_____
— Клятвопреступница. Он смотрел куда-то поверх её головы; глазницы шлема, пылающие огнём, ничуть не изменили своего горения. — Я хочу вновь следовать клятве. Золотая гора выросла на чёрной латной перчатке, монетки стыдливо блестели под небом, затянутом солнечными лучами. Лишь теперь огоньки глаз дрогнули, словно свеча, побеспокоенная ветром. В крепко затянувшемся молчании Друза снова ощутила себя бумагой под прессом. Она немного помялась и раскрыла книгу, пошелестев страничками. Сырой близ озера воздух колол ноздри. — Преклони колено. Друза упала на сероватую гальку и положила ладонь под корешок. Шероховатая обложка книги была лишь немногим мягче её намозоленных пальцев. Бескровные губы разлепились во вздохе, прерывистом, что стук сердца. Каждый раз, когда Свет падал на неё, Друза чувствовала только боль. «Вы ему противны, о наигрязнейшая госпожа. Он отрицает саму вашу суть, злостную и мерзкую во всех её проявлениях. Зачем же вы страдаете? Зачем пытаетесь отстирать грязное исподнее в тазике скисшего молока? Метод, безусловно, проверен поколениями, но бельишко-то ваше не только в дерьме, но и в крови. А такую, поверьте вашему преданному слуге, уже ничто не возьмёт — попробуете вывести её, и исподнее просто-напросто рассыплется. Лучше сделайте Свет таким же дерьмовым и кровавым. Я уверен, только вы с вашими уникальными талантами способны на такую гниль». Друза опустила веки, точно заслон. — Паладин. Ты клянёшься беречь невинную жизнь. Клянёшься быть мудрой и по всякой битве различать кто более прав, чтобы сражаться на его стороне. Зачиная каждую драку, клянёшься бороться против зла, защищая невиновных. Карать творящих злодеяния, беспощадно изничтожая их пагубу. Рыцарь-клятвопреступник возвысился до небес, закрыл собою и солнце, и озеро, и даже серая галька под его тенью стала такой же чёрной, как и его доспехи. — Отбросив даже собственную чистоту, дабы исправить несправедливость, — зашептала Друза в его сапоги, буквы перед глазами расплывались, — я клянусь вершить правосудие над теми, кто совершил самые тяжкие грехи. При выборе между борьбой с заклятыми врагами и боем с меньшим злом, я не выберу большее — я пройдусь по всему злу ураганом и искореню саму его суть. Я всегда поддержу мстящего, если враг его повинен больше, чем он сам, и никогда не отговорю от мести ступившего на один путь со мной. Никогда не поддержу сторону обидчика, и сама им не стану, покуда не будет обида моя актом возмездия. Я искореню Тьму и Зло во имя Света и Добра. — Клятва возмездия вновь твоя, — сказал вечно-равнодушный шлем. — Поднимись. Друза поднялась, плечи опустились, кошель стал таким лёгким, что мог взлететь._____
Лаэзель нашла её привалившейся к Шкрябу. Устроившись на камне, у которого протекала узенькая речушка, Друза, только-только обсыхающая после обмывания, начёсывала белую шёрстку за ушами разомлевшей от удовольствия собаки. Звёзды над ними сонливо перемигивались. — У тебя новый фаворит? Очень хорошо, его аппетиты явно скромнее. — В доказательство своих слов Лаэзель бросила на землю оставшиеся от птицы кости, и пёсий хвост зашёлся метёлкой, подняв землистую пыль. Но есть пошёл, только когда Друза отпустила. — Признаю, это впечатляет. Либо ты его душила, либо успела надрессировать за такой короткий срок. Ещё одно преимущество этого животного. — У Шкряба много преимуществ, — спокойно кивнула Друза, пригласив сесть рядом, на нагретое уже место. Влажные, серебристые в подлунном свете волосы облепили острое лицо, как паутина. — Я люблю собак, замечательные создания: послушные и способные охотиться на крупную дичь. В отличие от кошек или некоторых… товарищей. — Согласна. Я помню, как он загонял детёныша медвесыча, втрое жирнее его самого. Ты привила ему настоящую ярость, которая… — Лаэзель недоумённо умолкла, глядя, как собака, не выпустив