Сарафан за кафтаном не бегает

Губы да алые, очи да чёрные Волоса прядь снежна Ночью подлунною, с песней баюнною Выйдет гулять Вьюжна Под колыбельною, сказкой метельною Горести свеет с души Буду спокойною, ласкою вольною Спать под полой у Вьюжны

— Руку выше, Серёжа. И стрелу в сторону, — Дмитрий вёл своей ладонью в варежке по его рукам, сжимал, дёргал, ставя его руки в нужное, правильное, положение. Серёжа пыхтя сдувал с глаз чёлку. Изо рта валил пар, а на щеках багровел румянец не то от мороза, что утром жал особенно сильно, не то от мужева тела, которое было прижато к нему даже сейчас бесконечно близко. Юноша был одет в шубу и ещё с несколько слоёв одежды, но всё ещё чувствовал, будто он сейчас совершенно нагой стоит на холоде, прижимаясь кожа к коже к Дмитрию. Ибо тот дышал ему почти в ухо, прижимался теснее, вжимался собой сзади, бесстыдник. ух, и ночи-то ему, видать, не хватило, жаться вплотную к его плоти! — Да, вот так, — протянул он, накрыв ладонью его ладонь. — Только чуть-чуть влево... Тетива лука натянулась так сильно, будто готова была сейчас разрезать кого-то или что-то напополам, али вовсе — мгновение и порвётся она. И, кажется Серёже, что в его голове сейчас ровно такая же тетива натянута, покуда Дима рядом с ним. Напряжённо он коротко потряс головой, сводя писаные брови к переносице. — Отпускай. — шепнул коротко мужчина на ухо и омега почувствовал, как всё оттого сковывается, да рвётся. Пальцы тут же разжали до того каменной хваткой сдерживаемую тетиву. С гулким свистом стрела слетела с их рук, устремившись ровной и быстрой волной вперёд. Мгновение, в которое Серёжа успел лишь раз моргнуть, и белый заяц поверженным мёртвым телом упал на снег, на своём последнем вдохе лишь дергая лапами и длинными ушами. Юноша выдохнул через ноздри, вознеся взгляд вверх, чувствуя себя легче оттого, что Дима, радостно хохочущий, хлопающий в ладоши, отошёл чутка от него, продолжая, правда ещё держать руку на его плече. — Молодец, — протянул он улыбаясь довольно, даже гордо. Синие глаза чуть сощурились, взирая на омегу. — Метко стрелять отныне будешь. Руки дрожат, конечно, но скоро ещё научишься и лук будешь крепко держать. Серёжа лишь утёр ладонью нос, без слов соглашаясь и всё глядя в небо, солнце в котором резало глаза. Пришлось прикрыть глаза рукой, чтобы попусту не ослепнуть от такой яркости. Казалось бы небо тучами затянуто, а солнце сквозь него пробивается пуще прежнего... Сегодня же с утра, едва солнце заалело в небесах, Дима поднял его с кровати, разбудив, потряхивая за плечи. Серёжа, который полночи до того под мужем грыз губы и изрядно измотался, покуда кто-то всё лип и лип к его телу, словно банный лист, сонно бурчал что-то, хмурясь и пытаясь встать. Дмитрий же был в это утро весьма весел, активен и уж одет в длинный кафтан и тёплую шубу. — Поедем на охоту, — сказал он, стоило Серёже вступить ногами на пол. — Научу тебя стрелять метко и точно. От слов этих Серёжа часто заморгал, думая не то о том, что спит он ещё или муж его решил уж очень глупо подшутить над ним, сейчас таким сонным, непонимающим ничего толком. Однако ж нет, Дима и впрямь взял его с собою на охоту и выдал лук со стрелами в придачу, стоило заехать их тройке в лес. Омег на охоту брать можно было, конечно, но чтобы уж так целенаправленно, лишь для учёбы стрельбе... Таким обычно старшие альфы с своими наследниками занимаются, пока юные омеги сиднем сидят по теремам, вышивая и внимая словам старших о ведении хозяйства или иной старинной омежьей мудрости. А тут — сам муж под белые рученьки вывел из дому, подвёл к тройке и на санях отвёз в лес, чтобы стрельбе обучить. Серёжа с каждой неделей пребывания в тереме Чеботарёва всё больше удивлялся. Ибо да, прошло уж как пару недель с того момента, как стали они обручены и на земле и на небесах, а всё ещё было непривычно и не ведал Серёжа, когда же это чувство уже покинет его голову. Дмитрий майским котом едва ли об ноги его тёрся, прижимался, обнимал, лелеял, то и дело даря подарки. То перстень достанет, то бусы на шею повешает, а то серёжки у самых искусных мастеров закажет и сам лично на уши Серёже повесит, любуясь с ласковой улыбкой на сие великолепие. ...а после же того, как обвещает его красотой с ног до головы, притянет, поцелует жарко и возьмёт несколько раз за ночь, продоха не давая, всю ночь напролёт язык мозоля словами любовными, именем его, при том не уставая совершенно. Наоборот, будто даже больше силами набираясь, его испивая до остатка. Серёжа уже не испытывал того трепета и даже страха, что в первую их ночь, но всё ещё не смел отдаваться до конца. Плавился свечой, срывал бывало голос, рвал спину мужа ногтями, бесстыдно краснел и стонал громко, так, что, поди пол терема слыхало, но до конца расслабить себя не мог. Всё ещё не мог краснеть он от действий Димы, ибо краснел он постоянно лишь из чувства неловкости и даже неправильности. Казалось потому что, что правильно по-иному должно быть. Чтобы брали резко и быстро, не думая, чтобы кусали, царапали, чтобы после этого брезговали, а не прижимали его — мокрого, липкого, грязного и едва дышащего, не жали к себе, чтобы не жалели, утирая горькие слёзы, нежно смахивая их пальцами. А Дима это всё делал. И Серёжа будто не мог до конца с этим свыкнуться. И даже эта их охота непривычна. Дмитрий пытался найти к нему подход во всём — в играх, в музыке, в разговорах, в близости, в охоте... Что-то Серёжа отрицал, что-то принимал, пускай и не до конца. И когда он принимал что-то от Димы видно было, как влюблённым огнём горят его глаза. Ох, как же он радовался каждый раз, стоило Серёже лишний раз приглядеться в зеркало, разглядывая новое украшение, как улыбался, когда юноша под ним неровно вздыхал, себя до пика доводя, как ему нравилось на подольше задерживаться в постели, чтобы видеть, как он просыпается. Серёжа ему бесконечно нравился, то было ясно как день всем. Кроме самого Серёжи, искренне не осознающим того отчего к нему так добры, милы и ласковы. Так и жили они, поживали холодной, но спокойной пока что, зимой. ...Серёжа опустил голову низ, вздохнув вновь, разглядывая лежащие рядом сугробы. Грустью вмиг поразило сердце, ибо снова вспомнил он о братце, мысли о котором голову его не покидали всё это время. Воспоминания о былых зимах, когда оба Серёжи детьми валялись в снегу, снежками играясь, совершенно не думая ни о чём, кроме игры, приятно грели душу, но вместе с тем и ранили её. Может быть сейчас самое время спросить у Дмитрия о том может ли он съездить к Серёже, да проведать его? Хоть на денёчек, хоть бы не надолго, лишь бы увидеть... Юноша коротко кашлянул и обернулся на вдруг затихшего Диму, что глядел пристально и зорко, как орлом высматривая, куда-то на лесную дорогу. — Дима, я... — начал было он, однако Дмитрий вдруг стянул с ладони варежку и дланью провёл по его щеке, ласково гладя. У Сергея к щекам в миг кровь прибла и он, часто моргая, смаргивая иней, сковавший веки, просипел, спрашивая заполошно. — Что-то не так? — Ничего. — он снова улыбается спокойно, прикрыв немного глаза. Поправляет двумя ладонями шапку Серёжи, съехавшую вбок, а после ведёт ладонью по подбородку, чуть с нажимом поворачивает голову в сторону. — Погляди-ка туда, Серёжа. Серёжа послушно отвёл голову в сторону, вглядываясь вдаль непонятливо. Снега, как снега, дорога обычная по которой сами они сюда же и приехали. Чего ж такого? Хотел было он уже обернуться и вновь спросить, как услышал далёкий да звонкий свист, ржание коней и звяканье колокольчиков тройки. Глянув вновь понял, что не показалось юноше — и впрямь вдали тройка ехала, свистя и звеня. Только что ж за тройка такая? Доходило до Серёжи недолгого, будто миг, за которое он снова лишь моргнуть то и успел, а после, уж как дошло, так выдохнул он рвано, захлопал