cherrybomb
я зайду в этот бар
через пару дней
ща некогда
да и снема во второй кофейне
*смена
с тебя мартини
angle_fluffy_bootz
оо
не узнаю твой вкус
cherrybomb
у тебя учусь
дурак
angle_fluffy_bootz
извини
а чем так занята?
или секрет?~~
cherrybomb
ох если бы
это не тайна
это пиздец
брат проспал поезд
потом решил не покупать
новый билет
а остаться у меня на нг
пиздец блять
angle_fluffy_bootz
всё так плохо?..
cherrybomb
неа
просто
мне хозяйка квартиры
не разрешила с животными
куда его деть?((
angle_fluffy_bootz
ахахахаххах
серьёзно, детка
помощь нужна?
cherrybomb
себе помоги
неа
я справлюсь
а тебе?
angle_fluffy_bootz
я в норме вхвх
извини
мне пора
руки замёрзли
да и работа не ждётт
пока!!!
антон прячет телефон в карман и утыкается носом в шарф. хаск молчит. антон смотрит на снежинки устало и шуршит по дорожке. хаск фыркает. антон вздыхает, мысленно решает, что ещё нескоро сможет признать потребность в поддержке, но радуется, что хотя бы имеет возможность сделать это, принять слабость, и испытать облегчение, подобное тому, какое настигло его по пути из бара в тот день, когда хаск безоговорочно выслушал всё, что антон вывалил позорно, когда притащил в квартиру, когда уложил спать и приготовил чай. хаск осторожно касается плеча: — куда полетел? — спрашивает с усмешкой, — мы пришли. антон замирает и пару раз глупо хлопает ресницами. он следит взглядом за тем, как пальцы исчезают с глянца куртки и скрываются в глубоком кармане. хаск достаёт сигареты и прислоняется спиной к стене, тянет: — будешь? а антон молча соглашается. кивает и встаёт рядом, принимая из рук уже прикуренную сигарету. «парламент» — не совсем та эстетика, в которой хочется жить, но единственная доступная. курить с одной — тоже не та манера, но уже до безразличия приевшаяся и как-то особенно согревающая, потому что, впервые, антон принимает не с вытянутой руки своего сутенёра, а с чужого осторожного движения возле пересохших губ. он мотает головой. слишком часто думает об интимных мелочах. о солоноватой коже, о смыслах и безделицах, о шершаво-кошачьем языке, о спёртом дыхании, о запахе медицинского спирта и пробки на антисептике, думает о хаске и, совсем смущённо, едва не под одеялом, о том, что их связывает и связывало когда-то. «парламент» — тяжеловат. антон не курит много, но в последнее время за частоту сам себя осуждает. вэгги возражает. она говорит, что прогулки на нижний пролёт с пачкой её «мальборо» это плата за жильё на территории бабушки чарли, говорит, что от нервов принято лечиться сперва деструктивно, потом — как придётся, говорит немного, но всегда с толком, и, понимает антон, оказывается права. она подбадривающе хлопает по плечу, когда он помогает по хозяйству, кивает, когда делает что-то незначительно полезное, но о его исчезновении не заговаривает, в отличие от чарли, в первые минуты попытавшейся выяснить, куда исчез её левый парень. чарли — ваниль, масло, миндаль, зефир, ни разу — табак или примеси. никакой химии. чистая нежность и наивность святая, как богородица. она антона обнадёживает бессмертным своим оптимизмом и энергией. вэгги — табак, море, кофе, кровь. антон не знает, что она делает по ночам, но почему-то неизменно молочно-кровавым месивом пахнет. безудержным чем-то. да и фальшивый глаз под чёлкой пугающе подозрителен. чарли всегда про уют и покой, а вэгги — про ментальную щедрость на веру и скупость на эмоции. она как сестра троюродная, каких у антона не было никогда. голос хриплый и от сигареток шелестящий, волос светлый и прямой. что-то общее есть. крылья, может. вместе ангелами были. один, правда, в падении повредился и поцарапал белизну колена об асфальт. вэгги — кислородное объятие и стрёмная фигурка на входе в квартиру. керамический тигр на комоде. она говорит о жизнеутверждающей хуйне и антон видит в ней свою родственную душу, поэтому курит горькие «мальборо» и тяжёлый «парламент». поэтому и курит всё чаще и глубже. а ещё подумывает ставить прививку от бешенства после внеочередных драк с подъездными крысами. хаск кашляет негромко, глядит на пачку в руках. антон улыбается безмозгло, отрываясь от рефлексии: — ещё? — хихикает он, — как тебя целовать с такой горечью? — так не целуй, — фыркает хаск. — ох, — театрально хватается за голову антон, — удержаться бы. они вместе затягиваются вновь. на улице притягательно и влажно. антону нравится стоять под козырьком бара, курить с хаском, шутить о ерунде. антону нравится думать, будто это не кусок сырой повседневности, а начало чего-то уникального и нового. ему нравится думать, будто ни валентино, ни студии, ни неприятностей, ни уж тем более физзаролли никогда не существовало. но они были. и это гасит спичку внутри, и это напрягает, и это он сознательно игнорирует. хаск разве что напоминает. разговорами. намёками. неравнодушием. кусает изнутри. антону нравится это. — закончил? — спрашивает хаск, о край мусорки окурок затушив, — не торопись, мы рано пришли сегодня. снег шуршит, гул города что-то бормочет. нечто красочное прячется в крышах и волосах, антон не разбирает. ему нравится новый год как праздник. с недавних пор нравится. — м, — кивает он, — я уже всё. хаск отряхивает ресницы от снега и чешет щеку, открывая портал в неизбежность, именуемый «баром». с выдачи на него смотрят угрюмо и безрадостно. эля глухо ругается под нос, а потом громче просит: — захар, убей этих долбоёбов. девушка отчаянно натирает бокал сухим полотенцем, одним взглядом указывая на источник всеобщих беспокойств. хаск кивает и стягивает куртку, проходя внутрь. антон не торопится. разглядывает знакомую незнакомку за баром. он осторожно стряхивает пепел, ненароком налетевший с улицы, снег с хасковой шапки на собственной голове, топчется на входе, избавляясь от налипших на подошву ботинок льдинок, но всё равно не решается пойти внутрь в качестве полноправного работника, а не очередного проблемного посетителя, отрывающего своими беспокойствами бармена от работы. эля фыркает устало: — чего встал? не задерживайся. он делает шаг. за ним ещё один. проходит тихо и незаметно внутрь, но без едкого комментария не обходится: — где шапку посеял, чемпион? — интересуется пассивно эля, — смотри захаркину не проеби. он трепетно к этому относится. — эля, — злится хаск из подсобки. — молчу, — заметно веселеет барменша, — а ещё он может залпом осушить бутылку архангельской водки, веришь? — не сомневаюсь, — улыбается антон, — был шанс увидеть. — ох, так вы настолько близки? — скалится эля, — захар, не знала, что за тобой наблюдается общительность. — а за тобой дружелюбие, — парирует ловко хаск. — проехали. я эля, — представляется девушка, — на случай, если имеешь проблемы со слухом или внимательностью. — антон, я тут второй день, — вежливо отвечает юноша, — но ты меня наверняка и без этого помнишь. эля щурит глаза с изящными стрелками. стучит коготками по выдаче и, осознав, щёлкает пальцами в воздухе: — о, да! — победоносно заключает она, — ты разъебал башку в нашем туалете и проныл всю ночь пару суток назад. антон смеётся: — есть за мной такой грешок. — чудно, — решает эля, — наши смены никогда не пересекутся, но, тем не менее, постарайся не мешаться под ногами в рабочее время и не прикасайся ко мне. — я гей, — предупреждает антон. — мне безразлично. — без