из пасти кость, довольно обваливает свою светлую шерсть в земле и траве и подставляется под руки и под ноги. — Которая полностью исчезает, стоит погладить его по животу или накормить. Возможно, завтрашним днём животное умрёт. — Погладить по животу или накормить? В целом одно и то же. — Последнюю реплику Друза проигнорировала. — Ха. — Другие вот не так хорошо восприняли убийство детёныша той твари, — изменившимся тоном сказала она. — Я про медвесычей. Лаэзель поморщилась. — Они иначе смотрят на вещи, через призму… как это называется? — Она задумчиво изогнула длинную шею. — Непрактичности? Эмоций? — Идеализм? — подсказала Друза. — Не шелак, — резко мотнула головой Лаэзель. — Неважно… Ты же, доведись тебе оказаться среди детей гит, недолго оставалась бы обычным жалким исстиком. — Пока не убрала бы их. Среди мёртвых гитьянки сложно быть хоть кем-то. Прежде, чем она сказала, что шутит, Лаэзель одобрительно сощурилась и воскликнула: — Я имела в виду, что ты была бы нежалким исстиком! Ни за что даже ты не справилась бы с несколькими. Даже несмотря на то, как ярко́ в тебе з`зиш гиш, умелое пламя. Оно горит в тебе так, что слепит даже меня, но твои навыки владения оружием столь хороши, что ты направляешь этот гнев, словно своё животное. — Она указала на Шкряба, сосущего кость. А потом подобралась, будто перед боем. — Одно лишь пугает меня… Не о псе я пришла с тобой разговаривать, и уж тем более не шутить. Друза моментально вскинула взгляд. — Ты о чём-то переживаешь, да? — Нет, не переживаю, — покачала головой Лаэзель, она всё смотрела, как на любимый тренировочный манекен, — думаю. Я думаю об этом, когда ложусь спать, когда вижу тебя по утрам умывающейся в реке или умывающей врагов их же кровью… когда ты сидишь у костра или уединяешься в своей палатке с кровососом, когда не помня себя поглощаешь зелья, как Гейл артефакты. Даже более прожорливо, пожалуй… Поодаль, за маленьким лесочком, на покрывале около палатки лежали и сохли недавно вымытые в реке склянки из-под целебных эликсиров. Потом Друза соберёт их, как и каждый вечер, а следующим днём наполнит у бродячего торговца, если того повезёт встретить, или сварит сама, чтобы к закату вылизать всё до последней капли. — Я назвала тебя з`зиш гиш, но лишь в те моменты, когда ты сражаешься, а не… месишь поле, как!.. — Лаэзель неопределённо повела рукой, указывая куда-то в сторону всё того же лесочка, за тенями которого на огне лагерного костра шкварчали котлеты. — Это твоё исступление битвы… каким бы по-своему манящим и возбуждающим оно ни было, его безумство опасно. А теперь я вижу, что ты не контролируешь себя и в минуты покоя разума. По собственной воле даёшь какие-то обещания, а потом нарушаешь их. И зачем? Чтобы повторить всё сначала. Что за пустая трата ресурсов… Она умолкла, недобро сверкая своими змеиными глазами. Несколько коротких мгновений молчала и Друза, будто ожидала продолжения, потом нехотя просушила: — Я не понимаю, какого ответа ты ждёшь, ведь вопроса не звучало. — Т-цк! Ответь: зачем ходишь на поклон к тёмному паладину? Для чего трясёшь воздух бессмысленными словами клятвы? Твои — не стоят того золота, что ты за них отсыпаешь, это уже всем понятно. Откуда знать, что твоё обещание добраться до яслей не очередная ложь? — Я никогда не лгу. Мы пойдём в ясли. Мрачная усмешка: — Почему это выглядит как ещё одна ложь? Друза поднялась на ноги, и Лаэзель отзеркалила это движение. Вострый нос напротив пары прищуренных глаз. Меж ними как раз пробивался сквозь крону деревьев льдисто-голубой луч лунного света. — Я никогда не лгу, ни разу не врала и не совру. Клятва — это другое. Мне это нужно. — Зачем же? — Это… — Друза сжимала и разжимала кулаки в бессилии. — Это сложно объяснить, — пробормотала она. — Мы сейчас разговариваем и понимаем друг друга, хотя ты родилась глубоко под