глазами и сжал руки, весь вытянувшись, словно желая разглядеть приближающихся. — Быть... Не может, — тихо прошептал он, не отрывая глаз от картины, что предстала перед ним. Дима, стоящий рядом, подошёл чуть ближе и Серёжа прямо почувствовал на себе улыбку, с коей он глядел на него. — Серёжа! — кричал, подъезжая на тройке, Тихон, резво махая рукой в варежке и ярко улыбаясь. Только не только явление Жизневского так поражало разум юноши, ибо в санях помимо него был... — Серёжа!!! — кричал рыжеволосый братец, щеки которого от мороза были алыми и ярко горели будто огнём. Он, в шапке, съехавшей в бок, почти уж упавшей с бедовой головушки, чуть привстал в санях, крича имя брата во всё горло, видимо, опасаясь того, что тот его не заметит. Ох, как же такой огонь-то и не заметить? Серёжа был пожаром на фоне заснеженного леса — ещё бы брат его не увидел, не услышал, не узнал. Радостная улыбка появилась на губах, растянулась так сильно, что заныли от счастья щёки. Тело Серёжи само собой понеслось вперёд, на встречу уж почти прибывших Тихона и брата. Даже на мужа он толком не обернулся, видал только, что смотрел он на него также ласково и едва ли не столько же счастливо, как Серёжа сейчас глядел в сторону почти что слетевшего с саней брата, что бежал ему навстречу, ногами в валенках проваливаясь в сугробы. А сколько ж было крику, стоило братьям добежать друг до друга... Чеботарёв тогда возвёл голову к небу, глядя на то, как с елей улетают вороны и иные птицы, распуганные криком двух Серёж, и от того радостно захохотал. Серёжа же тем временем всё ближе и теснее жал к себе мальчишку, что также руками хватался за его плечи, обнимая словно точно, как и в детстве. Пускай рыжий братец успел повзрослеть, похорошеть, но к брату жался точь-в-точь, как по младенчеству, а объятий с ним желал и того, кажется, даже больше и отпускать вовсе не намеревался, попутно тароторя обо всём на свете. Юноша выдохнул счастливо, когда Серёженька наперебой рассказывал ему обо всём произошедшем. Он наблюдал за тем, как тот активно дёргает руками, запинается изредка и всё говорит, говорит и всё больше понимал, что Серёжа всё такой же его маленький братец, ради которого сам юноша когда-то вышагивал на цыпочках, лишь бы не прервать сон любимого Серёженьки. Всё такой же любимый и прекрасный младшенький. Уж как ему того не хватало, до того и сам не понимал насколько. — Откуда же вы тут? — взяв брата на руки, спросил смеясь Сергей. Тихон, до того стоящий рядом с Чеботарёвым, выкрикнул вдруг прежде, чем его брат что-то сказать успел. — Дмитрия благодари! Коли бы не он, так не приехали. Договорился обо всём с вашим батькой, разрешение выпросил, вот младшего княжича к вам и привезли. Серёжа пару раз моргнул и склонив голову глянул на братца, что закивал часто-часто, отчего шапка его едва с головы не слетела. — Всё так, всё так! — пролепетал тот радостно, покуда Серёжа осторожно приподнял шапку со лба младшего. Тот коротко шмыгнул носом, улыбаясь. Серёжа перевёл взор на Дмитрия, стоящего поодаль и на него неотрывно взирающего. Глядел он на него радостно, довольно и мягко — омеге казалось, что потонуть в таком взгляде можно. При том тонуть то будешь, будто в реке, но не заметишь того даже, ибо затягивает его взгляд цепкий, вроде холодный, а вроде и тёплый, согревающий, уж больно сильно. Он, будто смутившись, чуть повернул голову в сторону, но напоследок буркнул в сторону мужа тихое «спасибо» и поставив брата на ноги чуть отошёл от старших князей, решив чутка поиграться с Серёженькой. А Сереженька же, стоило им отойти, засмеялся, захихикал тихо, но явно, пускай и пытаясь рот прикрывать, не показывая своей улыбки. — Чего ты? — спросил у него тогда старший, непонятливо разглядывая будто лисью мордочку Серёжи. А тот лишь махнул рукой, вновь хитро глянул и сказал вкрадчиво и тихо: — Уши-то у тебя вон как горят, когда о муже разговор ведётся, — Серёжа вновь хихикнул и склонился к земле, набирая в руки снега. Юноша же на это громко и показательно вздохнул, фыркнул и что-то прошипел невнятное, мотая головой. После же, когда не смог мысль свою изложить, упёр руки в боки и постукивая сапогом по снегу протянул поучительно: — Скажешь тоже! У самого едва молоко на губах обсохло, а уж всё ведаешь в сердечных делах? Брат же тогда странно затих, повернувшись к нему спиной, что-то делая со снегом, мня его. И так усердно то делал он, что будто не замечал слов Серёжи. А может и не хотел... — А вот ведаю! — вдруг выкрикнул он, кидаясь в братца снежком, попадая аккурат в лицо. Серёжа от такого вмиг освежился, встрясься по собачьи и словно разом остыл. Хитрая улыбка растянулась и на его губах и мгновение спустя младшему также прилетело снежком за шиворот. Вскоре же оба почти валялись в снегу, были почти полностью белы от снега и всё носились в округе, кидаясь снежками. Оба радостно хохотали и не замечали ничего, будто в миг вернувшись в детство, когда не было никаких забот, когда оба они были рядом и могли играть днями напролёт, дурить изрядно и не быть за то осужденными. Дети ведь малые, что с них взять? Теперь же выросли они, но всё также хочется впасть в знакомое, родное и тёплое ребячество, чтобы просто повеселиться, да подурачиться. ...Серёжа с такими мыслями, вновь взяв снежок в руку, и не заметил, как брат его добежал до саней, где сидели Тихон с Димой, что-то тихо обсуждая, да оттого и кинул снежок, попавший не в юркого Серёжу, а аккурат мужу в плечо. — Ой, — ойкнул он тут же, прикрыв рот рукой и застыв, часто-часто моргая. На миг воцарилась тишина, во время которой Тихон глядел с прищуром то на несколько сбитого с толку друга, то на Серёжу в стороне, что немного напряжённо не отводил взгляда от Чеботарёва. Однако же тишина эта напряжённая в миг прошла, когда Дмитрий, кашлянув, встал и набрав в руки снега слепил снежок и взвесив его кинул в сторону супруга, громко посмеиваясь. Только Серёжа, подобно брату, успел вовремя отскочить и снежок угодил аккурат рядом с ним. Диму же это ещё более будто рассмешило, оттого он, улыбаясь довольно и новый снежок лепя, приговаривал: — Не везде я так меток, как в стрельбе, ты посмотри! Похоже, придётся тебе, Серёжа, меня учить как снежками кидаться! И вновь кинул снежок, который в этот раз попал всё же в застывшего столбом омегу, сбив немного меховую шапку, что теперь наехала на глаза. Серёжа коротко просипел, отряхиваясь и поднимая шапку с глаз, коротко зыркая на всё ещё смеющегося мужа, что теперь радостно потирал руки. — Эх, Митрий, Митрий, — запричитал тут Жизневский, вставая с саней, странно руки за спиной пряча. — Ладно Серёжка молодой, а у тебя до сих пор детство не прошло что-ль? — Пф, — фыркнул тут же Чеботарёв и уж раскрыл рот, чтобы возразить, как вдруг друг его кинул снежком совершено открыто. Дима тогда вмиг изменился в лице и наклонившись, чтобы набрать снега, протянул, азартно сверкая глазами. — Ах, ты! Серёжа глядел на это всё со стороны и не верил, что так всё может быть. Не понимал как оно всё к такому пришло, потому как казалось лишь моргнул он, а все они вчетвером уж стали бегать по лесу, громко смеясь и всё кидая снежками друг в друга, то и дело падая и валяясь в мягком снегу. И брат был рядом и муж отныне словно бы светлее становился, как солнце из-за туч выходил. И не был он уже так страшен, как тогда, когда Серёжа стоял на пороге терема — теперь точно их общего терема. И когда оба они свалились в снег от метких снежков Тихона и Серёженьки, юноша глядел на него, рядом лежащего. Дмитрий смеялся заливисто, громко, не стесняясь ничего. И глядя на него в тот момент Серёже отчего-то и самому хотелось смеяться, не отрывая глаз своих от его красных от мороза щёк и носа. В то мгновение его грело солнцем и пускай лежал он в сугробе, но тепло ему было будто у печи...