проблем, — соглашается антон. — сплетничаете? — спрашивает хаск, выходя из служебных катакомб. он гладит фартук и чёрную рубашку под ним. почему-то антону кажется, что форма должна быть немного ярче, чтобы соответствовать общему виду притягательно-обаятельной красочности всего мира за пределами бара и его неона. бар вырвиглазный и яркий, как летнее солнце, развод бензина в луже и анимационный фильм нулевых. как фильм нулевых. антон по ним тоскует — по дням, которые воспоминания и мозг окрасили в ярко-жёлтый отсвет фотографий, липнущих к пальцам. по существу, мир и тогда был ванильно-серым и белёсым, и зимы тогда были настолько же бесснежными, просто важнее, чем деньги, и ценнее, чем статус. и жизнь была дороже пломбира по акции и аллергенного яблочного шампуня, из-за которого на трое суток в реанимацию увозят от поглощения внутривенно. антон сам таким не баловался, зато с соседями никогда не скучал. помещение слишком восторженно-нереальное, а музыка — нестабильная. антон оборачивается, стягивая с плеч куртку, хаск что-то ещё говорит коллеге и кашляет негромко. за сценой стоит фортепиано и двое. эля трагично вздыхает, слишком громко и театрально, если подумать, но антон не жалуется — ему становится на редкость любопытно. — я не буду это играть, — шипит юноша за инструментом, — и не задержусь здесь надолго. — уж не сомневаюсь, дорогой, — отвечает ему с бесстрастной улыбкой молодой мужчина, — не думай, что меня радует это сотрудничество, просто бывает трудно отказать старым знакомым, когда они просят пристроить своих бедных друзей. споры этой парочки раздражают, кажется, всех, но антон не жалуется — его перебранки только развлекают и настраивают на работу. — я не щенок, которого отдают в добрые руки! — фыркает павел и поправляет свою забавную шляпу, которую даже в зиму не меняет на шапку. — и я бы не взял кого-то, вроде тебя. не люблю собак, — объясняет аластор. — у тебя просто руки недобрые, — резюмирует юноша, — а я здесь только от безысходности и только на проклятую неделю. просто дай мне играть этот галимый джаз и отстань со своими комментариями! командирский тон и устрашающий вид аластора не впечатляют: — я — твой босс, — напоминает он. эля вздыхает, и антон без проблем понимает, сколько уже продолжается этот бессмысленный/очередной спор, — и ты будешь делать то, что я скажу. тебе повезло, что я так близок с твоей попечительницей, иначе подсобка — так и осталась бы подсобкой… антон хихикает и смотрит на служебную дверь. идёт неторопливо. внутри мушки неприятно колют и кусают, рвутся во внешний мир, чувствуют от аластора в извечном красном плаще угрозу, в словах его находят сквозящую знакомыми путами-связями сутенёрскими ядовитую жилку, отравляющую воздух. валентиновские жесты, но гораздо более деликатные, грациозные, без соблазнов и разврата — сухие факты, озвученные томным голосом с хрипотцой. всё равно пугающе и жутко. на контрасте с комичным пиджаком и жилеткой. на контрасте со смазливым лицом. на контрасте со всем блядством бара. антон не любит красный, но бережёт помаду, подаренную сестрой. он заваливается внутрь и ищет выключатель, осторожно обходя ночлежку павла. сложенные друг на друга коробки, заваленные вещами и подушками с диванов из зала почему-то напоминают антону отрочество и побеги из дома, и даже знание о том, что павел жестоко проебался в трудоустройстве исполнителем в какой-то пиздатый отель и просрал дом не помогают отказать себе в удовольствии сравнить тусклый свет и скромные размеры подсобки с вокзальными туалетами и заброшенными сараями, в которых ночевал сам антон в пятнадцать. павел — просто катастрофа и неудачник. антон думает, что у них много общего. даже стажируются вместе. — …скорее бы эта хуйня закончилась, — просит у небес павел. антон потуже затягивает галстук и идёт ближе к своему рабочему месту, со спины различая у мистера клубничного сутенёра гаденькую улыбочку, полную усталости. не то чтобы он умел шевелить мышцами лица вовсе. будто с намертво пришитой улыбкой ходит. — всего неделю потерпеть и будешь в новом отеле корпеть! — нараспев тянет аластор, — а сейчас, будь добр, приведи себя в порядок и сыграй то, что прописано. без лишней самодеятельности. — джаз — это импровизация! — а работа — это протокол, — вздыхает аластор и злится, — почему-то у второго стажёра, которого, заметь, сюда тоже привёл мой добрый товарищ, получается намного лучше следовать поставленным инструкциям. — да плевать мне на него! — кипит павел. — странно, потому что весь твой внешний вид говорит об обратном, — игриво парирует антон, падая на табурет возле сценической гитары. в шаге от павла и десятке сантиметров от его нервно дёргающейся ноги, — привет, паша, здравствуй, ал. — аластор, — просит мужчина. — я тебе не пашка! — шипят из-за инструмента почти пристыженно, — и плевать мне! — как скажешь, кутёнок, — смеётся антон и слышит, как силой ненависти павла спецслужбы из космоса делят планету напополам. он прикасается к фортепиано, гладит лакированную стенку подушечками пальцев. антон любит всё глянцевое. — хватит над ним издеваться, — кричит хаск с бара, — вы сейчас не от стажёра избавитесь, а от второго бармена. эля хлопает глазами. намекает, что до ухода первой барменши тоже недолго. — ладно, — уступает антон. павел успокаивается немного, но аластора приказы не устраивают, и, распалённый жаром перепалки, он продолжает с маниакальностью: — неудивительно, что тебя туда не взяли, павел. там строгие критерии отбора и чёткое расписание на день. слышал о том, как вельвет печётся о форме? а как валентино отбирает по смазливости лица? — мне всё ещё всё равно, — бормочет павел, рассматривая клавиши, — я просто посчитал их заведение достаточно солидным для себя. не занюханным баром, м? тишина разрезает зал. антон затихает, отдёргивает руку, хаск усердно трёт сухой бокал для рома. скрипит стекло. антону не нравится вспоминать, но избегать навязчивых мысли не получается. — да? поэтому пришёл именно сюда, когда по всем фронтам проебался? — «ви» не даёт своим работникам переживать о завтрашнем дне и не ставит рамки индивидуальности. я лишь временно здесь — потом повторю попытку. первое, что антон вспоминает — кирпичные стены «арлекино». второе — тёмный и мрачный подъезд обгоревшего дома. третье — слово «нет». четвёртое — просьба «не надо». набатом в ушах отдаётся. святая вера начинает настораживать и пугать. знание о том, что помпезным отелем, куда хотел устроиться павел, является вполне известное ему местечко с самыми мрачными ассоциациями и воспоминаниями, давит, как подошва ботинка мирового господства на грудь. ребро ещё не хрустнуло, но антон знает, что это самая хрупкая кость. он очень хочет высказаться, но может лишь испуганно пялиться на спор, без его ироничного участия обретающий новую силу. хаск поднимается с места, потому что, видит бог, всё-таки сдаётся и признаёт, что вовсе не глухой, что совсем не равнодушный. аластор улыбается в рукав хищно. его развлекает чужое бессилие, и антон благодарен богу, что хаск подходит ближе и собирается разобраться с нарастающим напряжением. в хаске много защищающего и защитного. он с пятнадцати лет такой, антон помнит. не понимает только, с чего вдруг именно к нему это забота удушающе-откровенная