Мир разбитое зеркальце, Солнца нет на пути. Плачь, Сирин, птица-девица, Ночь впереди...
Серёжа коротко выдохнул на морозе. Вмиг холодом обдало всё лицо, заставляя сильнее сжать руки в меховые варежки, заводя их в них себе за спину, грея или скорее пытаясь отогреться. Погода сталась совсем плохой, холодной. Снегом сковало всю землю, все тонкие и хлипкие деревья, оттягивая низ крупные, тёмные, еловые ветви, замерли в таком согнутом виде. То, как они покорно склонялись под грузом белых шапок было видно даже отсюда — с крыльца высокого и, как Серёже казалось, тёмного терема, глядеть на которой юноша опасался. Ибо было непривычно взирать на такой огромный дом. Уж несмотря на то, что их дом был едва ли меньше или менее богат, нежели этот, однако всё ещё было непривычно. Как-никак, а мужев дом, а отныне и его. Серёжа фыркнул, вглядываясь вдаль, шагая низ по твёрдым, широким ступеням. Ладонь легла на один из резных бортиков, чуть сжала. Вдали стоял высокий, широкий лес. Чрез него везли самого юношу, увозя из родного дома сюда, в далёкий и пока ещё чужой. Дороги обратно конечно Серёжа толком не знал, угадывал только по образам, но не более того. Конечно не совсем отрезанным от семьи он оставался — и ему и им было позволено видеться и навещать друг друга. Но только с разрешения мужа. А юноша пока вовсе не знал — разрешит ли? Бывало и так, что забрав омегу из родного дома более там он и не появлялся, оставаясь куковать в доме мужа, по дому хозяйничая и детей рожая. Конечно случаи такие бывали, как и бывали и иные, когда всё проходило тихо, мирно и без возражений каких-либо. Серёже даже о том рассказывали уже замужние дружки — коли муж хороший, то конечно отпустит, не станет пленить любимого в горнице, пустит погостить и не только у родственников, но и у друзей и ещё где. С охраной конечно, но, а как иначе? Только вот хоть убей, но не ведал Серёжа, как его благоверный отреагирует. Пускай и были сосватаны уж как два года, но всё ему казалось, что о Дмитрие он знал только имя и то, что тот меткий стрелок. А более того и ничего будто. Оно и понятно, впрочем, сватья без них договаривались и если его муж ещё, по праву, присутствовал при обсуждении и своеобразной сделке, то Серёжу конечно никто и не звал. Всё решалось за тяжкими дверями родного терема, покуда юноша бегал в поисках младшего брата. Вот ведь... Мыслью прошибло тут же его лоб. Серёжа. И как он там без него? Юноша повёл рукой по столбцу и шмыгнув носом от мороза прижался щекой к точеному дереву. Брата ведь тоже скоро сватать будут, поди не маленький, уж двенадцать годков. На личико вышел получше его — волосы яркие, длинные, рыжие, щеки румяные, глаза — как два блюдца, в которых небо словно. В мать свою красотой пошёл явно. И он-то, с более точёными, острыми чертами лица, с причёской короткой, по младенчеству, по глупости обрезанной, ему уж неровня. Но коли за него вон какого князя важного посватали, то за Серёжку даже страшно, ибо могут выдать его за кого угодно. И велик ведь шанс, что отдадут, точно отдадут, да не пожалеют, за вдовца! Таких уж много, особенно после набегов. И все они в возрасте, постарше во много раз Дмитрия. Серёже будто даже повезло — всего на десять лет старше его муж, а ведь брата могут и за Бехтеева выдать — заметного вдовца. А он, небось, старше Серёжки в два раза, если не больше. Конечно не хотелось кровинушку свою бросать так, в такой-то момент. Всё хотелось Серёже остаться дома, может и помешать отцу брата насильно выдать замуж, но только нельзя уже было. И без того целых два года со сватовства зазря прошло, ибо даже свадьбы не