Вдыхая осколки легких

Зиме весело. Весело блять. В глазах эти смешинки застывшие, должны теплыми быть. Иронично, но Турбо точно вековым холодом зимним обдает, до мурашек по коже, до судорог в онемевшей от неудобной позы руке. А Зима смеется. Неестественно, как будто по привычке. Как будто нужен Турбо этот его пластиковый смех. А ведь правда нужен, как кислород. Потому, что когда они вот так вдвоем, в раздолбанной однушке на окраине Казани, когда так близко, что звезды в глазах мешаются, когда пива два литра в одно рыло выжрал, чтобы решиться прийти, тогда воздуху в легких места нет уже, там другое, там давящая жидкая пустота, там сосуды лопаются, от чего в крови собственной задохнуться можно. Турбо в ахере конкретном. И Зима, которому совсем не весело ведь, у которого в глазах бездны чернеют, утягивают в свою мерцающую темноту. Зима, который изо всех сил старается делать вид, что все в порядке, что не чувствует он ебанины этой, которой от Турбо за километр прет. Не получается у него нихера, конечно, но им обоим это нужно, чтобы грань не перейти, чтобы остатки извращенного сознания своего в труху не перемолоть. — А где алкашка? — как-то не к месту говорит Турбо, чтобы хоть что-то сказать, чтобы разбить тишину эту тягучую, чтобы не давило на ребра молчаливым ожиданием чего-то… Чего? — В ларьке, — так же скомкано отвечает Зима. Разговор не клеится совсем, они оба о другом поговорить хотят, оба ссут. Или это только Турбо ссыт. Может бездны эти, ебаниной ответной горящие, ему мерещатся только, черт их разберет. А Турбо хоть и мурло то еще, но не черт все же. — Так хера ли она там без нас? Мне на трезвую голову терпеть тебя неохота, — их диалог нелепый немного в чувство приводит. Турбо пару раз моргает, окончательно кусочки мозга раздробленные собирая, точно любимый мудацкий костюмчик снова надевает. Так комфортнее, так они оба привыкли. — Ты, блять, трезвым был только на крещении. Своем причем, конченый потому что, — Зима злится, красивый такой, живой, что Турбо невольно залипает. О чем он думает, твою мать, отвратительно это. Пацаны за мысли такие его не то что бы отшили, в живых бы вряд ли оставили. Турбо решительно головой мотает, морок отгоняя, и молча в коридор выходит. Ему бухнуть сейчас точно лишним не будет. — Да бля! — из комнаты слышится недовольное, — За полночь уже, умник. Хуй тебе продаст кто. — Людочка продаст, как миленькая, че ты втираешь, — Турбо глаза закатывает. Уж эту схему они с Зимой раз пятьсот проворачивали, чего сейчас выебывается то? — Заебешь, пиво в холодильнике есть, — Зима в коридор выходит, о косяк дверной облокачивается, сигарету из мятой пачки тянет. — И почему сразу не сказал? — Не знаю, бесишь ты просто. — С хуя ли? — С рояли, блять. Пиво неси, я курить, – и в парадную выходит, зажигалкой на ходу чиркая. — Ну пиздец котенку, срать не сможет, — невпопад бросает Турбо в захлопнувшуюся перед носом дверь, ухмыльнувшись, тащится на кухню. Зима возвращается, сходу к бутылке прикладываясь, отпивает почти половину, к Турбо оборачивается. Тот у окна стоит, глядит на замусоленный двор процветающей советской республики. Там качели ржавые, бомж какой-то на лавке дрыхнет, романтика в общем, обосраться можно. Но свет фонаря так красиво в волосах его путается, золотом кожу подсвечивает. Зима почти вплотную подходит, так близко, что бездны в глазах все пространство перекрывают, будто кроме них и нет ничего больше, только шагни — упадешь в их черноту, захлебнешься в ней. А Турбо и рад бы захлебнуться, желательно прямо сейчас, по возможности быстро и безболезненно, но если пострадать придется, он в целом не против. Потому что есть ради чего страдать, потому что… Что? — Сделай уже, блять, что-нибудь, — Турбо не понимает искренне, смотрит только глазами ошалевшими, потемневшими от необъяснимой тяжести в груди, болью