***

...с месяц спустя

— ...чего ж он спит то так долго? — противный шёпотом резанул по ушам. Серёжа завозился в кровати, тихо мыча. Что-ж такое, и так ночь не спали, так тут с рассветом спать мешают. — Так после течки ведь, — второй шёпот звучал ещё более громко и оттого омега тяжело вздохнул, всё ещё не теряя надежду на то, что неясные люди наконец уйдут от двери его комнаты. — Князь будить не велел. «Вон оно как!», — сквозь остатки сна фыркнул Серёжа. — «Дмитрий велел не будить, а они под дверью бают спозаранку!» Серёжа прикрылся одеялом сильнее, сжимая глаза пуще прежнего, пытаясь всё же доспать своё. И без того с этой течкой недельной уж измотался — от Димы не отлипал и едва ли половину может вспомнить из того, что в кровати меж ними творилось. То время приятно было, ясно как день то, однако же измотался он от этого всего. Сам себя измотал, ибо сглупил, да сразу не понял о том, что с ним происходит, промолчал о том, что течка настала и когда Дмитрий под вечер к нему пришёл был он уж горячий, горел огнём и тяжко дышал от зуда внутри. И муж его, понимая состояние юного супруга, велел покой его не нарушать, только кто-то вот решил всё же нарушить речами своими змеиными. Второй голос шепнул что-то вновь и первый на то совсем уж громко ахнул. Серёжа сжал зубы. — ...как же так? Прямо так вот, после течки и в поход? А если уже сейчас понесёт, что ж будет-то и-и-и-х, — протянул, часто цокая и печально охая, первый голос. Серёжа резко раскрыл глаза. Поход? После течки и в поход? Юноша слетел с кровати в то же мгновение, на ходу одеваясь, едва из сапог не выпрыгивая по пути на выход из комнаты. Глазами метался он по комнате, губы его побелевшие вмиг то и дело дрожали. Страхом окутало голову, закружило. Бабки, что мешали ему спать, шушукаясь под дверью, испуганно вскрикнули, когда Серёжа раскрыл двери с громким скрипом и шумом. — Где Дмитрий? — сорванным голосом рвано спросил он, нависая над двумя бабами разом. — Так...так во дворе же князь, — протянула одна тихо, не решительно. — ...с дружиникамм разговаривает. К походу готовится. Серёжа в мгновение стал белым, как снег до сих пор лежащий на земле. Тут же выскочил он из своей комнаты, будто из горящей хаты. — Стойте! — кричали ему вслед громко, надрывно. — Князь велел вас не будить, стойте! Да и куда ж вы в таком виде, Сергей! Серёжа бежал вперёд в метающимся в стороны кафтане и почти падающей низ шапке, не обращая внимания на возгласы баб где-то уж далеко от него. В голове у юноши только лишь страх был, да чувство неописуемое о том, что что-то плохое случиться может коли он не успеет сейчас. Оттого и нёсся он по коридорам терема, а после и по его скользким ступеням, едва не слетая с них, по всему двору глазами мужа ища, головой дёргая в стороны. ...нашелся Дмитрий однако быстро, уже в латной одежде, с мечом булатным на поясе, в руках держащий конячью уздечку. Серёжа, тяжело после бега дыша, подбежал к нему и схватился за руку, глядя потерянным взглядом в лицо мужу, что в ответ смотрел на него с недоумением. — Уже?.. — только и мог прошептать он неверяще. Дима коротко, одобрительно кивнул. Серёжа опустил тогда голову. Конечно знал он, что собирается Чеботарёв в поход с другими князьями — земли от захватчиков-злодеев, что пожгли, да осиротинили до нитки с десятку градов, освобождать, но чтобы сталось то так уж быстро... — Меня одного оставишь? — произнёс он спустя пару мгновений, подняв беспокойный взгляд. Дима коротко, тоскливо и горьковато усмехнулся. Одной рукой продолжал он коня за уздечку держать, а другой повёл по кафтану супруга, поправил его наспех, мех вспушил и провёл ладонью по подбородку, голову Серёжи приподнимая, глядя своими сизыми, голубыми глазами в его — малахитовые и неспокойные, будто птица по осени. — Я вернусь скоро, Серёжа. Моргнуть не успеешь — я рядом с тобою вновь буду, — пытаясь радостно улыбаться и говорить без тоски, протянул Дима. Омега отвёл голову в сторону. Сердце его было не на месте, билось оно больно, прям по костям изнутри било, ныло, да кровью обливалось. Уж пару месяцев их совместной жизни прошло, в жизни казалось бы капля в море, однако ж привязался Серёжа к мужу, попривык как-никак, признал его уже почти. И теперь сердце ноет болезненно из-за разлуки скорой, да долгой. Как бы Дмитрий чего не говорил, а чует Серёжа, что затянется такое дело. Да к тому же, а что ж и вправду будет, если же он понесёт пока его не будет?.. Ведь течка как раз вот только прошла и коли тело у него здоровое, так понесёт же к весне точно уж. — Что же если покуда ты не рядом будешь, я уж в положении станусь? — спросил Серёжа вновь ещё более беспокойно. А Дима тогда подошёл к нему ближе и обнял открыто, руки на спину уложив, успокаивающе поглаживая. — К весне вернёмся. И коли понесёшь — куковать тебе одному лишь пару месяцев, а потом вновь