землёй, а я родом из Моря Ночи, что выше вашего неба. — Лаэзель прошипела: — Попытайся. Друза тихонько вздохнула и почесала свободную от перчатки ладошку. Потом потопталась на месте. В такие моменты её язык был подвешен не шибко высоко, так его ещё и вниз тянули чувства, которые не выражались в словах: они именно что и таились в этих её коленопреклонениях и дареных обетах. Лаэзель тем сильнее мрачнела лицом, чем дольше Друза бездействовала. — Не думаю, что мне нужно перед тобой оправдываться, — медленно и с расстановкой проговорила она наконец, будто до последнего сомневалась в собственных словах. — Но я уважаю тебя… ты сильная. Мне кажется, что мы с тобой похожи во многом. Возможно, лишь кажется. Но если нет, то мне не нужно объясняться, чтобы ты меня поняла… Как бы сказать? Клятва делает меня сильнее. Не физически, а внутри. Помогает идти дальше. Это как… костыль? — Ты что, калека? — возмутилась Лаэзель, лишь немного польщённая словами о своей силе. — В таком случае не смей даже сравнивать нас. Я — воин. Друза выгнула бровь. Потом согнула обратно. Затем снова тяжело помолчала, почти как рыцарь-клятвопреступник. Речушка, один из самых маленьких рукавов Чионтара, журчала за десяток таких рек. В устоявшейся тишине только её и было слышно. И немного лагерной возни. Хватит молчания на этот день, пожалуй. Друза поискала, на что бы можно было сложить руки, но меч лежал в палатке, начищенный до блеска и заточенный так, что даже взгляд об него резался. Тогда Друза определила руки на живот. Внутри как раз что-то ворочалось, но явно не от голода. — Плохое сравнение, — признала она. — Я ошиблась. — М-м, возможно, для тебя оно и в самый раз… Но нет, я отказываюсь в это верить. — Спасибо. Я уверена, что ты поймёшь меня, Лаэзель. Только помоги мне объяснить. Быть может, это слово есть в гитском языке? Что у вас говорят, направляясь в бой? Или как называется это чувство, мм, щемит внутри от одной мысли об этом. Это как… что-то важное, как надежда на будущее, но ради которой можно и умереть, лившись его… как бы сказать? Это… — Влаакит`ка свим храт краш`хт, — с гордостью процитировала всех гитьянки Лаэзель. — Лишь во Влаакит обретаем мы свет. Солнце, что слепит нас, пустота, что содержит нас. За неё я рвусь в бой, распаляюсь жарче горнила в кузнице, и из-за неё же держу ум в холоде, а сердце в камне. Она — моё начало и мой конец. Я буду биться за будущее, которое моя королева создаёт с каждым убитым гитьянки гхайком. Даже если умру, так и не увидев вселенные свободными от них. Говоря это, она будто вытянулась в росте и расправила плечи ещё шире, хотя куда там. Никогда прежде Лаезель не казалась такой прекрасной, пусть даже прекрасность эта была извращена слепым поклонением — словно труп монаха на монастырском алтаре. А в ночи её желтевато-землистая кожа стала напоминать цветом набухающий синяк. Друза же смотрела на речку под ногами. — Каково это — чувствовать себя принадлежащей к сильному народу с могучей королевой? Ты никогда не будешь одинока, у тебя всегда будет причина сражаться, и даже оказавшись отделена от своих, вот как сейчас, ты всё равно будешь частью чего-то большего… — Это моя жизнь, то, с чем я просыпаюсь и засыпаю, — с готовностью ответила Лаэзель. — Я не знаю другого и никогда не узнаю. Как мне описать тебе разницу, если… Цк`ва! Друза дёрнула уголком губ. — Попробуй, — играючи подначила она. Лаэзель из Клиира раздула ноздри. — Ты слушаешь меня сейчас, это хорошо, теперь услышь то, с чем я пришла к тебе. Взгляни на себя. Это твоё цк`ва т`рак доведёт тебя до смерти. Оно не делает сильнее, наоборот — ты слабеешь. Делаешь себя зависимой от силы клятвы, а потом нарушаешь её и теряешь силу. И я знаю, что не только её… — Она с подобием то ли сочувствия, то ли жалости в глазах взглянула на Друзу. — Я слышала, что паладины теряют