провели. И первой ночи у них тоже не было. Серёжа прикрыл глаза, выдыхая через нос. Как-то тятя говорил, что в первую ночь надо быть тихим, как мышка, покладистым, чтобы не прогневать. Кого уж прогневать — мужа али Бога никогда не говорил, но опасаться стоило. Хотя, глядел Серёжа на мужа, глядел, видел, как тот на него смотрел. А тот смотрел постоянно и неотрывно, глазами пожирал. И всё это было необычно, непривычно. Чужое внимание не вызывало отвращение, недовольство, потому что что во время первой встречи, что после, уже на пиру, венчании, да и везде, Дмитрий был учтив, рядом с ним тих и почти что ласков. И выглядел он хорошо — красивый всё таки. Серёжа это признать только спустя два года смог. Однако, несмотря на то, что всё было хорошо и спокойно, что-то не давало покоя, зудело внутри, резало, страшило. Страх сковывал и выворачивал руки, ноги, противным змеем обвивал мозг и заполнял голову. Всё слишком непривычно и... Быстро. Серёже хотелось попросить: остановитесь, успокойтесь! Разве нельзя было спокойно провести венчание, после также спокойно провести пир, а после уж и брачная ночь как-то сама сложится. Но, нет, всё взвалилось на него разом — как с утра закрутило, так и не собирается отпускать доселе. И вот то, что было далее Серёжа сейчас не хотел ощущать. Хотелось ещё немного времени, пару лет, да хотя бы месяц. Словно бы на вздох, чтобы просто выдохнуть после всего произошедшего и набрать воздуха на новый вздох. Он ведь даже ничего о Дмитрие не знает, а уже вместе ложе делить время пришло? Серёжа приложился лбом к деревянному столбу. Столько мыслей, столько странных мыслей. А ведь сейчас ещё не вечер, не ночь. Едва-едва пир кончился и то — в палатах доселе сидят, пируют и отмечают за их здоровье. Муж его тоже где-то там, кажется. А может быть уже, как и он ушёл куда. Серёже казалось, что шум и гам его тоже несколько напрягает. Омега передёрнулся, когда вдруг подул ветер, словно вгоняя его обратно в терем. И даже ветер несёт его в этот новый дом, что ж такое. Видать уж ничего не поделать... А вообще, шмыгая носом и потирая красные с мороза руки, думалось Серёже отчего решили свадебку играть сейчас? Обычно ведь по весне, по лету, по осени, но чтобы зимой играть свадьбу? Странно всё ведь это, необычно. Был ли в том замешан поистине княжеский умысел или иная его воля — Серёжа не знал. Да и знать, в общем-то, не хотел. Предполагал только, что всё от того же от чего-то эта свадьба вовсе на два года была отложена. Дмитрий, после смерти Юрия — прежнего князя и отца его, занялся княжескими делами, ходил в военные походы, воевал, с дружиной рука об руку. Конечно, нужен был ему супруг, но пожалуй уж не так срочно, как новый булатный меч. Оттого-то так и затянули, а теперь решили сыграть, покуда снова не отправиться Чеботарёв в новые военные походы. Только теперь Серёжа его будет не в своём родном тереме ждать, под руку с братцем гуляя, а здесь — в чужом, мужевом, доме. Может быть даже уже с ребёнком или на сносях, насколько уж Дмитрий будет быстрым. — Вот ты где! — прикрикнул кто-то сзади него, судя по звукам едва ли не со ступеней слетая. — По всему терему ищу-ищу, а он вот, морозник! Серёжа тут же обернулся и увидел пред собой Тихона — тоже князя и друга его мужа, что, в нараспашку почти раскрытой шубе и съехавшей вбок шапке, бежал до него, тяжка дыша. Нос его и щеки были красные, но Серёжа знал, что холод тут явно не замешан. Последние пару часов к ряду пировали в широких палатах знатно и пили и ели много и обильно — оттого-то и щеки у мужчины были такие красные, румяные. Он, шмыгнув, подошёл почти вплотную