рядышком будем, — голос его мягкий, ласковый и тёплый окутывал Серёжу — чувствовал он, как постепенно расслабляется и, не до конца выспавшись, вновь желает уйти в мягкую кровать, да и уснуть, пока Дима на ушко что приятного шептать будет. Чуть отпрянул однако Чеботарёв от него, глянул снова в не весёлое лико, улыбнулся так, что Серёже и самому улыбаться захотелось. — Не печалься, душа моя. Жди меня и скоро возвращусь я. Сергей на то лишь печально вздохнул и вновь к мужу прильнул, обнимая родного и уже теперь дорогого сердцу человека трепетно и крепко, сжимая в руках своих. Ух и как же не хотелось отныне расставаться, страх как не хотелось! Хотелось видеть эту добрую улыбку Дмитрия в свою сторону каждый день, рядом с ним быть и даже принимать его неловкие попытки сдружиться, что становились милее и милее его сердцу с каждым днём всё больше. Но расстаться придётся и придётся именно сейчас. Потому Серёжа отпрянул от мужа, поглядел на него с тоской и дождавшись, когда сам он к нему не притянется и коротко в щёку поцелует, мазнув губами, отошёл всё же в терем. ...и уж после, когда дружина многочисленная собралась в поход, Дима вскочил на коня впереди всех. А Серёжа глядел на то с высоких ступеней терема и сердце его было не на месте.

***

Ветвями качая Ей отвечает Дома берёза «Вернётся, не бойся!» Кончится битва Скрипнет калитка Вернулся б до мая Сойду же с ума я

Серёжа бежит. Бежит, задыхаясь, бежит не глядя по сторонам, бежит, словно с закрытыми глазами, покуда одежды его раскрываются и едва ли не слетают с плеч. Ноги запутываются между собой, подгибаются странно, чудно, неправильно и кажется, что стоит ему ещё хоть раз подвернуть ногу, как он упадёт носом в мёрзлую землю. Только и тогда он встанет, ибо в голове чумной, неспокойной кричит раненой птицей: добежать, добраться, увидеть, ощутить, узнать. Проверить дыхание и увидеть его вновь дышащим. О ином исходе юноша старается не думать даже когда видит, как вдали скачет на коне Тихон, покуда на седле его лежит... Серёжа прибавляет шагу, вылетая за ворота и едва под ноги лошади не бросаясь, перехватывая её за уздечку. Та громко ржёт ему в уши, но омега лишь шипит и сорвано, надрывно ахает, останавливая коня на ходу. — Серёжа! — кричит на него Тихон, останавливая и успокаивая лошадь, сам уж быстро спрыгивая с неё, ибо юноша его не слышит и забежав за него стремиться к лежащему на седле. — Серёжка, стой, погоди! — Что с ним?! — кричит он надрывно, почти гаркает, вырываясь из рук Жизневского, коими он пытается поймать его в круг и отвести подальше. Серёжа прыткий и быстрый и мужчина, бравый и сильный воин, едва может сдержать его, что пальцами втыкается в его руки и яростно мотает головой, глядя за его плечи. — Тихон, что с ним?! — Серёжа, успокойся! — уже откровенно рычит Тихон, вставая между ним и конём, разведя руки в стороны, смиренно принимая удары от юноши. — Ты ему этим только хуже сделаешь! Слова Жизневского, брошенные рыком, громким и низким, пробивают Серёжу молнией, что бьёт через всё его тело. Он останавливается, шумно шмыгает носом, оседая, отшатываясь. Глядя на Тихона он пару раз моргает, но стоит глянуть за его спину как всё его лицо кривится и сводится спазмом великим и сильным — таким, что от боли хочется лишь рыдать надрывно. — Тихон, — на этот раз шёпот подобно шелесту талой листвы и ею сейчас же и затмевается, покуда Серёжа шагает назад. Оранжевые гнилые листья под ногами трескаются с громкостью, что будто от грома исходит. — Что с ним?.. Жизневский опускает голову и молчит. — Он живой, — отвечает спустя пару мгновений. — Только... Ранен. Плохо ранен. У Серёжи в один миг падает сердце, пока в глазах всё как ночью темнеет, гаснет свечой. Он отходит в сторону, громко сглатывает, кашляя, ибо в горле словно иглы застревают и глядит на... На Диму, что лежит на седле с закрытыми глазами, будто во сне. Только вот лицо его напряжённое, тёмные брови сводятся к переносице, кожа взмокшая от пота. А на лбу у него кровь, по вискам она стекает низ до шеи. Живот его крепко накрепко перевязан пропитанной алым тканью. Серёжа подносит руки к рту, чтобы не закричать. Сейчас, кажется, что угодно может вывести его на надрывный, громкий вой и плач. Коли двинется Дмитрий, так он зарыдает, а не двинется — завоет. — Тише, тише, — пытается успокоить его Тихон, подходя ближе, за плечи насильно отворачивая в сторону. — Не гляди. Идём обратно, в терем. Только не смотри пока на него... Серёжа на Жизневского смотрит, а всё равно видит как за его спиной тело Дмитрия лежит и... Страх такой всего его сковывает, что и двинуться не может. Однако всё же кивает он, весь будто лёд заколевший. До терема они шагают шагом. Тихон перекрывает собой Серёже обзор на коня и ведёт его за уздечку, пока сам омега опускает голову ниже и ниже, лишь бы случайно чего не увидеть.