частицу себя вместе с клятвой. Откуда мне знать, что ты — всё ещё ты? Что осталось? Ты говорила, что чувствуешь целостность, когда убиваешь кого-то… Как клятва может залатать эту дыру, если она забирает ещё больше? — У меня не так много того, чего можно лишиться, — совсем уж высушено и жухло сказала Друза. — Клятва даёт больше, чем забирает. Я и сражаюсь с ней лучше. — И без неё сражалась так, что я согласилась идти твоим путём, — возразила Лаэзель. — А что же твоя целостность? Если не так много того, чего можно лишиться, то откуда то, что можно складывать? Если это были очередные метафоры… Как же отвратителен ваш язык! Хуже вашего голубого неба, зелёной травы и лёгкого ветерка. — Я не знаю, что тебе сказать. — Почему? Потому что трусишь признать правду или боишься моей реакции на неё? Не стоит… Я умею проявлять терпение. Даже сейчас, когда ты испытываешь его. Друза невесело усмехнулась: — Только ты можешь прийти ко мне, спокойно коротающий вечер в одиночестве, чтобы начать ругать за личный выбор. — Здесь каждый выбор важен, — поспорила Лаэзель, но без всякой враждебности. — Если решаешь принять участие в чужом конфликте и вырезать лагерь гоблинов, чтобы спасти друидов, то нужно быть уверенной в победе, а не терять силы перед битвой. — Что нам стая гоблинов? Эти животные представляли угрозу не более серьёзную, чем Шкряб. Пёс, отозвавшись на кличку, потянулся мокрым носом к руке. — Это правда. Но будут и другие препятствия, более серьёзные, чем гоблины. Я уже не говорю о гхайках. Друза согласно покивала и задумчиво уставилась на славную мордочку Шкряба. Под пристальным вниманием Лаэзель она наклонилась и соскребла несколько присохших к шерсти корочек под глазами собаки. Потом поднялась на ноги прохудившимся мешком сомнений. Будто тоже прислушиваясь, речушка зажурчала спокойней. — Я поняла, как тебе объяснить. Клятва — моя Влаакит. Так что я буду «кланяться тёмному паладину» и дальше. — Сначала сравнила с костылём, теперь с моей королевой? Шкакет! Это неслыханное оскорбление для моего народа. Впрочем, — тут же сменила гнев на милость Лаэзель, — возможно, сравнение не бессмысленно… Знаешь ли ты, как переводится слово «влаакит» на ваш язык? Это значит смерть, Друза. Та удивлённо вскинула голову. — Ни за что бы не подумала, — пробормотала. — Ну конечно. — Лаэзель пригляделась к ней, в сотый раз со дня их знакомства. — Что ж, пускай будет так: клятва — твоя влаакит. Но если она тебе и дорога так же, как мне дорога Влаакит… Цк`ва, поверить не могу, что говорю это! Но… — Она вскинула подбородок, чтобы осмотреть бескрайнее небо в вырезе кроны. И прошептала так, как умеют воины — тихо-тихо, но будто бы на грани с криком: — Береги свою клятву. Если она для тебя хотя бы вполовину столь же важна, как для меня моя королева, ты больше никогда её не нарушишь. Никогда. Не смей. Короткие ресницы Лаэзель опустились, взгляд упал на Друзу, но в глазах будто бы остался кусочек звёздного неба. Друзе даже показалось, что она увидела там одинокую Слезу, возможно, Клиир. — Если не сможешь достойно закончить свой путь… если т`рак возвысится над тобой, предпочитающей спускаться, а не подниматься… если однажды в бою по воле личинки в голове или по следу желания крови ты накроешь щитом себя, а не меня, и направишь в мою сторону меч… я убью тебя. И это будет достойная смерть, которую ты не заслужишь. — И всё? — тускло улыбнулась Друза, поднимая руку выше, чтобы Шкряб перестал марать её влажным носом. — Так просто? А если у меня всего лишь рука устанет держать щит, а меч случайно ляжет в твою сторону? — Тогда, — скривилась в ответной улыбке Лаэзель, — в следующий раз ты будешь более аккуратной. Конечно, если Иссохшему удастся собрать воедино куски, на которые я разорву твоё серое тело. — Хорошо… Почему бы и нет. Мне нравится план. — Друза вздохнула себе