снисходит. пахнет от хаска морским бризом, солью, четырёхлетней весной в колбе с надписью «взрывоопасно». хаск напоминает обо всём, что антон из своей жизни стирал ластиком и ацетоном и, понимает он сильно позже, чем должен был, действует на оголённые нервы хуже, чем внезапно-будничная беседа о великой тройке, чем убийственно-наивные убеждения в её чистоте, чем лютый мороз. антон не осознаёт, как против воли порывается подняться навстречу. прежде чем аластору удаётся высказать всё, чем голова полнится, бару, их хозяйка с шумом распахивает дверь внутреннего офиса и свирепо глядит на всех новоприбывших. — заткнулись, — требует она, выходя из кабинета, — у меня важное дело, чёрт возьми, люди, вы можете быть хоть немного снисходительнее и тише? антон падает обратно на жёсткий табурет. хаск смущённо закрывает рот и отходит назад, аластор примирительно улыбается своим универсальным оскалом «на все случаи жизни и даже похороны», один только павел тихо чихает и извиняется за всё сразу. — простите, — выдыхает он, — просто некоторые любят нагнать пафоса, у меня аллергия на заносчивых муда… — боже, блять, — закатывает глаза девушка, — аластор, душка, будь добр, не трави новеньких, даже если очень хочется. захар, устроишь ему чего-нибудь? хаск дёргается и встаёт за бар. пялится с прищуром. — ему? — уточняет он. — м, да, — кивает хозяйка и прикрывает дверь, проходя в основной зал, — и мне заодно. сейчас будут важные гости, весьма неожиданный случай, если так подумать, не видела их уже много дней, тем более в таких обстоятельствах. помню, как мы раньше каждую… — началось, — хрипит эля и заползает под бар за виски, — это пиздец надолго. она не преувеличивает. антон кивает. он теряет аластора из вида, а павла безошибочно определяет — по задушенному писку возмущения — скрывшимся в туалете. вельзевул ходит важно, но расслабленно, стойко, так, будто в деловитости находит своё место. она поправляет через раз крашеную чёлку и запрыгивает на барный стул, не сводя взгляда с хаска и ни на секунду не закрывая рот: — …а второй — фанат итальянского вина. я не знаю, что он нашёл в нём, но думаю, что фруктовое пиво парню просто не к лицу, поэтому не жалуюсь. о вкусах вообще не спорят, знаешь ли. павел вылезает из сортира бледный и безрадостный. вельзевул склоняет голову, но не спрашивает ничего. продолжает трещать о своём шумно и весело. виски аластора стучит льдом безразличным на краю выдачи. хаск кивает. рабочая стойкость. он поворачивает голову и встречается взглядом с антоном. тот вдруг осознаёт, что мир — полнейшая тишина, осознаёт, что после эмоциональных порывистых откровений не может встречаться глаза в глаза, осознаёт, и торопливо прячется за освободившимся инструментом, почти сбегая от эли и бара. павел не протестует, когда руки антона замирают над клавиатурой, когда звучат известные аккорды «лунного света» дебюсси. на работе принято работать. корпус фортепиано всегда прячет немного больше, чем лицо и волнение. поэтому антон ненавидит скрипки и гитары — не скрыться, не защититься, не избавиться. павел берёт на руки гитару. бренчит под нос в такт мелодии антона и напевает мотив неосознанно. антон пытается лишить себя слуха, когда бьёт по пальцам клавишами только больнее. прошлое всегда ходит по пятам, всегда догоняет. неизбежный закон жизни и пятничное проклятие. это его ноша, но её тяжесть принуждает к хрусту костей. внеочередная каторга. внеочередной крест на спине ангела с оборванными крыльями. сбежавший из борделя пал, возвышаясь к свету. какая ирония, думает антон. под кирпичной кладкой стен «арлекино» было влажно и невесело. в квартирке с отбитыми соседями и тараканами — ещё хуже. «седьмая авеню» уничтожила в труху что-то оставшееся дееспособным после лет экзекуций, принуждения и мрака. черноты и болей в пояснице и нёбе. ангел был жертвой привычки к боли. почему-то сейчас разъедающая кости до основания пустота и нетерпеливый трепет раздражения не пугают и не злят. антон не сдаётся, но мирится, и это становится единственной правдой его коротенькой и недолговечной жизни. «ви» — это самара, это этот город и его улицы. они повсюду и нигде, как дурацкий стишок из паблика вк или пропавшая свечка с успокоительным ароматом жасмина. молли коллекционировала ножи и свечи. антон собирал нотные тетради и звуки в музыку. писал хокку. из воска печати лепил, обжигая пальцы, злился, когда не выходило. любил гулять на морозе и читать котятам под гаражом стихи ахматовой и рыжего. турбиной. дзёси икиты. сейчас от интеллектуального голода не остаётся ничего, кроме воспоминаний. хаск справляется с тем, чтобы и их разбудить грубым толчком в спину, лицом в тетради с кривыми записями. антон паникует и пикирует вниз. отмахивается. предлагает растопить ими печку, а не найти смысл. он больше не пишет стихов тревожных и выразительных. ненавидит всё, что из-под рук выходит, всё, что может создать, потому что уже продал душу дьяволу разрушений и рискует снова потерять всё, что получил путём ультранасилия. он обыграл валентино, потому что разрешил доломать до нутра и сущности. потому что сберёг что-то драгоценное, вроде пыли от гордости, вроде надежды бесплодной, вроде проклятой человеческой способности помнить и вспоминать на досуге не только картинки, но и ощущения тёплые, горячие, как поцелуй за ухом, как объятие успокоительное, как воск от свечи в сантиметре от запястья бархатного и голос слабый и хриплый над волосами, трепещущими в такт пламени. антон проклят гипертимезией. ей же спасён от обречённости ещё большей, чем абсолютное бессилие перед рукой валентино у шеи. он просто сдался победой и дал им упиваться властью столько, сколько угодно, пока собирался с мыслями перед шагом отчаянным, как просьба стать пианистом в затерянном среди дворов баре. антон жмурится и снова поднимает взгляд. павел ещё играет. валентино ещё преследует в шагах, отзвуках, тревоге и воспоминаниях, но и хаск не прекращает бдительно-заботливое наблюдение и всё, в моменте этом сером и безрадостном, действительно хорошо. даже если самара будет погребена под осколками павших небес, а антон лишится любого самоуважения, он не сомневается, что в его сердце найдётся место волнительному трепету, с которыми по клавишам бегают руки и ищут пристанища светлые глаза. найдутся силы бросить валентино вызов второй раз. и третий. и ещё множество раз. вернуться в проклятый цикл. — ты мечтаешь, — говорит внезапно хозяйка. антон пугливо отрывается от инструмента. — нет-нет, не отвлекайся, — просит она почти жалобно и примирительно поднимает ладони, — просто я сама играю, знаю, как звучит вдохновение. — вот как? — теряется антон, — и… что необычного? особые вибрации? выражение лица? — ну, можно и в эти пресные категории мою мысль о великом запихнуть, я не возражаю, — фыркает девушка, — просто вдохновлённый человек ощущается иначе. особый вайб? зови это как хочешь, мне просто видно, что ты прячешься за крышкой и песнями о любви. гложет тоска? невзаимность? антон хрипло вздыхает. любовь здесь действительно замешана. любовь вообще везде и всюду — всегда ощутимое на кончиках пальцев. любовь — во главе любого чувства и греха. любовь вообще корень зла. весь мир ей чем-то обязан, а она одна бежит от него, как от пожара или ответственности. у