***

Серёжа ведёт головой в сторону и недовольно стонет, когда сзади приходится лёгкий удар по спине. — Серёжа, — произносит Тихон, тут же принимаясь едва ли не за грудки поднимать его с пола, оттряхивая ненароком его кафтан. — Чего ж ты, прям на пол уселся... Серёжа ведёт головой, разминая затёкшие мышцы, поправляя, как мешком на нём висящий, кафтан. Что, что, а просидеть перед порогом в покои, где с два часа находились Дмитрий и разные лекари, что прибыли по первому зову к ним в дом — задача не из лёгких. А как уж после такого от душевных терзаний с ума не сойти, да не впасть в уныние... Омега лишь молчаливо вздыхает и ведёт рукой по волосам, приглаживая непослушные волосы, торчащие колосьями в разные стороны. Он поднимает сизый взгляд из под век, глядит на князя пред собой и медленно, опасливо и щугливо, будто кошка, не желающая нарушать покой спящего хозяина, ведёт им до щёлки — мелкой, тонкой, едва различимой, что приоткрывает тяжкую, изрезанную узорами, дверь. Глядит в неё неотрывно, будто и впрямь может разглядеть в тонкой линии бледный чужой лик. И уж вправду не знает — желает ли он видеть его таким сейчас или всё же нет? Не ведает даже того, как отнесётся к тому. В голове лишь одна не печальная мыслишка, одна лишь хорошая, радостная.

Живой.

Спустя месяцы, тяжкие, нудные, ужасные в своей серости и боли, всё же живой. Всё то время покуда Дмитрий был в плену, у Серёжи как дыра в сердце — глубокая, сильная. Сначала бывшая царапинкой короткой, мелкой, лишь чуть тяготящей его житие, однако впоследствии ставшей огромной раной, что пропастью разлеглась по груди и только лишь сейчас, мало-помалу, начавшая затягиваться, утягиваясь плавно, будто кто нитями её стягивает. Не думал он, ещё тогда в первых зимних, морозных месяцах, что будет такое испытывать. Что печалью окутает голову, а тоска заляжет надолго в сердце и так и будет ныть, метаясь птицей по грудине. Что всё то будет в отсутствие мужа, раньше казалось бы совершенно чужого человека. Теперь же что? Будто чужой он ему? Да как уж чужой, если уж взгляда не может оторвать от него даже в мелкой щели, если уж ноги сами несут ворваться к нему, если уж глаза желают узреть его, убедить — живой, дышащий. Если уж желание одно — руку на грудь положить, ощутить тепло тела, стук сердца. Живого, настоящего. Прошло уж столько месяцев, почти что год порознь, но Серёжа ещё помнит, что тот всегда был тёплый. Ранее на то обращал внимание лишь невзначай — мол, тёплый, да тёплый, ладно хоть не ледяной Кощей. А как не стало его рядом, сразу ощутил холодок по коже. И страх. Страха много было. Пускай рядом был теперь уже точно верный друг не только Дмитрия, но и его самого — Тихон, а всё равно жутко было. Ведь и двадцать годков не исполнилось, ведь и детей даже родить не успел, а уже овдовел бы. И если бы овдовел, то вмиг бы выдали его снова, конечно. Но нового бы Серёжа не принял, сразу отчего-то так решил. Дима уж как родной стал, а как уж с новым мужем ужиться? Да и как быть всецело другому отданным если метка Чеботарёва на его шее только сейчас, к осени, зажила, превратившись в причудливый шрам. Как же ж ему связь такую поломать? Но, слава богу, не пришлось, ибо достали князя из плена и пускай раненого, но вернули домой, к нему почти что в руки. Серёжа гулко сглатывает, всё то вспоминая, хмурит брови. — К нему... Можно? — спрашивает тихо, глядя на Тихона взглядом «даже если скажешь нет — я зайду» и мужчине остаётся только лишь вздохнуть и открыть перед ним дверь. Серёжа быстро склоняет голову. — Спасибо. Тихон вслед лишь вздыхает и оглянувшись, закрывает за собой дверь, уходя по коридору из чужих покоев.

