Вдыхая осколки легких

Следующим утром Зима на сборах не появляется. Не приходит он и в качалку вечером. И нет, Турбо не ждет его, конечно. Не вздрагивает каждый раз от хлопка металлической двери, не оглядывается по сторонам, в надежде наткнуться взглядом на знакомую лысую макушку. И не тревожится он вовсе ни разу. Просто странно это, совершенно на Зиму не похоже, чтобы сборы вот так просто игнорировать. И точно потому, что его ничуть чужое местонахождение не волнует, резко спрашивает: — Зима где? — Не было его сегодня, — Гвоздь плечами равнодушно пожимает. — И хер с ним, — Турбо сразу паршиво делается. Ему бы хоть мельком на Зиму взглянуть, убедиться, что в порядке все, что от дружбы их хоть что-то еще осталось после вчерашнего… Да только от мысли еще раз в эти глаза колдовские взглянуть, все внутренности тянет в спазме. Хер с ним. Не до того сейчас. А до чего, спрашивается? Взгляд сам собой на Марате останавливается, Турбо смотрит, а самого чуть трясет. И какого хера он с вафлершей этой на дискач тогда приперся? Хули ему с рук то все сходит? Не по-пацански это, помазком быть, да только сам Турбо-то теперь кто? А Зима? Оба, выходит, еще хуже. Да черта с два, это с хера ли Зима хуже? Зима, у которого бездны в глазах, от прикосновений которого у Турбо кожа плавится и все кости в труху перемалываются. Зима, который жизнь свою за каждого из группировки отдаст, не задумываясь, это он то хуже? Какого черта? — Э, ты нормально? — Адидас глазищами своими внимательными в душу заглядывает, будто знает что-то, чего сам Турбо искренне старается не знать. Тянет отвернуться, но заставляет себя выдержать взгляд, головой только качает слегка, мол нет, брат, не в порядке, пиздец какой-то происходит, а что делать не ебу, но ты ведь итак все понимаешь, да? И Вова действительно понимает, хоть и не ясно, что именно. Хлопает Турбо по плечу, мол не ссы, прорвемся, да и выходит прочь из их прокуренного насквозь подвала. В дверном проеме ночь чернотой манит. Турбо не заметил даже, как стемнело, да народу в качалке конкретно поубавилось. Ветровку накидывает, выходит в осеннюю ночную прохладу, прикуривая на ходу сигарету. Как оказалось, первую за день. Осень обманчивая заставляет в ветровку не по погоде тонкую плотнее кутаться, грозя вот-вот обрушиться ливнем. Турбо идет, дороги не замечая, по улице Воскресенской, название еще дурацкое такое. Тошно так, что утопиться охота, да только до Волги еще дойти надо, а озеро рядышком давно уж загажено, мерзко в помойку такую лезть, да и холодно как-то. И Турбо догадывается, что не от холода его потряхивает. Зима ему одолжение, можно сказать, сделал, в чувство привел, голову от дурмана очистил. Ему бы спасибо сказать, да не чувствует Турбо никакой благодарности, только боль где-то в районе солнечного сплетения поселившуюся. Турбо сам себе объяснить не может, какого хуя произошло вчера, отчего в его башке дурной будто чеку сорвали, ведь кажется, он прям там и взорвался бы от эмоций переполняющих. Жаль, осечка вышла. Чувствовал он себя гранатой бракованной чувствовал. Адидасу бы метафора эта понравилась, он в этой фигне всякой военной как никто разбирается. Тьфу. Турбо резко посреди дороги останавливается. Дом его совсем в другой стороне, в такое время ни один автобус не ходит. Чертыхнувшись, разворачивается. Ветер ледяной до самых костей пробирает. Домой все-таки доползает, продрогший до костей, едва застав только-только начавшийся мерзотный моросящий дождь. Мысли разрушительные его ровно половину пути преследовали. Вымерзли все нахуй. Пусто в голове, только блевать охота. Турбо на диван разложенный не раздеваясь валится, да так и лежит до утра глаз не сомкнув, с головой гудящей да пустотой, зияющей в районе солнечного сплетения. *** — Да у Ильнары я был, Адидас, брат, извиняй, вот честно, не до того было, сам понимаешь, — первое, что Турбо слышит, к их постоянному месту сборов подходя. Зима что-то еще говорит, видимо шутит непристойно, так как пацаны, что постарше, дружным хохотом заходятся. А у Турбо перед глазами темнеет, да в голове гудит, как с бодуна лютого. Зима объявился только на третий день. Свеженький, довольный как три слона, чтоб его. Стоит посреди площадки, пацану какому-то руку жмет, да так, что вот-вот оторвет. Кажется, человек с Разъезда, а может и Дом-Бытовский. Турбо, если честно, так и не понял, кто к ним вообще приходил и зачем. Впрочем, без разницы. Турбо сейчас эта улыбка на Зимней физиономии тревожит значительно больше. Не из