антона с ней свои счёты. ненависть — обратная строна луны и такая же любовь, просто готичная. отошедшее от стандарта небезразличие. неприязнь откровенная к валентино — обратная любовь, фантики от пирожных, рассыпавшаяся пудра, туалетный маньяк из детских сказок. любовь антон отрицает, но взгляд проницательный на хаска осторожно бросает. ругается под нос. не показалось. ему неприлично не всё равно. почему-то вновь острее обычного хочется спрятаться. — нет, — отвечает антон скупо, — просто усталость. я, наверное, слишком шумно играю. — о, что ты знаешь о шуме! — радикально перебивает вельзевул и, как удачно, от расспросов о душевном отвлекается, — когда я была подростком, то каждый вечер… антон вежливо и учтиво улыбается её речам, доброжелательно встречает каждую реплику, миролюбиво терпит поползновения в личное пространство и особенно громкие замечания. он наблюдает позорно: вот хаск гладит ладонью бар и фыркает очередной шутке эли. вот чешет по-кошачьи шею и тянет занывшую от постоянства работы спину. вот смотрит вокруг и вновь обращает внимание на взгляд антона. не переводит. голова антона идёт кругом. мир — следом. он кашляет тихо, чем привлекает внимание разговорившейся о своём вельзевул: — ох, верно, — печально тормозит она, — меня ждёт серьёзный гость по серьёзному вопросу, — беспечно и как-то обиженно добавляет она, — серьёзнее только захар. тот лениво жмурится. — захар вообще не улыбается, веришь? — продолжает хозяйка, — может, ему мышцы склеили? — нет, — хихикает антон и слышит, как павел избавляется от гитары и бросает попытки возобновить песню, — я знаю, он улыбается, просто нечасто. — о-о-о, — заинтересовывается вельзевул, — а что ещё можешь поведать? — за премию выдам тайны пентагона, — бормочет разошедшийся на откровения антон. — уф, да ладно! — просит девушка, — я не буду этим манипулировать. и шантажировать. и вообще потом припоминать — удовлетвори моё любопытство! никакого доверия. антону не нравится необходимость выдавать хозяйке дозу дофамина в виде конфет или рассказов, но он раз за разом сдаётся женскому обаянию и добрым глазам. есть в её ненасытном желании всё знать и чувствовать что-то чарующее. — он терпеть не может собак, особенно больших, — начинает антон тихо, а вельзевул небывало оживляется, — а ещё играл в панк-тусовке в подростковые годы. — панк-тусовке?! — громче положенного переспрашивает хозяйка и хаск хмурится, — захар-то? — хаскер, — поправляет антон и особенно пакостно улыбается ему в ответ, — хаск. — о, хм, ну, — хохочет вельзевул, — это многое о нём говорит, да? тогда и я тебе что-нибудь поведаю, хочешь? пустующий зал и ненормально тихий шум едва поющего под нос павла настраивают на размышления, и антон неопределённо кивает. хозяйка принимает это за согласие: — эля, — начинает она драматично, — терпеть не может пьяных людей, но работает здесь, потому что не может совмещать с учёбой иную работу. а ещё она ненавидит вафли и толпы, но частенько оказывается в эпицентре пиздеца. — ох, — понимает антон и бдительно смотрит за отточенными движениями барменши. — а ещё, вот, — показывает вельзевул на самый угол бара и мечтательно тянет, — аластор, душка, отец звёзд этой сцены. многие ребята, бывшие здесь до тебя, только его усилиями ушли ввысь по карьерной лестнице. не то чтобы это плохо, просто… у нас действительно паршиво с кадрами на живую музыку, а я ненавижу включать эту идиотскую фонящую колонку! месье клубничный сутенёр на сладкие речи только гаденько скалится. — пашка, например, — не перестаёт болтать вельзевул, — пришёл как раз после предыдущей пианистки, как её звали-то?.. неважно! пришёл и слава богу!.. она улыбается и заботливо треплет волосы. антон неосознанно подставляется под незатейливую ласку и понимает, что определённо создал о себе уязвимое впечатление. — а там и ты подтянулся, — заканчивает вельзевул, — спасибо, что пришёл. ты невыносимо талантлив, знаешь? попроси у аластора взяться за это, увидишь, как твоя популярность… — мне это не нужно, — перебивает антон и поправляет рассыпавшуюся чёлку, — я собираюсь некоторое время пробыть здесь, и, вероятно… весьма продолжительное. лицо хозяйки сияет. она сдержанно кашляет в рукав и добавляет: — какое упущение для всего мира — игнорировать такой талант. антон беспечно хихикает и смотрит на собственный телефон. вспоминает подходящие к звучанию смеха вельзевул ноты. — ох, вот что! — говорит она торопливо, — ты же ещё не знаком с вортексом и ниной! — м? — вортекс, — нежно повторяет она, — мой молодой человек. и наш охранник. правда, сейчас он в больнице — на второй работе словил перо-под-ребро, в общем, приятного мало. а нинка наша уборщица, наверняка ты её не заметил, она бывает довольно тихой. с незнакомцами особенно. у нины вообще есть трудности с социализацией… дверь пронзительно хлопает, кудри вельзевул характерно подскакивают, и сама хозяйка поспешно подрывается с насиженного места и прикрывает рот рукой: — заболталась я, — объясняет она нетерпеливо, — извини, пора идти. захар, — кричит в сторону, — готово? — давно уже, — хрипит уставший бармен. антон думает, что это поставщик. на входе он видит две тонкие высокие фигуры, набирается смелости, чтобы пригласить павла на очередной дуэт, и тут же замирает неловко: пришедший асмодей здорово ломает ожидания. стоящий за его спиной столас выбивает из нутра кислород. вельзевул мрачнеет, но учтивость соблюдает. она осторожно жмёт руки новоприбывшим и захватывает дополнительную бутылку коньяка вместе с коктейлями, стоит лишь асмодею открыть рот. до её офиса они идут в тяжёлом, неживом молчании почти похоронной процессии. павел стучит ногой по полу и беззвучно поднимает гитару вновь. антон вытаскивает обезболивающие из внутреннего кармана и, отмахнувшись от коллеги жалобой на самочувствие, мягко идёт в туалет. смотрит исключительно в пол. шаг. два. неудачное, но предсказуемое падение на кафельную плитку. голова всё ещё кружится, а мозг кипит. антон молится лишь, чтобы не было сотрясения и мигрени. зеркало давно надо было помыть. антон трёт пальцем своё отражение, но оно не тает. отделаться от валентино всегда было лишь изначальной проблемой. отделаться от прошлого — конечной целью. и когда жизнь хватает за шкуру и поднимает над головой, обрекая каждую секунду скорбеть о ещё не наставшем, антон с трудом поднимает паспорт и признаёт, что скоро отмечает двадцать второй день рождения. он скорбит о прошедшем в ещё далёкие двенадцать сильнее всего на свете. о будущем не думает и мгновения из всех тех, что тратит на свою жизнь. ему смешно. иррационально и болезненно весело от попыток вселенной заставить его беспокоиться о туманном «завтра», которое, с его кровавым колючим «вчера», может вообще не настать. антон кусает губы, глядя на себя. ему легче. он больше не разодетая в сеточки и сердечки из холодного металла шлюха с суперстойким макияжем для секса, он — приведённый в относительный порядок буквально недавно парень, какими самара полнится. всё хорошо. валентино не держит за волосы, не впечатывает в зеркало, не кусает всюду, чтобы какой-то особенный, свойский след оставить. всё хорошо. и всё будет в порядке, стоит антону умыться, стоит повторить трижды — это деловая встреча, не твоя продажа, это не попытка