к Серёже, коротко и нелепо поклонился ему как княжеву супругу и доброжелательно улыбнулся. Против Тихона юноша ничего не имел — знал он его едва ли больше, чем собственного мужа, однако сам князь Жизневский относился к нему явно благосклонно, почти как младшому братцу, и за то время сколько он тут находится уже успел прилипнуть к нему, как банный лист, став своеобразным проводником по терему Чеботарёва. Впрочем, их общению сам Дмитрий не возражал (в конце концов что такого может случиться, если сам Чеботарёв знал его уже давно и был Тихон для него всегда верным боевым товарищем?), да и Серёжа против не был, оттого Тихон и вечно заговаривал с ним по разным пустяковым поводам. Но сейчас, Серёжа догадывался, прибежал он по чьей-то просьбе. — Чего такого? — коротко спросил юноша, поднимаясь выше по ступеням. Тихон шмыгнул и утёр нос ладонью. — Уж вечереет, гости расходятся, Сергей. А тебя муж обыскался, — протянул Тихон, оглядываясь по сторонам, разглядывая чужие сани, стоящие во дворе. После, он перевёл взгляд на самого юношу, чуть склонил голову в бок. — Меня вот послал, чтобы привёл тебя с улицы, в терем увёл. Ну, а там уж кто другой тобой займётся. Серёжу как молнией поразило. Неужели... Неужели уже пришло время? Так скоро. Хотя, глупо было ждать чего-то иного. Не дитя ведь малое, чтобы верить в чудеса. Но всё казалось юноше, что все эти гулянья, пиры, венчание, увоз из родного дома, что всё это — продлиться чуть дольше. И без того всё это заняло без малого три дня, но сейчас, стоя на крыльце и шмыгая красным от холода носом, Серёже казалось, что он не успел убрать ладони от лица, как все пронеслось мимо него. И вот уже настал заключительный этап всей этой процессии. Первая брачная ночь. Которой, если говорить честно, Серёжа пожалуй боялся, словно огня. — Хорошо. Я понял, — ответил Серёжа, вскинув головой, проходя мимо Тихона, отворяя тяжёлые двери терема, стены которого нависали над ним и давили своим мраком. Словно тучи над его головой сгущались, когда он снова переступал порог собственного нового дома.***
Сегодня надо просто потерпеть, даже перетерпеть одну единственную ночь. Постараться не опозориться. А потом уж всё спокойно будет. Такими мыслями успокаивал себя Серёжа, пялясь круглыми глазах в стену, сидя на кровати в теперь их супружеской комнате. Близко к кровати стояла небольшая тумба, а на ней ещё более маленькая и тонкая свеча, которую принесли в тот момент, когда Серёжу завели сюда. Она, своим тонким, тускленьким, светом едва ли освещала кровать, из-за чего та казалось всё более тёмной и страшной. Кровать была с высоким изголовьем, обитая драгоценными тканями, и мягкими перинами, в которых, как казалось юному омеге, можно было потонуть. Под ногами лежал мягкий ковёр, на который поначалу Серёжа вступал голыми ступнями, чуть страшась даже сам не зная чего. Всего его колотило после того, как зайдя обратно в дом, его под белые рученьки ухватили служки, снова наскоро помыли и переодели в новую, свободную рубаху и тёплый халат, подвязанный плотно и слишком сильно, туго, широким, красным поясом, развязывать который ему не разрешалось. После же — отвели его сюда, усадили на готовую, мягкую постель, с белым, новым и чистым бельём и ушли, оставив в одиночестве, дабы дожидаться мужа. Серёжа же, как его посадили, так и сидел до сих пор, наблюдая изредка только за свечей — ужас как не хотелось, чтобы она гасла, чтобы Дмитрий пришёл и взял его в полной темноте. Это было бы слишком страшно для него. Всё это в принципе было страшно, но от одной мысли того, что всё будет проходить в тишине и полной темноте — кровь стыла. Серёжа сморгнул, весь как-то поджался, плотно закрыв глаза. Его не то морозило, не то жарило всё это время, а голова и вовсе гудела. С самого утра рыдали уж по нему бабки. Рыдали так громко и горько, почти что выли. И от воя этого, уж честно, кружило голову и от того она и гудела. Сейчас же Серёжа и сам бы не прочь был взвыть, покуда ожидал Дмитрия здесь один. Всё ещё было неясно, что уж хуже — это долгое ожидание и одиночество, когда всё давит и душит так, что хотелось разодрать горло или всё таки нахождение мужа где-то рядом. Ведь он придёт уж скоро, Серёже передали, что он задержался из-за каких-то гостей, но скоро должен был прийти. И что тогда будет? Он знал что и как, не маленький всё же, однако всё равно было так непривычно и столь же неудобно, словно душа его от этого была не на месте, почти противилась. Серёжа шипел на себя сквозь зубы: терпи, терпи, — велел себе, — терпи и не позорься. Хотя бы ради Серёженьки... Пожалуй, только и мог он сейчас, что думать о брате и о том, как тот по нему скучает там, почти один. Конечно с ним были родители, да и частенько он говорил о неком друге, которого, мол, сам же Серёжа давно знает, но как бы там ни было, а точно скучает он там без него. И он тоже по нему скучает. Вот будь его воля — всю жизнь бы прожил в родном тереме подле брата, а не здесь, в ожидании ясно чего, трясясь... Серёжа задумался и накручивал себя внутри, словно шерсть для нити. Напряжение внутри накрывало то и дело, заставляя тело трепетать и вовсе странно реагировать. Течка не должна была так скоро прийти, тем более зимой, но его тело всё равно реагировало не так, как должно было. И не то это вина его страхов и напряжения, не то... — Ай! — Серёжа громко вскрикнул и едва с кровати, подобно коту, не спрыгнул, когда его плеча вдруг коснулась чья-то рука. Он, хватаясь за сердца, с безумным взглядом обернулся и чуть приоткрыл рот, глядя на Дмитрия, что глядел на него пронзительным взглядом вплотную. — Тише-тише, чего ты, — проговорил он несколько хрипло, проходясь широкими шагами до Серёжи, возвышаясь над ним. Серёжа знал, что был одним ростом с ним, но теперь, когда он сидел на кровати, князь возвышался над ним тёмной фигурой. Омега рвано вздохнул и сглотнул слюну, нервно хлопая глазами. — Неспокойный какой. Али напугал чем? Серёжа потупил взгляд в мужа ещё пару мгновений, разглядывая его наряд. На нём был лёгкий кафтан иного кроя, нежели в котором он был на свадьбе; длинная, перевязанная поясом с серебряной вышивкой, рубаха; тёмно-синие порты, которые были более широки, чем обычно, видимо для удобства. Между бровей юноши появилась нервная и темнеющая морщинка. — Нет. Не напугал, — коротко ответил Серёжа, наблюдая за тем как Дмитрий стаскивает с своих плеч кафтан и с задумчивым видом садится рядом. — Отчего тогда кричишь? — спросил мужчина следом, чуть склонив голову. Серёжа кашлянул. Взгляд у его мужа был цепкий, острый до ужаса, как кинжал. Он что-то будто выискивал в его виде, не оценивал, как иные, а именно выискивал и изучал. — Просто испугался, — проговорил тогда омега, всячески пряча взгляд по сторонам. Рука же Дмитрия вдруг легла на его подбородок, не больно, но настойчиво приподняла голову вверх, устремив в свою сторону. Мужчина улыбнулся уголками губ. — Не нужно меня пугаться, Серёжа, — начал было он, заметно приближаясь. — Нам теперь с тобой всю жизнь вместе жить. А какая жизнь в страхе, м? Я тебя не обижу, поклянусь снова. Серёжа опустил взгляд вниз, но насилу кивнул и только тогда Чеботарёв убрал руку от его подбородка. Внутри всё переворачивалось и падало вниз, разбиваясь