тех, искусственных, вымученных, единственных, что Турбо предназначались. Нет, нет. Эта улыбка искренняя, все чин по чину. С искорками в глазах, да ямочками на щеках. Турбо на эту улыбку залипает невольно. Красиво. Только не для него красота эта. Какой-то неизвестной Ильнаре, кем бы она не была, адресована. Какого черта, спрашивается. Сердце отчего то щемит, тисками безжалостно сжимает легкие, лишая возможности вдохнуть ставший вдруг неестественно густым воздух. Турбо беспричинной злостью заходится, хочется улыбку эту с физиономии счастливой стереть. Желательно кулаком. Желательно прямо сейчас. — Зима, — Турбо внимание на себя обращает, подлетает практически, оказываясь к Зиме непозволительно близко. Почти так, как в тот раз. В глазах Зимы на мгновение паника мелькает, и в эту же секунду кулаком прямо в скулу прилетает. Зима набок валится, на истоптанную множеством ног мокрую лежалую листву, только и успевает Турбо за куртку схватить, так, что тот рядом грохнуться умудряется. Зима его под себя подминает, бьет крепко, с размаху, а Турбо и пошевелиться не может, только улыбается, как придурок, молча все удары принимая. Заслуженно. Зиму сзади крепкие руки Адидаса скручивают, от Турбо подальше оттаскивают. Тот не вырывается даже. Турбо попытки Пальто помочь ему подняться игнорирует. Лежит, на листьях прелых распластавшись, глазами потускневшими в небо, тучами плотно затянутое, пялится. Злость глупая вмиг отступила, оставляя пустоту, грудину изнутри распирающую. Какого черта? — Какого черта? — Адидас на Зиму орет. Орет на пацанов, что-то об отсутствии дисциплины, общем раздолбайстве, зарвавшихся суперах, орет еще что-то, но Турбо не слушает уже. Адидас наконец расход объявляет, со злостью на асфальт сплевывая. К Турбо подходит, на корточки рядом присаживается, сигарету протягивает, затягивается сам. — Вставай уже, горемычный, яйца отморозишь, — Турбо в ответ только головой отрицательно машет, — Что ты тут сейчас устроил? — Психанул. Не повторится, — Турбо бессознательно мажет рукой по лицу, в попытке стереть кровь, но только сильнее ее размазывает. Морщится от металлического привкуса во рту. Ему бы сейчас одному остаться, лежать на промерзшей земле, пока легкие не застынут напрочь, пока сердце шальное ледяной коркой, наконец, не покроется. Небо над ним хмурое такое, безжизненное. Под таким небом умирать не хочется. Тоскливо выходит. Садится все-таки, снизу-вверх на Адидаса смотреть западло как-то. — Ты со своими психами в печенках у меня уже, — Вова глаза рукой прикрывает, вздыхает устало как-то, — Турбо, мать твою, я понятия не имею, что у вас там с Зимой за терки, не мое это дело, но, еще раз вы решите, что отношения при всех выяснять это охуенная идея, отвечать передо мной будете. Оба. Понял? — Понял. Адидас собирается уже уходить, но Турбо в последний момент успевает за край куртки ухватиться. Адидас оборачивается, вопросительно бровь изогнув. — Ильнара — кто? — совсем тихо спрашивает, а глаза опять в поганое небо пялит, на Вову то смотреть стыдно почему-то. — Сестра его двоюродная. Из Кутлу-Букаша. Сын у нее пару дней назад родился. Странно, что не знаешь, – Адидас улыбается уголком губ, понимающе так, головой качает, и уходит все-таки, оставляя Турбо сидеть на уже промерзшей земле. Турбо подле себя в мешанине из смятых жухлых листьев один замечает. Кленовый. Чистенький, желтый, чуть по краям покрасневший. Единственный, погодой отвратной не изгвазданный, сотней грязных подошв не истоптанный. Поднимает с земли, в руках крутит, разглядывает. Красивый. Лист сохранить бы этот. Между страниц какого-нибудь «Моби-Дика» положить, чтоб не замялся. Оставить как напоминание, как символ очищения духовного. С земли, наконец, поднимается, ветровку свою цветастую от грязи отряхивает. Домой идти нужно. Одному оставаться страшно. В одиночестве мысли непрошенные в голову лезут. Вот прямо как сейчас. Зима. Зима. Зима. Зима. Вахит… Раз за разом в сознании тот самый вечер проигрывается. Зима. Его руки теплые. Губы обветренные. Его запах. Поцелуй их, по-мальчишески нелепый, головокружительный. Возбуждение, для обоих внезапное. Турбо страшно. До одури страшно, что никогда больше не ощутит этого. Еще страшнее от того, что это повторится. Турбо пацан настоящий. Он вырос с улицей. По понятиям улицы. У них на районе так-то не принято с мужиками по углам лобзаться. Внутри вскипает гнев на самого себя. За то, что поддался помешательству, за то, что ушел, сбежал позорно, не позволив ебанине этой, одной на двоих, с головой унести. Турбо хочет