напугать, всё в порядке, в порядке, всё хорошо, не надо, не трогайте, пожалуйста, не надо, пожалуйста, пожалуйста. бес-си-ли-е. антон ненавидит слабость и выжигает её из себя растворителем. мефедроном. самонасилием. выпадает в постоянство и циклы. снова. снова. сумка лежит в подсобке. от туалета до подсобки — тринадцать шагов. от сумки до тёмного угла — четыре. от дозы до прихода — минута. антон прижимает ладони к лицу и почти молится. от прихода до увольнения — час. от увольнения до возвращения обратно — два часа двадцать минут. двойки. проклятые двойки. повсюду — двойки. два грамма мяу. две минуты радости. два шага решения. антон гневно пихает дверь туалета и сжимает до категоричного и кроваво-разъёбанного руки. играть будет тяжело, ориентироваться в пространстве ещё сложнее. прогонять мысли о сладостном яде внутри хочется всё меньше, но антон старательно держится, подобно эквилибристу маневрируя на тонком канате чистоты над океаном прошлых сожалений, над насмешливым осознанием, что всё только начинается. честности во вселенной нет. а бродить по лезвию больше не хочется. антон нестерпимо хочет догнаться хоть чем-нибудь, но знает, что распитие алкоголя на рабочем месте — чревато, что вообще пить в его состоянии — путь нахуй. он жалко скулит под нос и жмурится ярким лампочкам, мысленно желая выдавить глаза тому, кто решил принести свет в их мрачную обитель. на сцене всё ещё сидит павел, едва подобравший под себя ноги, и шипит змеино на деловитого аластора. — клыки отрастил? — издевается мужчина откровенно. — скорее уж яйца, — парирует антон, мечтая разобраться с ослепительным больнично-белым на потолке, — чё за херня? «сам ты, блять, без яиц!» — пищит павел, но антон безразлично отмахивается, глядя на аластора в упор. мужчина улыбается. как обычно. это начинает действовать на нервы: — ты про свет? — уточняет он, — да так, есть у меня знакомая… — давай без справок в историю, — молит антон, — можно просто отключить? — антон! — щебечет весело чарли, почти роняя бутылку. нельзя, без комментариев понимает он. оборачивается и учтиво, довольно улыбается, в тайне нежно мечтая прописать кому-нибудь арматурой. — чарли, привет, — выходит хрипло и отчаянно, антон тут же спасается, переводя тему. успел научиться на физзаролли, — как ты? зачем водка, не пьёшь же? девушка гладит светлую косу и перебрасывает бутылку на другую руку, кивает нервно: — оу, ну, м, да? — хихикает она подозрительно, — не пью. просто пришла к другу и… аластор снова противно смеётся. поволжье — огромный организм с городами-деревеньками. в крови у людей здесь — реки и пиво, щедрость, музыкальность и бухое дружелюбие. неудивительно, что кто-то вроде нежной чарли находит друга в лице кровожадного аластора и слабого, безвольного павла. антон тоже окружение не то чтобы выбирал вручную. аластора чарли подобрала на работе. где именно эти представители разных частей галактик могли пересечься антон предпочёл не уточнять. несчастного павла она нашла на улице. потом привела в бар, сразу после того, как в дом пригласила. антон с вэгги тогда неприлично ахуели, но обрадовались, что павел сам от сожительства отказался. кто же знал, что он соседству с антоном на кровати предпочтёт пол подсобки, сумку подушке, и аластора — тишине и спокойствию. — ложь — не твоё, — сообщает антон и возвращает лицу самодовольный вид, — это у вас с вэгги общее. — ох, — вздыхает чарли и падает на ступеньки рядом с павлом. тот отшатывается, когда она хватает его за гладкую ладонь, — здесь есть и её вклад, но это не слишком занимательная история, я пришла за другими вещами… вот что, паш, как там… «решение проблем в отношениях через алкоголь? мне не стоило приходить в ваш дом» — думает антон, присаживаясь совсем рядом. павел снова дёргается, когда и аластор принимает это положение, скучающе оперевшись на руку: — к чему спирт? — это для отца, — признаётся девушка безропотно и фыркает, — так вот, паш, твоя новая… «задобрить предка водкой, это, что называется, база» — решает антон. — вот того вот самого, да? — вовсе не у чарли уточняет антон. аластор кивает, — чем собираешься его удивить? или чем уже удивила? мне пора съезжать? девушка обнимает бутылку крепче и с силой жмурится. антон довольно расслабляется, находя докучливые шалости потешными и, самую малость, жестокими. — нет! нет, что ты!.. я всего лишь к паше, узнать за дела, потом свалить с отцом домой… — я павел, — совсем обречённо напоминает он. чарли — белизна в банке. снежная. зимняя. слишком и чересчур — называет её антон. потому что чарли везде и повсюду, и её правда бывает много. утомительно много. болтливая не меньше самой вельзевул девушка непривычно затихает, и, пока аластор не начал вновь указывать павлу на его место, антон спрашивает, зная, что кажется слишком добрым и обязательно за сложившееся впечатление поплатится: — что произошло? она вздыхает и жалко ставит водку под ноги, шумно возвращая заведению привычный беспокойный строй. на баре что-то ломается и трещит/стучит/бесит, а чарли сбивается с намеченной мысли. павел гладит её по плечу сочувственно, а аластор понимающе хрипит, но в лице не меняется. всё тот же вежливый оскал и скупое равнодушие. — папа попросил… сегодня сходить с ним по делам. я решила, что это хорошая возможность прощупать почву и намекнуть, что я симпатизирую не только парням… антон кивает. классическая чарли. — я рассказала о своём желании вэгги, но та категорически отказалась от самой попытки найти в отце чувства ко мне. мы немного поругались, потому что я знаю, что попробовать всегда стоит, а вэгги слишком полагается на наш план, строго на план, и это губит саму идею дебатов. я даже не знаю, гомофоб ли мой отец, а со своей девушкой уже поругалась из-за того, как факт её наличия мне объяснять. она говорит рвано и несдержанно, скороговоркой, и антон видит в её судорожности страх — раньше всего. как сказал однажды хаск — чарли признаёт любую проблему и помогает каждому, кто не она. пытается своей заботливостью почти навязчивой сделать вид, будто у самой всё лучше не бывает. антона это бесит. он немного гордится подобным всплеском откровенности, хочет сказать об этом, когда девушка смущается и обнимает себя одной рукой до боли и пятен на плече: — спасибо, что выслушали. это не так важно. просто минутная мысль. закрывается вновь. прячется. ненавидит честность к себе, ласковость, чай с мелиссой, ночи, ненавидит быть открытой, читаемой, ненавидит быть той, на кого нельзя положиться. комплекс лидера, фобия слабости. казалось бы — чарли, у которой в голове сахарная пудра и нектариновые духи, у которой не бывает бед и сомнений, потому что она, вроде как, и не человек совсем, а так, ультимативная королева и глава всего, к которой только и приходят с волнениями и жалобами. казалось бы — чарли. фигура опоры. а у самой фундамент под ногами крошится, и это, если объективно, очевидно. одну её падение образа идеальной победительницы беспокоит. антон проклинает себя за неравнодушие, открывая рот снова, но аластор оказывается быстрее: — спасибо, что рассказала нам о своём опыте, — механически чеканит он. чарли хмурится: — ничего особенного. стены звенят. в офисе кто-то ругается. антон ловит себя на позорно-жалком подобии поддержки: — вэгги беспокоится о том, что