на множество маленьких кусочков. Будто зеркало, упавшее на пол, сбитое по неосторожности резвым ребёнком. — Отчего же ты печальный такой, Серёжа? — донёсся вновь голос Дмитрия совсем уж рядом. Юноша, обернувшись, заметил, что тот сел к нему совсем вплотную, прижавшись коленом к колену, руку уложив на постель совсем рядом с его собственной ладонью. И снова глядел он в его глаза своими острыми, колючими, синими и тёмными, будто небо во время снежной пурги, глазами. Взгляд его было тяжело выдержать, Серёже всё хотелось отводить свой собственный, но его муж будто знал его и извечно перехватывал взгляд его серо-зелёных очей. Рассматривал он их не придирчиво, но цепко. Казалось, дай ему волю и смотрел бы всё время в них. Серёжа поджал губы, ощущая жар на щеках. Румянец, такой же, что и выступал на его щеках на морозной улице, проявился вновь на острых скулах, стекая низ, на шею. — Молчалив, печален... Никак не по нраву я тебе пришёлся? — Нет, — только и мог снова выдавить в ответ он, ощущая, как собственный язык проваливается в горло, вставая поперёк него. Дмитрий глухо засмеялся. От чужого смеха у юноши коротко пробежали мурашки, кожа стала будто гусиной. Смех не был страшным, пугающим или зловещим, но был снова необычным и до чёртиков непривычным, оттого и пробирал настолько сильно, надолго оставаясь и звеня, будто колокол, в ушах, ибо звучал в полной тишине. — Смешной же ты. Боишься, но не признаешься... — проговорил снова Дима, обернувшись на него, склонив голову. Помолчав, вновь улыбнулся. — Но ведь понимаешь, что сейчас произойдёт? Серёжа сглотнул слюну и коротко кивнул. Кивок вышел смазанным, ибо голова в один момент стала слишком тяжёлой и почти что упала, а не плавно чуть склонилась. — Хорошо. Более мужчина ничего не сказал, ибо стоило Серёже прикрыть глаза, как открыв их он увидел уже Диму перед собой, что гладил его ладонями по щекам и шее, целуя в губы, как целовал ещё на пиру. Но на этот раз всё равно... По-иному. Потому что губы альфы — жестковатые, пахнущие, как и весь он, стойким ароматом берёзовой листвы по поздней весне, накрывали его слишком сильно. Всего Дмитрия было рядом слишком, излишне много. Он окутывал тело Серёжи, будто языками пламени, лаская, гладя, но вместе с этими движениями оставляя почти ощутимые ожоги. Серёжа то и дело ёрзал и вздрагивал, дёргался, не смея усидеть на месте. ...то, как Дмитрий успел подхватить его под ноги и уложить на постель спиной полноценно, вновь нависнув сверху, Серёжа не мог до конца осознать, очнувшись в тот момент, когда руки альфы наконец стянули туго затянутый пояс на его талии, давая волю к вздоху. Руками своими же он, избавившись, стянув до локтей, от халата, стал наглаживать его по груди, просовывая их под рубаху, сжимая осторожно грудь, заставляя рвано и дёргано выдыхать. Помимо этого он не переставал прижиматься губами, то там то тут, ведя от его губ, ниже, к подбородку, шее, после к ключицам, на которых словно красной кистью вырисовывались пятна румян. Серёжа, в это время лежащий безучастной, почти распятой куклой, под собственным мужем, лишь глядел в потолок над собой. Наблюдал как на нём от свечи расплываются тени. Та ещё извечно дёргалась от движений, что происходили на высокой постели, и тени смешались, вытягиваясь. Тень Дмитрия, что нависал над ним, отражалась на стене и тоже дёргалась, сокращалась и растягивалась, как тетива лука, попавшего в неумелые руки человека, что всё никак не решится выстрелить. Или неумелого ребёнка, что, не зная ещё ничего, нерешительно то оттягивает, то снова отпускает тетиву. Серёжа вздрогнул всем телом