***

В беспамятстве Дмитрий провалялся с седмицу. Рана оказалась неглубокой, уже даже по дороге начавшая затягиваться мало-помалу. Больше поразило его здоровье горячка, что после ранения осталась. Но и от неё лекарства быстро нашлись — лекари дни коротали у постели князя, отпаивали травами, на горящий лоб холодную ткань накладывали, вытягивали его из беспамятства. Серёжа тоже, как зашёл тогда, когда привезли мужа, так и не выходил почти что, находясь поближе, всё разглядывая сероватое, взмокшее и схуднувшее лицо. Всё смотрел он неотрывно, сглатывая часто, словно сравнивая с тем образом Димы, что был всё время в голове пока его рядом не было. Дима был иным лишь лицом, а в остальном же выглядел так, будто и не уезжал никуда. Будто разлуки никакой между ними совсем не было. Да и чувствовал Серёжа даже от такого, бессознательного и горящего мужа, как исходит от него ласка, едва ощутимая доброта; как раньше исходила, так и теперь исходит. В ночи, которые Серёжа коротал у их постели, пару раз мужчина сквозь неспокойный, буйный сон, шептал что-то белыми и сухими губами — и что-то о нём, имя его проговаривал быстро, когда тихо, а когда погромче, с вопросом, словно его к себе подзывая. Серёжа тогда подходил, водой поил и без слов гладил по голове своей ладонью, приглаживал жёсткие, чёрные волосы, проверял насколько горяч лоб и нужно ли звать лекаря. Делал всё это покуда Дмитрий сам вновь не опадал на перину, вздыхая громко, засыпая всё тем же беспокойным, рваным сном. Что уж снилось ему в те дни никто, кроме него самого не ведает, но Серёжа там видно и вправду был. Да и не раз, при том. И от этого на лице его появлялась грустная и неразличимая в свете одной лишь худой свечи, улыбка — до того аккуратная, спокойная, почти что ласковая. Ух и давно не глядел он на кого-то с такой улыбкой, а тут вдруг... Смотря на Диму Серёжа не смел взгляда отвести, не смел даже двигаться или случайно попортить его покой. На душе, до того бывшей всегда холодной к мужу, высечено было такое правило, при том, что главное, высечено по его воле. Сердце его, спустя месяцы разлуки, начало таить, тосковать и гореть. Не хватало ему Димы — его стойкого запаха берёзового листа, его громкого хохота, что до мурашек пробирал, его ярких глаз, цвета сумеречного неба, его рук — бывших к нему всегда осторожными, нежными, ласковыми. Казалось бы — как так смог он привязаться к нему столь сильно если и рядом то его и не было? Да только смог, пока, сидя у оконца на исходе первого месяца, глядя низ, на двор, занесённый снегом, да на сани, на коих ездили совсем недавно они на охоту, не начал тосковать по тому времени, с улыбкой его вспоминать. И теперь, сидя совсем рядышком с ним, перебирая тёмные, чёрные, будто воронье крыло, локоны мужа, глядя на его наконец спокойное, в действительности спящее лицо, уже с пробивающимся на щеках живым, розоватым румянцем, Серёжа улыбался, тихо вздыхая, радуясь тому, что отныне и навек вместе они. Отныне эти слова, сказанные ещё на венчании, не были для омеги чем то ужасным, страшным и печальным. Они боле лишь грели его душу и успокаивали, пока Дима с каждым днём всё крепчал и выздоравливал...