под нос. — Я буду следовать клятве, а ты следить за тем, чтобы драться где-нибудь позади меня и не попадаться под направление меча. — Т-цк! — Цк. На этом Лаэзель посчитала разговор оконченным. То, что она закатила глаза, Друза распознала по приподнявшемуся на мгновение лбу, сверкнувшему в молоке лунного света. Обхваченная тонкими верёвками белья, спина с чётко очерченными мышцами и полоской позвонков самую малость ссутулилась, когда Лаэзель всё-таки обернулась напоследок. — И, Друза… Если ты почувствуешь, что даже твоя клятва не даст тебе достойную смерть — просто скажи мне, и я закончу это. Быстро. Друза всё-таки помолчала чуток. — Спасибо. Если что, я нахожу наш маленький обмен комплиментами очаровательным. Не нужно убивать меня, пожалуйста. Я бы не хотела причинять тебе вред. — Это взаимно, — с неестественным для гитьянки добродушием отозвалась Лаэзель. — Влаакитма-растил. На вновь повисшую тишину — речушка журчала очень тихо и задумчиво — слово тайного языка легло так, как кувалда ложится на подушку. Оно примяло её. И Друза как-то примялась вместе с ней. Не все смогли бы понять их разговор. Да и они сами по-настоящему поймут его лишь днями позже._____
Рассвет красил его в желтоватый, закат в рыжий. Так и так издали он походил на горящий конец спички: такой почерневший, доживающий свою минуту. Но рыцарь-клятвопреступник совсем не тлел, напротив — Друзе с каждым разом он казался всё выше и выше. И глазницы шлема будто пылали всё ярче и ярче. Даже сейчас, во мраке ночном, облачном и беззвёздном. Сейчас, пожалуй, ярче всего пылали, как два маяка. Друза нашла бы рыцаря-клятвопреступника и без ночного зрения и даже не зная, что он как обычно встал на отшибе. — Уж не подпитывает ли моё золото твою силу? — спросила она вместо приветствия. — Нет, — ровно ответили два уголька. — Я уже говорил, что меня питает тьма, как может она напитать и тебя. Золото — всего лишь твоя жертва, потому что нужно отдать материальные блага, чтобы заслужить духовные. Друза рассеянно подкинула полный монет кошель. Часть из них были сворованы Астарионом у торговца — «На твои грязные полуночные святотатства с тем тёмным паладином, дорогая». Странные у неё жертвы. Может быть, потому и клятвы непрочные. — А способ получения материальных благ и их сомнительная жертвенность влияют на клятву? — всё-таки поинтересовалась Друза. Вот теперь к ней повернулись и шлем, и доспехи. — Нет. — Зуб даю, ты сейчас улыбнулся. — Ты видишь сквозь мой шлем? — Ты сейчас так звучал… Рыцарь-клятвопреступник отвернулся. — Твои мысли, наблюдения и зубы принадлежат лишь тебе, паладин, — произнёс. — И тебе решать, что с этим делать. Ты готова приносить клятву? На неё влияешь лишь ты и сила твоих духа и веры. — А как ты выглядишь? — Друза присмотрелась к шее, месту стыка шлема и латных доспехов, но они прилегали так плотно, что нельзя было найти даже тонкую полосу кожи. — Я чувствую в тебе нежить, это без сомнений. Но ты и не скелет, как Иссохший. Насколько же ты стар и скольких паладинов видел? На сей раз шлем повернулся в сторону покрывала, расстеленного подальше от жара костра, чтобы вонь от гниения не усиливалась. Там, в холоде и сырости, устроился мертвец, костистые пальцы перебирали колбы со странными смесями. А на стопке книг рядом сидела маленькая птица и заливалась трелью. Её короткий, тонкий клюв склонялся то в одну сторону, то другую. Иссохший умиротворённо щурил выцветшие глаза. — Мы отличаемся, — подтвердил рыцарь. — И я встречал бессчётное количество оступившихся паладинов. Мало с кем из них я виделся дважды, клятвопреступница. Остальное не даст тебе ничего. — Оно потешит моё любопытство. Рыцарь-клятвопреступник холодно промолчал. — Мне кажется, что я к тебе как в бордель хожу, только и плачу́, и на колени встаю тут я, — призналась Друза. — Ничего Светлого. И удовольствия мало. Рыцарь-клятвопреступник промолчал уже куда теплее. — Прекрасно. Ладно. Я готова приносить клятву. Тогда он повелел, и она преклонила колено. Почти как в борделе. А потом, поднявшись и облегчившись на целый кошель золота, Друза впервые сказала ему: — До встречи._____