и широко раскрыл глаза, когда Чеботарёв повёл по шее вначале носом а после облизнувшись, припал и губами, как-то странно покусывая. У юноши от напряжения сжался живот. Метка. Неужели сейчас хочет метку поставить? Но ведь нельзя сейчас! Ведь точно будет больно, пока они даже не повязаны и пока серёжин разум не затуманен. Это ведь будет слишком больно, он уверен. И не уж-то он сделает ему больно теперь?.. Хотя... Вполне может. Серёжа прикрыл глаза, раздумывая о том. Может. Конечно может, они отныне супруги и Дмитрию позволено всё. И если захочет его сейчас пометить — сделает это и разрешения спрашивать не станет. Заботится о боли, о том, что супругу будет плохо, если сделает всё не по правилам, тоже не станет. Сразу покажет кому Серёжа теперь принадлежит, чей он. Чья фамилия теперь будет у него, чьих детей позже будет носить. Всё он может. Серёже останется только принять. — Дрожишь, как на морозе, — проговорил Дмитрий вновь улыбаясь, стаскивая с его тела рубаху. Серёже искренне хотелось ухватиться за неё, чтобы не остаться нагим, не предстать таким перед мужем. Потому что казалось если это случится — сгорит он, как в костре. — Замёрз, бедный... Ну ничего, ничего, сейчас обогреемся. Серёжа сглотнул и чуть свёл ноги, когда муж, продолжая котом мурлыкать ему нелепости на ухо, всё же стянул рубаху с тела. Рука мужчины скользнула вниз, от его груди до живота. А глаза... Серёже хотелось в мгновение ослепнуть, ибо Чеботарёв сейчас разглядывал его тело. Он не отводил от него взгляд ни секунды, рассматривая грудь, что застывала от того, что Серёжа переставал дышать от волнения, живот, дрожащий от касаний пальцев, бёдра, плотно сжатые... Он смотрел на него. И Серёже хотелось провалиться под землю от этого взора. Только вот Чеботарёв его в том не щадил, ибо покуда Серёжа подрагивал и то бледнел, то алел, он прощупывал его живот руками, гладил его по кругу, с неясной улыбкой его разглядывая. — Ш-ш-ш, тише, тише, не бойся, — коротко шептал он тогда, наглядевшись, стал он стягивать с себя одежды, ладонью наглаживая его напряжённые бёдра. — Спокойнее, я не сделаю тебе больно, ч-ч-ч. Его голос звучал ласково, нежно, заботливо. Серёжа точно разбирал каждую нотку, но не мог позволить разжать седые губы, сжатые в нитку, чтобы произнести пару слов, которые повторялись кажется все эти два года. Я боюсь. Я боюсь того, что мне будет больно, ибо в первый раз всегда больно или неприятно. Я боюсь того, что метка будет долго кровоточить и ныть, того, что из-за неё я буду выть ночами, ведь она будет болеть. Я боюсь того, что после всего этого меня не пустят за порог терема. Я боюсь того, что умру во время родов. Я боюсь всей той боли, что придёт и накроет меня вместе с касаниями этих нежных рук. И наконец — боюсь этого взгляд сверху. Ибо его слишком много и он везде, кутает в себя, как в перину. ...вот, чтобы хотел сказать Серёжа своим вполне стойким голосом. Но он не мог, ибо стойким его голос был лишь дома, но никак не здесь. Здесь он лишь дрожал и имел право подчиняться и не более того. В голове снова печально завыло, покуда его муж снова не опустился низ, целуя в грудь. Серёжа поднёс руку к лицу и накрыл ладонью глаза. Внутри всего будто лихорадило. Дима же развёл его бёдра в стороны, погладил от груди до живота — аккуратно и даже нежно, пускай и касания всё также вызвали в Серёже крупную дрожь. Однако, выдыхая долго через нос, закрыв глаза, Серёжа всё повторял про себя: всё хорошо, нет ничего страшного, это быстро пройдёт и даже если будет больно, значит так оно нужно... Разум всё пытался доказать, что это нужно лишь перетерпеть, тогда