попыток, которые его развеселили. — Ме-гу-ми, — протянул Годжо, наваливаясь ещё сильнее сверху, словно пытался улечься на него. Может, действительно пытался. Мегуми попытался его спихнуть и сдался, разочарованно вздыхая. — Да так, — обтекаемо сказал он, понимая, что лицо краснеет. К счастью, он упирался глазами в стену и Годжо не должен был видеть его смущения. — Сделал одну фигню и, вот. — Мм, — многозначительно протянули сзади. Какое-то время между ними сохранялось молчание, однако минуту спустя Годжо продолжил фразу так, словно ничего не было: — В следующий раз меня позови, будем вместе всякую фигню творить. Сердце Мегуми остановилось, чтобы в следующее мгновение громко стукнуть в груди. Он сильно пихнулся, чувствуя, как кровь приливает к лицу и щекам, переходит на уши и даже на шею, а после не сдержал сиплого разочарованного стона, пытаясь притвориться глухими, слепым и немым одновременно, чтобы не отреагировать ещё каким-либо образом на подначивания Годжо. — Нет, а что я такого сказал? — возмутился тот, обнимая его так, словно Мегуми был какой-то мягкой игрушкой. Почему-то выбираться из этих рук желания не было.