злится на Зиму. Ненавидеть. Искренне пытается. Не выходит. У Адидаса дома он как-то раз в игрушку компьютерную играл. Там дяденька усатый по плиточкам скакал, да с монстрами всякими дрался. Бред конечно, но Турбо понравилось. Они с Зимой тогда чуть ли не подрались за очередь у компьютера. Воспоминания улыбку невольную вызывают. Отчаянно хочется стать пиксельной моделькой самого себя, чтобы руки умелые на кнопочки нужные тыкали, управляли и вели туда, где выход на следующий уровень. Потому что он, черт возьми, больше не вывозит. Потому что в его идиотском два-дэ мирке отсутствует третье измерение, а сам он даже привычных двух умудрился заплутать. Турбо ломает. Сознание помутненное проясняется только когда он видит перед собой знакомую до зубного скрежета подъездную дверь. Не свою, конечно. У Турбо будто все нутро настроено на Зиму, как компас на север. И чего он, спрашивается, приперся? Что он Зиме сейчас скажет? Ему вообще есть, что сказать? В голове только белый шум, и слово «Бля» огромными красными буквами. Достает из смятой пачки последнюю сигарету. Отсрочка на несчастные пять минут вечности. На нос падает первая капля дождя. *** Зима окно открывает, чтобы дурман табачный выветрился. На улице холод собачий стоит и высокая темная фигура. Зима усмехается от промелькнувшего в мыслях нелепо построенного предложения. Фонарь у парадной мягкие черты лица подсвечивает, от фликеров на куртке отблескивает. И чего не заходит, идиотина, замерзнет же. Речь он там готовит, что ли? Зима глаза закатывает, идет конфорку под чайником зажигать, в две кружки чайные пакетики кидает. На стук в дверь реагирует раздражением: для особо одаренных дверные звонки придумали, чего попусту тарабанить? Турбо на пороге топчется, злой, как черт, и насквозь промокший. В квартиру вваливается, неловко ветровку на полку бросает. — Чего пришел? — Зима кипяток в кружки разливает, на Турбо не смотрит даже. Стремно как-то. А тот молчит. Как партизан на допросе, ей богу. И где этот его «отрепетированный» у парадной монолог? — Что за хуйня? — спрашивает, когда Зима кружки несчастные на стол ставит, сам к подоконнику прислоняясь. — Чай, умник. Его надо пить. Желательно ртом. Хотя у тебя все через жопу. —Ты когда так говоришь, рука сама тянется… — К парабеллуму? — Да нет, к бутылке. — Зачем. Ты. Пришел, — Зима каждое слово на выдохе чеканит, на Турбо уставшими глазами глядя. И взгляд этот до мурашек пробирает. — Поздравляю с племянником. — Ага, — Зима усмехается криво, к окну отворачивается, чашку дымящуюся в руках крепче сжимая. — Прости. — Пацаны не извиняются. Турбо это «пацаны» стеклом битым по горлу. Он понимает все, конечно. Вот только ничего кроме Зимы он больше не видит. И не увидит, наверное. И может, он не достоин. Может, не заслуживает. Ему бы шанс. Один ебаный шанс, и он бы сделал что угодно. Он бы все блядские группировки к ногам Зимы положил. Он бы… Что? И его, точно арматурой по голове, осознанием ебашит. Что-то загорается там, где раньше тлело безжизненное сердце. Турбо за это «что-то» отчаянно ухватиться пытается, лишь бы не выскользнуло, не затерялось в мешанине внутренних органов. Какой же он жалкий. Тупой и отчаявшийся. И как же безнадежно в Зиме погряз. Турбо злится. Ярость в его глазах разгорается, мешаясь с чем-то еще. С чем-то надломленным, уязвимым. И Турбо делает это. Прижимает Зиму к стене, и рука его стягивает ворот футболки, сжимает ткань в кулаке. Они замирают, глядя друг другу в глаза, на бесконечно долгие мгновения. Турбо ждет, что ему сейчас прилетит по фанере, но вместо этого Зима говорит то, от чего у Турбо нахер крышу срывает. — Ты красивый, — голос его звучит беспомощно хрипло, еле слышно. И улыбается мрачно, мол давай, уеби, добей меня. Больнее уже не будет. И Зима действительно ждет удара. Но вместо кулаков в него врезаются губами. Поцелуй выходит яростно-отчаянным, болезненным. Турбо впивается в его губы своими так, будто во всем мире вдруг закончился воздух, будто Зима для него последний глоток кислорода. И Зима ошарашенно замирает на долю секунды. Турбо прокусывает ему губу до крови, но как же Зиме на это сейчас похуй. Но вот его руки оказываются на бедрах, и Зима резко отшатывается. Турбо смотрит на него. Смотрит бесконечно долго, пытаясь научиться заново дышать воздухом. Почему-то это оказывается невыносимо трудно, когда хочется дышать только Зимой. — Ты…пиздец, — сорвано шепчет Зима и на секунду утыкается носом ему в изгиб плеча, оставляя горящий на коже поцелуй. Не может удержаться.