как тело реагировало совсем иначе, противясь будто чужой, навязанной, воли. Но всё равно, пускай юноша то и дело вздрагивал и дёргался, словно обжигаясь об пламя, а румянец с его щёк так и не сходил — алея пуще прежнего. Помимо же его между ног вовсе становилось знакомо жарко и едва-едва мокро. От этого, конечно, хотелось свести ноги и накрыть ноющий к низу живот руками, скрыть свой непристойный вид, но нависающий над ним муж не давал этого сделать, руками оглаживая его таз. Серёжа часто моргал, пока он отводил одну из его ног в сторону, вёл горячей, шершавой ладонью под ней, едва ли не счёсывая чувствительную кожу. Прикрыв рукой рот он наблюдал за тем, как его напряжённая плоть скрывается аккурат между его ног, а после мажет меж ними же, надавливая. Дмитрий вдруг повёл рукой по его щекам и Серёжа лишь тогда осознаёт, что тот смазывает мелкие слезинки, скатившиеся из его глаз. Внутри же всё загорается жаром. Юноше кажется, что его бросили в костёр как какое-то полено и оставили гореть в нём до углей. — Ч-ч-ч, — успокаивающе шипел Дима, оставляя мелкие поцелуи на открытых ключицах, пока Серёжа отводил голову по сторонам и мычал сквозь сжатые зубы. Мужчина вдруг положил ладонь на его подбородок, огладил его двумя пальцами и повернул голову омеги на себя. — Смотри на меня, Серёжа. Не бойся. И Серёжа послушно глядел, чувствуя как грудь стягивают тугой верёвкой из-за чего дышать становится трудно, а голову заполняет пьяный дурман. Дима не был с ним груб, даже резок. Ему рассказывали, что в первую ночь может быть больно до стиснутых зубов, ибо муж имеет право взять своё как душа его пожелает. Но омега стискивал зубы не от боли и не от чувства, что опалило весь живот. Он сжимался весь от стыда и непривычности. Извечно казалось, что так не должно быть, что не сейчас, не в то время всё это. А когда тогда время? Серёжа не ведал ответа, сжимая руки в кулаки на собственной груди. Губы дёргались то вверх, то вниз, изгибались, как и брови, как и всё его лицо, всё ещё пылающее жаром. Дмитрий гладил его от груди до бёдер, заполнял собой всецело, давил, но всё это не переходило расчерченную будто на снегу черту. Серёжа безбожно и бесстыдно тёк от этого, будто течный и стыдясь желал отвести взгляд, только вот Чеботарёв постоянно не давал этому свершиться, сжимая ладонь на его подбородке. Ему хотелось, чтобы Серёжа глядел на него в то время, пока он наглаживал его и вгонял себя в омегу глубже, плавно, но единым движением. Серёжа задыхался. Его приоткрытый рот с мокрыми губами открыто и совершенно никак не сопрятано представали пред очами мужчины. Дима водил пальцами по этим красным губам, что дрожали лишь больше от таких его действий. Юноша загнанно дышал, боясь сдвинуть ноги и случайно коснуться боков мужа. Его бёдра дёргались, стоило Диме приблизиться и вогнать себя глубже. Серёжа сжимал зубы и часто-часто моргал, не отводя глаз от Дмитрия, что, вздохнув и прикрыв веки, приблизился совсем близко. Он, обняв его, гладя по спине, скрыл почти всего его собой так, что руки Серёжа только и мог, что закинуть на плечи альфы, покуда тот под новым углом входил в него, покачивая то медленно, то быстро, тазом. Его горячий лоб касался плеча юноши, а язык то и дело водил по коже, заставляя Серёжу опускать и поднимать плечи. Наконец можно было не глядеть в чужие, ледяные и колкие, синие глаза и юноша с наслаждением закрыл их, почти зажмурил. — Серёжа... — вздохнул мужчина, целуя его в плечо вновь и вновь, но с бóльшим напором, чуть приподнимаясь, облизывая языком шею. — Аргх, — прохрипел в ответ Серёжа, клацнув зубами, чувствуя