***

Серёжа повёл головой в сторону, сонно недовольно простонав что-то неразборчивым и хриплым голосом. Чья-то рука медленно погладила его по щеке, ткнулась пальцем в уголок губ, поглаживая вокруг по причудливому светлому пятну, после же поднялась вверх и пропустила меж пальцев орехового цвета короткие локоны, словно гребнем их расчёсывая. Серёжа снова буркнул что-то, облизнул губы и поддался вперёд — уж слишком неудобно лёг ночью, всё тело теперь и гудит яростно... И вновь его вдруг подхватили под локти чьи-то руки и притянули одним движением ближе. Тут-то и раскрыл свои усталые очи юноша и от неожиданности кротко ахнул. — Серёжа, — коротко, низко зашептал Дима. Ладонь его всё не сходила с чужого лика, поглаживая щёки, словно бы боясь того, что Серёжа вот-вот и исчезнет. Серёжа захлопал глазами, едва-едва привстав на локтях, вглядываясь в несколько потемневшие сине-голубые глаза и всё ещё болезненно исхудавшее лицо. Дмитрий улыбался, глядя на то, как у юноши подрагивают губы, изгибаясь не то в улыбке, не то в начинающейся истерике. Его улыбка пока была усталой, почти что вымученной; обветренные губы растягивались в линию и были немного поджаты, а ещё очень и очень сухи. — Как я мечтал вновь увидеть тебя, — произносит Чеботарёв после, приподнимая руку, вновь гладя его по щеке и шее. Большим пальцем мужчина проводит по зажившей метке и расслабленно улыбается, ощупывая маленький шрамик. — Уже зажил... — он продолжительное время молчит, всё водя пальцем по розоватому, уже затянувшемуся, шраму, покуда юноша застывает и кажется не дышит, едва ли моргая, глядя точно на Диму. — Я и не думал, что он будет так красиво выглядеть на твоей коже, Серёжа. Серёжа вздрагивает, смотря вниз. Вновь он видит ту самую улыбку, что пропала из его жизни на несколько месяцев. Ту добродушную улыбку по которой он так тосковал вечерами, ту улыбку которая согревала, ту улыбку, что всегда была рядом с ним. Ласково, добродушно, нежно, спокойно... Наконец это снова рядом, снова близко к сердцу. Юноша шмыгает носом и весь как бы опадает, льнёт к Диме резко, порывом, обнимая его по груди, приближаясь теснее, утыкаясь носом в грудь, сжимая ладони на спине. Он с силой зажмуривается, зарывается носом в чужую рубаху, внюхивается, вновь ощущая наконец родной, знакомый берёзовый аромат, что сейчас чуть смешан с разными травами и едва-едва отдаёт кровью, однако Серёже хватает лишь некоторых его частичек, чтобы сильнее сжать пальцы на спине Димы, царапая, понимая, что больше отпустить Чеботарёва он просто не сумеет. — Я боялся тебя больше не увидеть. — шепчет тихо, на грани слышимости, отстраняясь от его груди, заглядывая глаза в глаза. Губы начинают подрагивать, Серёжа поджимает их то и дело, облизывая кончиком языка, покусывая незаметно. — Боялся, что не вернёшься ко мне. Что не поглядишь вновь таким взглядом, ни приголубишь, ни обнимешь, ни... Дима прерывает его поток возгласов, что ещё чуть-чуть и перетек бы в истерику, проводя рукой по лбу юноши, приглаживая волосы назад, а позднее приблизившись и осторожно мазнув губами по его лбу, целуя. Губы у него истерзанные, грубоватые, но горячие и нежные — Серёжа, чувствуя их, ощущает себя будто в каком-то омуте. Приятный, привычный, прекрасный, омут... Серёжа вздыхает и пару раз сильно жмурится то одним, то другим глазом, стараясь сдержать горькие слезы, вставшие в уголках очей. — Ч-ч-ч, — тянет Дима и сам прикрыв глаза, в ответ обхватив супруга по спине, покачивая его в своих руках, пытаясь успокоить, дать привыкнуть, показать то, что он рядом — настоящий, живой, всё также горящий от любви к нему, к своему прекрасному Серёже. — Тише, тише, Серёжа, тише, ч-ч-ч... — он облизывает губы, совсем закрывая глаза, устраивая подбородок на макушке юноши, продолжая говорить тихим, почти что мелодичным, голосом. — Я рядом, я с тобою. Прости, что вернулся так поздно. Прости, что обманул. Серёжа сжимает руку в кулак на спине мужа, пытаясь выровнять дыхание. — Как же ж волновался за меня, — мужчина приподнял голову омеги, устремив его взгляд на себя. Взгляд его был виноватым, тихим и печальным — видя его Серёже и самому хотелось по-грустному изломать писаные брови. — Как переживал... Эх и обрёк же я супруга на страдания почём зря. Серёжа промолчал, ведя взглядом ниже. Ладонь его осторожно легла на плечо мужа, коротко погладила. — Болит? — спросил он, оглядывая тело Димы, вспоминая места куда пришлись самые сильные его раны. — Почти нет, — быстро отвечает ему Чеботарёв, взяв ладонь Серёжи в свою, тут же прижимаясь к ней сухими губами, одновременно с тем чуть принюхиваясь. — Твой запах изменился?.. — Да, — проговаривает Сергей отрывисто, поджимая губы. Он, словно бы даже стыдливо, отводит взор от лика Дмитрия и помолчав с мгновение дополняет, так и не обернувшись. — Гнилой он теперь будто, резкий и приторный... — ...будто сидр, — тихо тянет Чеботарёв отчего-то низким, шепчущим, словно листва, голосом, привставая и садясь в постели. Ладонь его всё не отпускает серёжиной ладони — поглаживает то и дело, водит большим пальцем по синим венкам, оглаживает по кругу высветленные пятна. Носом альфа тянет воздух, вдыхает запах и в глазах его странный туман встаёт. А ещё огоньки, как от огня, поблёскивают едва-едва заметно. — Дурманящий, сладкий, пьянящий... Аж голову кружит. Серёжа вмиг замирает, глядя как Дима ласково глядит на него, поглаживает мягко и спокойно дышит рядом, вдыхая его запах. Самому юноше новый, поменявшийся после метки и долгого отсутствия мужчины рядом, запах казался тошнотворно ужасным. Его нежный и приглушённый, яблочный аромат теперь ощущался, как забродившие и попортившиеся яблоки — был он излишни приторным, сладким и пьяным. Однако Дима... Ох, Дима. Для него запах показался совершенно с иной стороны, вскружив его всё ещё туманную после недели лежания в кровати, голову. Показался ему он приятным, родным наконец и совершенно не резким. Чеботарёв приближается к нему, поглаживая по щекам своего супруга, глядя глаза в глаза. И Серёжа глядит наконец точно в ответ, даже не думая отводить взгляд. Как уж отвести, ежели в глазах этих синих, блестящих, родных таких, как в омуте тонешь? Как отвести, ежели хочется смотреть в эти тёмные очи неотрывно, пытаясь будто бы заполнить ту пустоту, что он провёл без них. Никак не отвести, Серёжа уверен. И оттого и сам глядит и сам подается одним движением к губам мужа, ладони уложив на его щеки, целуя. Вжимается губами в губы он рьяно, сильно и страстно, потому как тоска по времени в разлуке проведённом слишком уж ноет — не смеет он более лишь безучастно лежать под ним, принимая каждый нежный поцелуй, ничего в ответ не давая. Тает Серёжа от близости диминой и не может не отплатить своей близостью, давя на мужа чутка, словно прося его обратно на перину лечь. Тот молча укладывается обратно, оглаживая его бёдра, покуда Серёжа устраивает сверху него. Он забирается ладонями под его рубаху, осторожно обводит места уж затянувшейся, но видимо ещё чуть ноющей, раны, тут же глянув на Дмитрия, следя за тем больно ему али нет. Дмитрий никак не кривится и лишь поднимает руки вверх, вновь приласкивая супруга, поглаживая по щекам, притягивая его к себе, прося наклониться. И Серёжа склоняется вновь сам, искренне желая разделить ещё один дурманящий голову поцелуй. Поцелуй спокойный, нужный и долгожданный, с привкусом берёзовым, терпким и стойким, и ароматом сидра, что как будто смягчает ещё больше, да и горячит прилично. Омега гладит Диму по плечам, покуда сам он распахивает его кафтан, раздевая его медленно, больше внимания поцелую уделяя. Серёжа от того ахает прямо в поцелуй, чувствуя как вновь пальцы Чеботарёва смыкаются на его уж голых бёдрах, штаны с которых он тоже уж успел стянуть. В