тебе будет больно от отвержения, — выдыхает он, — она любит тебя, она беспокоится и… это её форма заботы, разве нет? вам стоит поговорить о произошедшем с подобной точки зрения. девушка поворачивается к антону и недоверчиво кусает губы. кивает и тут же качает головой: — неважно, — резко отрезает она, — павел, я же к тебе, пока отец занят. как ты? как общежитие?.. во всяком случае, он попытался. аластор хихикает так, будто тысячи раз пытался добиться от чарли внимания, но каждый из них натыкался на подобную реакцию. антону не остаётся ничего, кроме жадного вдоха и капризного внутреннего желания ткнуть девушку носом в проблему, чтобы доказать свою правоту. он поднимается на ноги и отряхивает рабочую форму от половой пыли. чарли каждое движение сознательно игнорирует. антон понимает, что павел тот ещё лжец, когда видит красноту на его шее и щеках, когда замечает бегающие глаза и слышит протяжный голос аластора, сдающего юношу с потрохами. это не кажется чем-то особенно занимательным, разве что предложение чарли забрать павла, в самом деле как собаку, к себе домой, режет слух. антон не верит, что она способна притащить в узкие коридоры квартиры даже щенка, что уж говорить о человеке. павел подозрительно молчит. от их компании по интересам хочется не сбежать, но скрыться. антон смотрит на увлечённую элю за баром, на приходящих гостей и часы. точно. он работает, а не хуи пинает. девушка за баром же раздражённо свет выключает. изнутри играет музыка. или это павел старается, в любом случае от чарли он, наверняка, уже отделался. антон безразлично стучит ногтями по бару и бездумно разглядывает хаска. кости и спину ломит на высоком стуле. эля без слов подаёт воду. — хаск, эй, — зовёт антон негромко, — хочу обратить твоё внимание на интересную закономерность. ему не отвечают. только алкоголь в кружки гостей льётся беспокойно. — аластор очень похож на вокса, — объясняет антон невнимательному слушателю и чувствует шевеление справа, — только вокс был, не знаю, менее угрожающим? он иногда со мной разговаривал, помогал по мелочи, пусть и относился как к продукту второсортному, но это норма, так что… проехали. о закономерности. аластор тоже стремится к какому-то контролю и обществу. у них много общего с воксом. стук стекла и звенящий громче проклятиями павел не отвлекают: — а вот чарли, не пойми неправильно, напоминает мне валентино. тоже хуй пойми как задружилась с аластором, тоже боится быть слабой, тоже собирает самых интересных игрушечных человечков. значит ли это, что у меня и павлуши не так уж много различий?.. — хмурится антон, — а здешняя вельвет тут есть? — роза, она сегодня в ателье — глухо доносится справа, — привет, ангел. вокс мешает виски неторопливо. — и тебе привет, — бормочет антон и прикрывает глаза, — запамятовал, что ты здесь частенько прибухиваешь. — бухаешь ты, — поправляет мужчина, — а я культурно развлекаюсь. оскорбление за оскорблением, энджел, а сам даже не добавил меня в чёрный список. — за сравнение с аластором извиняться не буду, — предупреждает антон, — ты тоже всё моё имя не выучишь. вокс тихо смеётся и демонстрирует те остатки здравомыслия, за которые антон когда-то определил его самым безопасным из тройки и оставил номер в белом списке. хаск и эля заняты напитками. это успокаивает. антон думает, что сегодняшний день — одно большое преступление против него, большое напоминание о прошлом и слишком гигантское давление в солнечном сплетении. влияние «ви» бросает на самару слишком обширную тень, из которой не выбраться. антон не сомневается, потому миролюбиво выходит на контакт с воксом и его нестабильностью наэлектризованной в глазах: — если тебя устраивает постный «антон», то я счастлив, — бормочет он, — но не слишком ли мелко для звезды твоего масштаба умереть на пенсии после жизни в разных точках общепита? — бар — не бордель, тут и психов поменьше, — отвечает антон вежливо, — меня всё более чем устраивает. — после того, что ты учинил на студии… завидую твоему покою и счастью, — язвит вокс, — поздравляю с мирным небом, пустой задницей и чистой кровью. до тёмного угла подсобки в шагах считается. до ментовки тоже. до лица — в кулаках. антон молчит и сжимает руку на колене. ме-фед-рон. — я не намекаю, так, подумал, что ты, наверное, скучаешь без любимой игрушки. — ещё три дня назад моей «любимой игрушкой» было дилдо, — говорит антон, — а сегодня мяу? послезавтра снова софиты? определись, блять, насколько хорошо меня знаешь. антон всё понимает. мир — брак и иллюзия. солнце рано или поздно взорвётся. напряжение не должно жить в венах, не должно шатать карнизную полоумность. вокс сегодня — змеиный и тихий. подозрительный, но всё ещё предельно честный. антона раздражает эта его черта, но она же — во многом спасет от ненужного и бессмысленного, называемого «беседа». с воксом решать вопросы проще, потому что его дипломатия — сухие факты и щепотка безумия импульсивного. только стены бара от сумасшествия рваного спасают, понимает антон, глядя на презрительную пустоту взгляда глаз флуоресцентных, ярких и острых. — твоё любимое дело — мотать нервы. — прости, — выдаёт тихо антон и слышит, как весь бар на него оборачивается, — что принёс неприятности на твой порог. я уважаю тебя, вокс. я… благодарен за помощь, но… вокс ожидает. повторяет заказ. антону ничего не остаётся: — валентино лучше уехать. и без промедления: — я не вернусь. вокс возвращается к гипнотизированию виски. антон не сразу понимает, что смотрит он не на напиток, а на танцующее по глади отражение аластора, рассказывающего чарли всё новые кошмары о нелёгкой жизни подсобного павла. вокс щурится. сводит плечи и выдыхает слабо: — ты не идиот, — заключает он и объясняет ни к чему, — в нашем деле трудно без хватки, а без зависимости — вовсе невозможно. тебе, антон, просто не повезло стать его зависимостью. антон понимающе кивает. — вот что… исчезни. просто, блять, не появляйся больше на наших глазах. поезжай в другой город, поменяй имя, но поговори с ним. один разговор — и я замну все эти неприятности. можешь даже ответственно добавить меня в чс и потребовать килограмм мефа. он кладёт руку на плечо, допивая виски, и повторяет настойчиво: — я не прошу больше одного разговора. аластор поворачивается к переполненному в этот час бару ровно в момент, когда вокс покидает заведение, шумно хлопнув дверью. антон расслабляет дрожащую руку и нервно выдыхает с точным знанием, что вокс — если не самый здравомыслящий, то точно самый догадливый из всех. и его визит — третий из всадников апокалипсиса, последнее из знамений «ви». антон молится, что действительно — последнее. поднимается на ноги и идёт в подсобку за той возможностью привести себя в порядок, в которой нуждался ещё час назад, ещё день, ещё сутки. вокс знает о зависимостях, потому что ходит в бар не за алкоголем, а за красным пиджаком господина клубничного сутенёра. десять из десяти. у всех свои фетиши. антон, например, любит тестировать общественные туалеты на предмет удобства употребления в кабинках и с раковин. хаск перехватывает его на полпути: — покурим? антон даже не пытается отвечать, когда оказывается завёрнут в чужую безразмерную куртку и выставлен за дверь служебного выхода. едва ли добровольно, но и возражений не высказывает. рядом