то, как внутри всё напрягается и непроизвольно сжимается. Пальцами он несмело провёл по коже альфы, царапая её, пытаясь хоть как-то сдержать себя и своё тело, что ни в какую его не слушалось. Пред очами же всё плыло и крутилось, даже свет от свечи плыл, словно водная гладь. Разобрать что-то над собой, да и рядом с собой уж и нельзя было. Серёжа помнил, как выглядела эта комната, каким был потолок, кровать, но сейчас просто не мог вновь это представить, всё слишком мешалось. Разглядеть он мог лишь своего мужа, жавшегося к нему так близко и сильно, вгоняющего себя в него отрывистыми и медленными движениями, что однако резали будто кинжалом по груди. Спустя же мгновение, Дмитрий, оперевшись на руки, двинулся последний раз, застыв над ним и плавным движением прижавшись губами к его шее стал ставить метку. Серёжа будто отошёл от наваждения, почувствовав как зубы впиваются в его кожу. Глаза его в миг расширились и он всё же громко, несдержанно, застонал болезненно. Всё тело и внутри и снаружи заполнялось жаром — сильным, ярким, огромным пожаром, в котором он горел, сгорая и исчезая, плавясь, подобно свече, сейчас уже почти догоревшей. Внутри всё крутилось и переворачивалось, яростно сжимаясь, стягиваясь узлом (Серёжа уже не имел понятия, что за узел он чувствовал внутри — не то реальный, не то выдуманный дурманным разумом). Кожу шеи тоже стягивало и резало. Низ по ней текла горячая кровь, капая крупными каплями на постель. Метка была поставлена, значит и ритуал был отныне завершён. Только вот туман и смуту, что он с собой принёс, так и не исчезал. Серёжа дрожал, покуда Дима держал его в своих руках, нежно и осторожно стараясь зализать след от метки, что теперь так ярко горела на его шее. Он тяжко дышал мужчине в ухо, из-за боли закрывая и жмуря глаза, лбом, не осознавая того совершенно, тычась куда-то в висок мужа, шмыгая красноватым носом. Щеки всё также щипало. — Тч-ч-ч, — ласково шептал его муж, гладя по спинке, игознутой напряжённо и неестественно, неудобно. Он укладывал его на постель, подкладывая под поясницу, ноющую ужасно, перину, заботливо взбивая её руками прежде. — Всё кончилось, Серёжа. Отдыхай, ты так устал, бедный. — мужчина ласково вёл ладонью по его щекам, покачивая головой и изгибая брови, кривя ими. — Красный весь, горячий. Умаялся. Спи, огонёк, спи. Серёжа и впрямь, будто зачарованный, совершенно колдовством окутанный, почувствовал, как веки тяжелеют и падают, закрывая глаза. Как всё тело — напряжённое и горящее, проваливается в мягкую перину, расплывается воском до конца, становясь воздушным, лёгким, будто перо и вместе с тем таким тяжким, давящим. Дмитрий рядом с ним всё ворковал, шуршал одеждами, гладил его любовно, разглядывал снова, но уже не столь пристально, больше спокойно. Серёжа вздохнул в полную грудь, наконец закрыв глаза. Кончилось всё таки. Он вытерпел. Засыпая, Серёжа не думал о том же будет дальше. Пред глазами был лишь образ того, как он за руку гуляет вместе с братом, а в ушах застывал звонкий их смех... ...Дмитрий со вздохом поглядел на спящего омегу. Его красные губы чуть приоткрылись, сам же он тяжко и сорвано дышал, ибо сон ему предстоял явно неспокойный. Мужчина свёл брови к переносице, поворачивая голову вбок. Свеча, стоящая на тумбе, почти полностью была расплавлена, однако маленький огонёчек продолжал тлеть и дымить. Взяв в руки подсвечницу Дмитрий одним вздохом задул свечу, погрузив комнату во тьму.Спи, огонёк, спи. Пусть уйдут твои печали Пусть вернётся гордая сила Пусть водой потечёт жизнь по жилам Пусть огонь запылает в сердце Ты открой для него, сердца, дверцу