голове туманка, а в глазах искры. И то сразу у них двоих теперь — горят, пылают, да и сгорают вместе отныне. Потому и пожар лишь сильнее расходится по телам. — Серёжа, Серёженька, — шептал Дима, целуя юношу, уже словно по реке быстрой поплывшего, в щёки, прижимаясь ближе, приподнимаясь, желая больше любимого обнимать и целовать. Душа у Чеботарёва пела, когда на эти его жесты Серёжа отвечал своими, неровно вздыхал, облизывая дрожащие губы, пытался стянуть с него одежды, потираясь бёдрами. Щеки его горели когда мужчина начинал говорить что-то с такой невероятной любовью, заботой да нежностью. Потому, улыбнувшись такому милому, привычному уж и любимому поведению, Дима продолжил говорить тихо, осторожно сжимая пальцами нагие бёдра юноши, что вздыхал неровно и тяжко, откидывая на пол одежды мужа. — Какой ты нежный, да мягкий, какой красивый, ласковый... Душа моя ты, Серёжа, любовь моя. Тот лишь облизывает уста свои, уж ставшие ярко малиновыми от количества поцелуев меж ними совершенных, и коротко прижимается ими к щеке мужа, ладонями несильно надавливая на его торс, принимая плоть его в себя. Короткий и громкий вздох слетает с его уст, когда он опускается чуть ниже. Юноша запрокидывает голову назад, пытаясь ровно дышать через нос, однако Дмитрий видит, как крылья его носа подрагивают, а подбородок так и вовсе дрожит с непривычки. Оттого то он и поднимает свои ладони, гладит плечи Серёжи осторожно, спускается ниже, до локтей и чуть сжимает, поддерживает. Серёжа глядит на него из чуть прикрытых глаз и улыбнувшись уголком губ начинает осторожно и дурманяще медленно двигаться, то чуть приподнимаясь, то опускаясь вновь. Вздохи короткие, да глубокие, дрожащие, звоном колокольным встают в ушах их, позвякивая. Серёжа кривит и поджимает губы, пытаясь рот свой прикрыть и быть потише, но опускаясь вновь на бёдра мужа не может сдержаться и вновь ахает. Сам же Дима руками водит по всему его телу, оглаживает медленно его изгибы, спускаясь к ногам, их чуть поджимая, да наблюдая за тем как на них от пальцев его алеют красные следы. Глядит он также и на лицо Серёжи — уж раскрасневшееся, туманное. Особенно в глаза смотрит, такие для него пленительные — тёмно-зелёные, что будто цветом ветки еловой поблёскивают. Глаза у его супруга красивые, Дима то знал всегда, ещё когда только впервые его увидел. Однако теперь он не отводит свой красивый взор и будто красуясь им глядит в ответ: уверенно, доверительно. Сам глядит, ибо Дима даже не просит его и голову не поворачивает на себя. Самому Серёже хочется смотреть глаза в глаза, чуть смущённо широко улыбаясь, до ямочек, что на розоватых щеках выступают. От этого всего в Диме всё больше разгорается пламенем и он уж сам, поддерживая юношу за бёдра, начинает толкаться в жаркое и теперь уж мокрое липкое нутро. Серёжа часто моргает и после ахает, руки опуская на грудь мужа, водя ладонями по ней, стараясь не задевать всё ещё замотанную рану. Он вновь и вновь поджимает губы, когда толчки приходятся внутри по особо чувствительному месту. Серёжа приподнимает плечи к голове и весь дёргается, сам опускаясь и оттого поскуливая. Дима наблюдает за его движениями чуть хмуро, сам толкаясь в него и вдруг медленно берёт его за запястье, сжимая и одним движением перевернув ничего не понявшего юношу на спину, на своё место уложив, вновь нависает сверху, целуя и облизывая горячим языком уж зажившую метку. Чуя запах бродивших яблок — такой пьянящий, дурманящий голову, что уж так близко, он длинно и тихо рычит, сжимая зубы, чувствуя как царапает его на живое желание на Серёжу наброситься и быстро, да резко взять его. Однако сдерживается Дмитрий, не срывается и не поддаётся животному желанию нежно снова и снова устами прижимаясь к шее поджавшегося чутка юного супруга, что часто хлопает глазами, на него глядя. — Точно... Не больно тебе? — вновь спрашивает он беспокойно, посматривая на рану его, сжимая плечи мужчины. Дима улыбается вновь ласковой улыбкой и ведёт рукой своей по щеке омеги, что обеспокоенно на него поглядывает. Серёжа тут же накрывает его ладонь своей и Чеботарёв оттого склоняет голову в сторону, счастливо чуть жмурясь. — Не бойся, Серёжа, не бойся, — тянет Дима, вновь прикасаясь губами к его плечу, едва-едва подрагивающему, разводя бёдра омеги чуть в стороны, меж ними снова устраиваясь. — Не страшись за меня, да не переживай. И без того много уже помучался из-за меня. Не думай ни о чём теперь. — Больше меня ты не покинешь? — спрашивает тогда тут же, чутка подрагивая, Серёжа, покуда Дима не убирает ладони с его лица. — Не исчезнешь? — Больше — никогда, — отвечает Чеботарёв, целуя супруга, что под ним уж весь будто воск от свечи поплавился, в мягкие, чуть шершавые губы. Он мимолётно отстраняется, взирая на Серёжу добрым, бесконечно любовным и родным взглядом, от которого у того в глазах блистают искры, и произносит совсем тихо, почти что шелестом. — Не покину тебя, Серёжа. И Серёжа после слов этих радостно улыбается. Яркой, наконец нескрываемой, прекрасной улыбкой, что собою Диму греет, как солнцем. Он улыбается мягко, довольно, доверяет такую её, трогательную и нежную, открытую, ему. Всего себя отныне показывает полностью, показывает себя настоящего: любовью пылающего, что эту самую любовь хранил в сердце и никого к ней не подпускал. А вот теперь взял и подпустил Диму, отчего тот мягко целует его то в одну, то в другую щёку. А на щеках-то у Серёжи румянец вновь горит, стоит ему взор свой чуть ниже опустить, посмотреть на свои бёдра разведённые, меж которыми муж находится. Он коротко сглатывает и шумно дышит, посмеиваясь тихо-тихо. И тут же, видя это, Дмитрий и сам улыбается, склоняется, облизнув языком кожу под ухом, себя вогнав в супруга снова, покуда тот пальцами оцарапал его плечи, громко вздыхая. Серёжа себя ощущает как в омут окунутый, ничего кроме лика мужа над собой и не видит. Страсть дикая, яркая, как пламя огня, все глаза застилает и сам он не замечает, как бёдрами вскидывает, как поддаётся назад, как кроет его от плоти мужевой внутри, как жаром заполняется всё нутро от того. Ноги он заводит за спину Димы, крест на крест перекрещивает и сжимает пальцы, поджимая их с силой, губы свои вместе с тем покусывая, да облизывая. А Чеботарёв руками упирается по стороны от головы юноши и склоняется ближе, позволяя Серёже обхватить себя по шее, пока сам он отрывисто начинает толкаться, чуть замедляясь. Запахи их тут же смешиваются, вся комната благоухает будто какой-то летний лес, в котором яблони раскинули свои ветви и благоухают свои сладостным, дурманящим, запахом... Серёжа мелко подрагивает и запрокидывает голову назад, проваливаясь в мягкую перину, подставляясь словно под новые и новые поцелуи, когда Дима плавно толкается в него в последний раз, застывая. Внутри всё жаром под завязку заполняется, низ живота от заполненности тянет. Серёжа дрожит и поскуливает из-за этого, ладонью аккуратно касаясь напряжённого живота. Дима же над ним дышит равно, чрез нос вдыхая и через рот выдыхая, с ласкою и любовью поглядывая на Серёжу, который такими же глазами на него в ответ глядит. И хорошо вмиг становится им двоим, повязанным душой и телом, тепло, почти что жарко. Прикладывается Дмитрий лбом горячим к мокрому лбу Серёжи, что весь подёргивается от чувств противоречивых, да и тянет уголки губ вверх, радостно улыбается и спокойно прикрывает глаза, пока Серёжа, будто бы незаметно, сильнее сводит руки на его шее, притягивая к себе теснее. Будто бы мало ему такой близости, всё желает он ещё. И Диму это смешит, хоть и всецело разделяет он это желание, потому и не отстраняется ни на мгновение, оставаясь на мягком, нагретом ложе лишь в обнимку...

...и в мерцании свечи, В плоть едину стали двое В вечном таинстве любви