с помойкой органично и правильно. антон растирает продрогшие от переживаний ладони и радостно принимает меж пальцев невыносимо крепкие сигареты хаска. затягивается куда глубже, чем обычно, и сам поражается тому, что подобное возможно. — что он здесь делал? — спрашивает хаск бесцеремонно и антон благодарно хватается за сердце. — навещал, — говорит он отчего-то радостно, — попросил поговорить с валентино. — м, — кивает хаск, — нахуя? — чтобы тот отпустил. — он не отпустит. — я знаю. они синхронно затягиваются и отмахиваются от снегопада. самарская влажность воздуха вдоль любимой волги радует и успокаивает летом, но морозит до костей зимой, это — отличительная черта всех городов-пряток поволжья. никто не любит говорить о нём в отрыве от реки, в отрыве от трогательного ощущения общности. антону льстит рождение в самаре, будто от всего мира сплошной голубой линией на карте защищённой. антону льстит принадлежность к большему, чем область, чем столица, чем регион. есть только волга и он. и жигулёвское пиво в песке и снегу. и звёздочки где-то там, за непроглядными облаками, не то чтобы антон сильно современную географию со своей жизнью соотносит. хаск поправляет волосы и глупо смеётся: — попытаться стоило, верно? — ага, — грустно улыбается антон, — верно. по виду всему жалко-блёклому читается бессмертная тоска — старше времени, больше города, дороже золота. антон ненавидит золото, потому что слишком часто видел его на валентино. ему по душе серебро и дешёвая бижутерия с барахолок и из коробочки чарли. ночь жрёт самару-городок в ноль. волгу — раньше всего. потом кусает многоэтажки. антона калечат мыслительные процессы и необходимость дышать. хаск без комментариев понимает, что всё нихуя не верно и порядка в этом шуме эмоциональном тоже немного: — о чём ты думаешь? — о свободе, — честно отвечает антон, — ты знал, насколько она неосязаема? ветер отвечает вместо хаска. снежинки тоже кусаются. антона это не впечатляет: — пару дней назад я был уверен, что обречён на плен, — поясняет он, — сутки — поверил в возможность сказочной воли. а сейчас… смотрю на свидетельства собственной глупости и власти «ви». красота и идиотизм, правда? история же один цикл, как из него вырваться? он смотрит на пепел под подошвой: — я к тому, что… история повторяется. — события часто не оставляют нам иного выбора, кроме как вернуться в удушающую среду и прожить заново воспоминания, которым давно пора кануть в небытие, — неспешно стряхивая снег с предплечья подаёт голос хаск. — ого, хаскер, не знал, что ты такой романтик, — защищается исключительным сарказмом антон, почти позорно убегая от искренности. сам себе кого-то напоминает, но сознательно это сравнение душит. петельку из слов вяжет. из тех же, которыми словесную крепость выложил. потом на нежные лебединые шеи честности и мольбы закинет и затянет потуже, чтобы наверняка. — я всего лишь пытаюсь поддержать беседу, — беззлобно отмахивается хаск, — видел, как тебя трясло. ничего не хочешь добавить? антон кусает губы, расползающиеся в улыбке рефлекторной и похотливой. снова — защитной. это стремление всё опошлять тоже бы — придушить. — ничего особенного, — и тут же выплёвывает страдальчески, но правдиво, — просто хреновый день. сдаётся: — просто хреновый этот, хреновый предыдущий, хреновый следующий, это не так уж важно и интересно. — говоришь прямо как наша принцесса, — подмечает хаск. — чарли? — удивляется антон, — боже, окстись, я и она — совершенно разные люди. — да? — вздыхает хаск риторически, — а мне кажется, что у вас больше общего, чем ты думаешь. антона это забавляет: — просвети. — ну, исключая вашу почти идентичную манеру скрывать сомнения и боль, просто со слегка разными мотивациями, она тоже бежит от своего прошлого, — миролюбиво продолжает хаск. — что? — теряется антон и переминается на ногах неловко. — чарли тоже бежит от своего прошлого, — терпеливо повторяет хаск вновь, — у неё уже были разговоры с отцом на… эту тему. у неё было даже слишком много разговоров с отцом, и каждый из них не приводил ни к чему позитивному. хочешь знать причину? потому что чарли не умеет делать выводы и учиться на ошибках ушедших дней. она полагает, что отец поймёт её, если она будет действовать как он, но никогда даже не пыталась объяснить, как видит ситуацию сама. это её основной косяк, и его понимание во многом решит все… возникшие в её жизни проблемы. антон красноречивым молчанием всё своё отношение демонстрирует. — видишь? — фыркает хаск, — не так уж трудно. ей достаточно было спросить мнение со стороны, чтобы понять это. всё ещё не видишь ничего даже отдалённо похожего? — хочешь сказать, что мне тоже надо изменить отношение к ситуации? — переспрашивает антон. — вроде того. — трезвое замечание, — принимает антон, — тогда… минутка сигаретных откровений? хаск закатывает глаза и прислоняется спиной к стене бара: — уж думал не предложишь. — хи-хи, — улыбается антон, — я, вероятно, слишком сильно беспокоюсь за своё будущее и излишне часто оглядываюсь на прошлое. ты знаешь. у меня это с детства. странно было думать, что я убегу от валентино, когда он всю самару за яйца держит. он повсюду, и, вероятно, то, что я слишком долго с ним сотрудничал, заставляет меня видеть его влияние даже там, где оно не особо значительно. — валентино, — перебивает хаск, — твоя кость в горле. ты выше этого дерьма. — я выше этого дерьма, — повторяет антон, — и я сам решил бросить это беспокойство. пока в процессе. — рад, что ты стараешься, — поддерживает хаск. антон уязвимо защищается: — ох, заткнись. просто… не получается идти вперёд, зная о том, что он делал со мной раньше. это не так просто. сейчас, сегодня, я иду вперёд с какими-то там надеждами в сумке, но ещё два дня назад я смотрел в окно и не видел в нём небо. только выход. я привык жить тем риском, поэтому моменты своей воли я не рассматриваю как истинную свободу, скорее как, ну, знаешь, искушение. проверку на то, сколько я себе позволю перед тем, как всё снова обернётся в пиздец. я это к тому, что… история — всегда повторение. и мне рано или поздно предстоит снова побывать там. — антон, — взволнованно зовёт хаск. — возможно, я слишком зацикливаюсь над этим, — не слышит антон, — но… воспоминания это всё, что у меня есть. даже о валентино, он же не был маньяком, иногда он дарил мне необыкновенные вещицы и моменты. чарли не безгрешна и может стать домашним тираном, а павел в один чудесный день утопит меня в унитазе, понимаешь? я не могу возлагать на будущее надежд, потому что для них нужна вера и опора, а их у меня вырвали вместе с крыльями и статусом ангела. гости шумят столь громко, что у антона, едва обратившегося в слух, болит голова. одна ночь заботливо его гладит по бледным кудрям и позволяет держаться на ногах. хаск позволяет продолжать. даёт выговориться. — мир раздавили для меня, хаск, — тревожно бормочет антон, — раздавили и раскрошили. когда вокс предложил уйти я сказал, что никогда не вернусь, но рано или поздно мне… придётся это сделать. придётся. ты помнишь, что мама говорила обо мне? — «твои приключения закончатся тупой смертью от передоза»? — вспоминает мрачно хаск. — ага. однако я здесь и, вроде, всё не так плохо, — заверяет антон, — но меня терзает эта мысль. о циклах. о