Был в лагере у них такой Сундук, всем сундукам сундук: немного выцветший, желтоватого оттенка, с железной застёжкой и крепким донышком, которое выдержало бы и плаванье по соленому морю без всяких лаковых покрытий. В нем лежали самые разные вещи: от снаряжения и оружия до еды и книг. Мало того, что махина всё это в себе умещала, так ещё и перемещалась из лагеря в лагерь. «Самое полезное волшебство из всех», — заметила Карлах, и с ней все согласились, даже Гейл, хотя у него книг было больше всего, ничего удивительного. Так вот в этом Сундуке лежало и много личных или просто очень важных вещей: магические свитки, собранная по пути ерунда вроде цветов в банке, дорогие сердцу кинжалы, сейчас слишком тупые для боев, но все ещё хорошо режущие по сердцу, подаренная подругой ночная орхидея, которая осыпалась на донышко лепесток за лепестком. Такие вещи считались неприкосновенными, никто не трогал чужого. И совсем не потому, что до того, как стать жителями Сундука, они в основном были украдены у кого-то. Просто в небольших отрядах, где всякий разговор является достоянием общественности, водится очень ценить личные побрякушки. Пусть отсохнет рука вора, который украдёт плюшевого мишку у собственной дочери. Короче говоря, в Сундук можно было положить любые ценные вещи, и никто бы их не тронул. И всё же, помимо Сундука, у каждого в палатке был свой рюкзак или подсумок с чем-то, что в Сундук класть совсем не хотелось. И это даже не про трусы или любимый брусок мыла; эти вещи как раз-таки можно было спрятать на дне чьей-нибудь могилы, а наутро найти около лежанки товарища. И вовсе не потому, что половина из них любила разрывать то, что разрывать не следовало. Просто это мыло и трусы. Ими жонглируют в таких приключениях, они быстро заканчиваются. Речь идёт скорее о чём-то, что не положишь в общий Сундук не потому, что не доверяешь, а потому что стыдно — отдельно от всех, перед собой — или потому что страшно расставаться, помогает оно или даёт надежду, или ещё как травит. И вот была стопка листов, покрытых чернилами случайно, будто снег нападал или дождь накрапал. Несколько абзацев отличались такой нестройностью букв, что издалека походили на растянутый неровный забор, одну часть которого возвели гномы, а вторую построили гоблины. Местами на перо давили так сильно, что бумага порвалась; где-то начерниленное остриё едва касалось поверхности, и слова получились тонкими и какими-то немо́гущими: ни быть прочитанными, ни даже просто увиденными целиком. Писалось это всё в разные дни в течение короткого промежутка времени тем, кто пытался разобраться в себе. Бывает так, что для того, чтобы понять мысли в своей голове, их надо записать; или для того, чтобы выжечь оттуда; или чтобы отделить от личинки, хотя та вела себя послушней Шкряба, разве что пузо не подставляла. Так вот этой вот стопке листов непременно нужно было лежать в рюкзаке хозяина и быть подложкой под остальные вещи, а в один день засыреть от протёкшего бурдюка. Но они лежали в Сундуке. Конечно, лежали они там надолго; пишущему либо надоело писать, либо в том пропала нужда, либо руки устали, и в итоге всё сожгли — но факт остаётся фактом: какое-то время этот срам был в Сундуке. И никто его не прочитал. Ни одна живая, неживая или проданная душа. Только у нескольких расположившихся рядом Гейловых книг странички отсохли и раскрошились, чай в мешочке загорчил, да ещё пара ножей обломала концы. Словом, прежде, чем сгореть в Осквернённых Тенью землях, продлив идущий от костра свет, они испортили несколько чаепитий.