***
— Я до конца дней своих буду помнить тебя, Дэвид, — мужчина томно глядел в глаза рядом лежащему доктору. Ливси чуть усмехнулся бархатным и приятным слуху тоном, прижал свою голову к ближнему и поцеловал того в висок. Дэвид познакомился с Оскаром, когда приехал на приём к очередному своему пациенту, страдающему от постоянных скачков давления, из-за которых не мог и шагу сделать со своего ложа. Та семья была достаточно не бедна: роскошная мебель, позолоченные пуговицы на аристократических камзолах, запах отлично приготовленного кухаркой мяса. У этого бедолаги был сын, которому вот-вот исполнилось 20 лет; Ливси на тот момент стукнуло 26. Оскар был довольно сдержанным человеком дворянских манер, лишнего в обществе никогда не говорил, а с доктором в тот день обмолвился лишь о состоянии его отца. И то — будто бы неискренне, манерно, театрально. Дэвид периодически навещал семью по просьбе жены того аристократа; доктор и сам не заметил, как стал моментами больше положенного вглядываться в черты лица Оскара. Он мысленно обводил его острый и слегка выпирающий подбородок, его ядовито-зеленые глаза; начал пробовать заговаривать с ним на более отвлечённые темы, но все попытки наладить отношения были тщетными. Ливси узнавал о парне различную информацию от его отца, когда делал ему повязки и примочки на голову; в том числе так он и узнал о том, что «избалованный сорванец развёл у себя в загородном домишке дьявольщину». Как оказалось, юноша время от времени приводил туда своего очередного возлюбленного, и они снимали напряжение друг друга, предаваясь страстным утехам. Нет, Дэвида это не оттолкнуло и ни коим образом не испугало. — Ведь каждый из нас смертных имеет право на чувства, — тепло улыбался Ливси, — главное, что ваш сын счастлив! — Сэр, не смейте! Тьфу ты, тьфу… Дьявол! — мужчина начинал лениво ворочаться и морщиться. Ливси после очередного такого приема, было, собирался покинуть их дом, но резко почувствовал на своей спине чей-то пристальный взгляд. Он не успел повернуться, как по его шее плавно, не торопясь, провели тонким пальцем. — Может, чаю, господин доктор? — тихий шёпот, сопровождающийся хитрой улыбкой. Спустя два часа они лежали на просторной не расправленной кровати, совсем обнаженные, разгоряченные. Нет, он не жалел. Дэвид мало, о чем жалел в своей жизни в силу яркого темперамента сангвиника. Он был лоялен; был слишком добр к людям, чтобы порицать подобные грехи; был слишком свободен, чтобы ограничивать себя. Тогда-то и пошатнулись его консервативные ориентационные устои. Однако он не давал себе права после этого так яро проявлять чувства к своему полу. Оскар после этого не смел смотреть в глаза Дэвиду, а вскоре — состояние его отца и вовсе пришло в норму; Ливси там более не нужен. Он был доволен своим опытом, но и одновременно с этим озадачен. Но опять же — никогда не жалел.***
Далее от лица Смоллетта: Мы простояли с ним, сцепив руки, около семи минут — не более. Мне никогда в жизни не было так неловко, как тогда. Я до сих пор не могу понять, что я почувствовал и почему этот дьявольский румянец на моих щеках посмел появиться. Я то и дело прокручивал слова доктора, запомнившиеся с наших диалогов один на один. Я видел, как он хотел помочь мне открыться, расслабиться, но — нет, я не могу, я не позволю себе. Не имею права. Я — капитан корабля, на верхней палубе которого сейчас лежит окровавленный труп пирата. Окровавленный благодаря мне, Александру Смоллетту. У нас сбежал Джим, которого, возможно, эти твари уже и в живых не оставили. Я проклинаю эту чёртову экспедицию и это золото, пропитанное кровью и страхом. Я, черт побери, лет 20 как разучился принимать помощь, тем более в виде моральной поддержки. И столько же лет ко мне не относились так искренне. Может, я снова, как последний идиот, посмел себе почувствовать «это»? Неуместно, Александр. Очень неуместно и жалко с твоей стороны. Соберись уже, наконец, и перестань себя так позорить. Вперед.***
Далее от лица Ливси: Капитан был так же шокирован происходящим, как и все мы, но я всей душой прочувствовал его непреодолимое стремление держаться стойко, образцово и ни при каких условиях не показывать ни единой лишней эмоции. Вернее, не показывать их совсем. Я знаю, какими могут быть люди, как он, в глубине души: они очень нежные и внимательные, справедливые и чуткие. Смоллетт до последнего отрицает то, что ему помогают наши разговоры, мои попытки «отогреть» его заледеневший разум лёгкими прикосновениями. Но они помогают, я вижу; и нет, мне ни капли не лестно от этого — это было бы очень низко! Моё сердце тает, когда я вижу то, как он смущается, слегка оживляется среди приближенных; сегодня рано утром я впервые увидел его улыбку. Она была очень слабой, через силу, но она была поистине прекрасной. Он был еще более красив, чем обычно. И еще… Я снова уделяю своему полу больше внимания, чем это позволительно. Мало кто принимает мои нестандартные, но честные взгляды на жизнь, и я сегодня, может быть, перестарался у кают-компании. Нет, я и впрямь перестарался, не спорю. Надо быть чуть сдержанней, капитану сейчас более непросто, чем остальной компании, категорически нельзя позволить чему-либо травмировать его. Я обязательно должен побыть с ним наедине, как выдастся спокойная минута. И я знаю, что ему станет ещё чуть легче.