возвратности. — послушай, антон, — просит хаск и оказывается замечен, — даже если всё станет хреново — ты не обязан возвращаться туда. в «чревоугодии» есть люди, готовые тебя принять. я знаю, что едва ли буду человеком, к которому захочется возвращаться, но у тебя есть, скажем, чарли, вельзевул, эля, даже аластор, может и противный до мозга костей, но, тем не менее, умеющий нести какую-то ответственность за людей. блять, я имею в виду… возвращайся разве что сюда. где тебя ждут. нагни эти циклы, ты знаешь, как это делается. каторга впервые не сильно волнует возбуждённую душу. ответственность за помощь и плата за добро не кажутся настолько близкими, потому что, видит антон, в этом баре работают альтруисты-психопаты, готовые дать отсрочку. им почему-то хочется верить. доверять. антон не узнаёт в голове и мыслях самого себя. не узнаёт в груди сердце. не чувствует тяжести креста за спиной. — спасибо, — вежливо мотает он головой и смеётся, — вал никогда не говорил мне ничего подобного. — будешь сравнивать меня со своим говнопродюсером? — вскидывает бровь хаск. — прости, аналогия бежит сама собой, я имею в виду… — путается антон и снова улыбается скромно, — никто не говорил мне ничего подобного. валентино в моей жизни было слишком много, чтобы его влияние не отражалось на ответах, не думаешь? — а каким он был? помимо всего прочего, — из искреннего любопытства интересуется хаск. антон эту потребность удовлетворяет: — ох, он был крайне требовательным и эмоционально нестабильным. его биполярка настолько мучила меня, что я, пожалуй, слишком часто задавался вопросом о том, почему ещё жив. однажды он избил одну из помощниц вельвет и не получил никакого наказания, кроме выговора от неё же. но, несмотря на такое отношение к людям, к животным он питает исключительное дружелюбие. он даже подарил мне микропига! — микропига? — сомневается хаск. — да, пухлый наггетс, — мечтательно тянет антон, — сейчас он живёт у сестры. после пожара его было некуда пристроить, а брать к валентино и делать новым предметом манипуляций? ну уж нет. — а молли?.. — я сказал ей, что новая хозяйка квартиры не любит животных. я много ей лгу. она думает, что мой телефон сломан, когда на самом деле я совершил сетевое самоубийство. — нет, я о… — перебивает хаск снова. антона это задевает, — как она? — она верит, — пожимает плечами антон и фыркает, — когда маше хочется во что-то верить — она верит, даже если видит кучу несостыковок и белых пятен. она, наверное, как физзаролли… черри. как черри. её тоже не хочется особенно посвящать в эти неприятности. валентино — мой грех, мой крест, мой груз, и только я обязан нести полноправно это ответственность. — и сколько же ты… нёс её? — ну, периодически я рассказывал что-то черри и физзу, и… — антон, — строже переспрашивает хаск, — сколько ты нёс её один? он не отвечает, пожалуй, слишком долго. пугающе долго. — четыре года. — всё время, пока тебя не было?.. — начинает хаск. — да. с того самого дня, как я ушёл и встретил его, — отрезает антон, — в общем… всё это время. я всегда знал, что это только моя забота, что только мне нужно молча терпеть боли в пути, что я сам для себя выбрал. — поэтому тебя так развезло в баре тогда? антон вспыхивает: — будешь мне до смерти эту слабость припоминать? — а что мне ещё остаётся? — да, — бурчит антон, — поэтому. хаск нечитаемо смотрит на мусорку и шуршащий в унисон крикам гостей пакет. спрашивает упорно: — хреновая оказалась тактика? дала сбой? — ой, отвали, — обижается антон. — не я начал этот разговор. — теперь ты и чувство вины на меня повесишь? хаск моргает и возвращает внимание к чужому лицу, искренне не понимая, как антон ещё не осознал очевидное: — нет, я… просто хотел сказать, что это сильно — тащить всё это в одиночку, — вздыхает хаск, — я снова, уже в который раз, тобой восхищаюсь. как в семнадцать, так и сейчас. ты не думал, что, может, иногда неизменность — это даже хорошо. в конце концов… она и привела тебя сюда? — ты серьёзно? — трепещет сердце антона, равнодушное ко всему свету после незатейливой похвалы. — нет, прикалываюсь, — теряет томность голос хаска. его невнимательность тоже задевает. — да брось! тебе трудно повторить? знаешь, как это тешит самолюбие? — требует антон воодушевлённо, подходя ближе. — вот именно поэтому и не буду повторять, — отмахивается хаск от давления. — спасибо, — мнётся антон, замирая, — правда, спасибо. молчание на обдумывание — хороший социальный механизм, спасший антона от нервного перенапряжения слишком большое количество раз. он любит слушать, но молчать в компании — куда больше. ему нравится спокойствие хаска, нравится тишина улицы, нравится непоколебимое умиротворение между ними, когда за стенкой — преисподняя, нервная эля, замученный павел и шум, а между ними — мир. покой. что-то стеклянное с жёлтым скотчем, исписанным жирным «хрупко!». хаск первым прерывает неосязаемый и слабый уют. снежинки снова становятся пираньями, а тоска по звёздам грызёт и ноет: — думаю, то, что я попал на эту работу — тоже судьба, — заключает хаск, — после того, как ты сбежал, я решил восстановиться на учёбе и ушёл подрабатывать крупье в казино по ночам. работёнка была адская, поэтому я стал с тамошней уборщицей, по совместительству своей одногруппницей, искать новое пристанище. тогда-то нас и подобрал аластор, которому, после ухода с поста второго коллеги, пришлось спешно искать персонал в какой-то бар. с тех пор и работаю тут. много воды утекло. — четыре года? — три, — кивает хаск, — я думаю, встреча с аластором была судьбоносной для нас обоих, и, более того, я, кажется, вспомнил, откуда знаю вокса и почему он показался мне таким правильным в этих стенах. антон заинтригованно разворачивается всем корпусом: — м? — его звали виктор, — вспоминает хаск, — он когда-то работал в этом баре вместе с аластором, ещё до моего прихода. вельз говорила, что он свалил в закат под руку с парнем в леопардовой шубе. угадаешь, кем он был? — валентино, — кивает антон. — ужасно. вельзевул сказала, что их проекту дал финансирование крутой самарский продюсер, под своё крыло взял, а она из-за этой хуйни с ним связи потеряла. да там все, вроде, кто куда разбежались. кажется, «ви» заочно не нравятся никому, даже боссу, так что не волнуйся, — заверяет хаск, — в «чревоугодии» каждый заведомо против их деятельности. даже павел — и тот уже десять раз разочаровался. — верно, — успокаивается антон, — ты… ты прав. — иначе быть не могло, и, вот что, — отвлекается хаск, отряхивая плечи собственной куртки на антоне от налетевших снежинок, — у нас с элей есть лапша грибная, будешь? — о, не откажусь, — счастливо соглашается антон, и вздрагивает, когда руки доходят до освобождения собственных волос от плена морозных пираний. хаску от них будто не больно — он нежно пробегается пальцами по белым прядям. чёлку невнимательно прячет за ухо и невозмутимо, так, будто сверхтактильность в их отношениях — норма повседневная, улыбается: — я горжусь тобой. антон не топчется долго, лишь пару раз прыгает, отряхивая сапоги от налипшего снега, когда слышит протяжный визг. в ночной город неумолимо срывается дорогая машина. он не оглядывается, потому что чётко знает, чья. он не пытается разобраться с шумом, потому что знает, что так гудит его сердце.