отзывающейся, — придурок, — и Зима вперед чуть подается, губами в его губы впечатываясь. Это даже поцелуем то не назовешь, херь какая-то, но мысли мешаются, путаются от теплого касания. Турбо выдыхает, сдается добровольно, в бездны чернеющие с головой ныряет. Тянет Зиму за талию, чтобы ближе, и целует наконец по-настоящему, так, чтобы до онемения, до дрожи в руках, чтобы у обоих звезды в глазах и буря на сердце бушующая, чтобы все мысли из головы к черту сплавились, чтобы… что? У Зимы ноги подкашиваются, приходится на подоконник облокотиться. Турбо поцелуй углубляет. Бедра Зимние обхватывает, отстраняясь, сажает на подоконник несчастный, с чужих губ снимая рваный вздох. Совсем Зима не девчонка ведь, и целуется он как мужик, и пахнет ебаными дешевыми сигаретами, которые сам Турбо почти неосознанно тоже стал покупать. Руки его, совсем по-мужски грубые, в мозолях и ссадинах незаживающих уже под футболку залезли, и мажет так от всего этого, ведет похлеще, чем от водки. Футболка меж тем уже на полу валяется. Зима к пряжке ремня тянется, возится долго, пальцы с непривычки дрожат и не слушаются. Турбо помогает, ремень стягивает, от мастерки Зимы заодно избавляется, оставляя того в одной майке-алкоголичке. Зима к чужой ширинке тянется, но замирает, не решается дотронуться. Щеки мгновенно краской заливает, взгляд в пол упирается. Возбуждение собственное мешается с приступом хер пойми откуда взявшейся паники. Страшно ему, блять. Турбо — друг, брат родной только от мамки другой. Охуенная дружба получается. С привилегиями. По понятиям, главное, хер докопаешься. Что он этим недопоцелуем вообще сказать хотел? Зиме ведь эти привилегии на хер не упали, ему бы… что? Уж не уважение пацанское выразить, очевидно. Очевидно… да мало ли что очевидно. Зима нервно усмехается, взглядом тупым в пол таращится. Стремно теперь в глаза смотреть, когда у самого стоит так, что в ушах звенит, и руки Турбо на бедрах ясности в башке вовсе не добавляют. Зима головой машет, пытаясь отогнать внезапный порыв к самокопанию. Не выходит. — Пиздец, — шепчет Турбо где-то в другой вселенной. Зима думает, надо бы сказать что-то, оправдаться хоть как-нибудь, спиздануть любую херню: в шутку перевести, списать все на алкоголь, припозднившийся лет на пять пубертат, что угодно, лишь бы не выглядеть так жалко, как сейчас. Но Зима понятия не имеет, что в таких ситуациях говорят обычно. Ну не сосался он с пацанами раньше. Вообще ни с кем не сосался, раз уж на то пошло. Поэтому лишь глаза закрывает, сжимается весь как-то, будто удара ждет. Если Турбо ему сейчас втащит, он не удивится ничуть, даже благодарен будет, наверное. Лишь бы на хуй не послал, не свалил. Потому что если свалит, Зима в душе не чает, как жить вообще будет. Он, кажется, в этой ебанине с головой увяз, и от осознания этого в голове звенит. Он ждет. Приговора, шутки неловкой, хоть чего-то, что в реальность вернет. И ожидание это в легких, печени и прочем ливере болью тягучей, как жвачка по асфальту, отдается. Но Турбо, паскуда такая, молчит, и в молчании его Зиме отвращение чудится. «Правильно, — думает, — так и должно быть». Но ведь отчего-то не оттолкнул сразу, кофту даже стащить умудрился, холодно теперь. Оттого и колотит, как припадочного. Не от ужаса вовсе, в каждом нерве звенящего, замерз просто, чай не май месяц на дворе. Зараза. Зима плечами передергивает. Кажется, после их общего, одного на двоих помешательства прошла целая вечность. — Вахит, — голос Турбо хрипит предательски, и чудесная сверхспособность говорить словами через рот снова покидает его. — Шутка, кажется, затянулась, — Зима ядовито усмехается, находит в себе силы поднять глаза, и сталкивается с абсолютно пустым, будто инеем покрывшимся взглядом. И в этот момент больше всего на свете жалеет, что не откусил себе чертов язык к хуям. Потому что сейчас Турбо делает это. Он сваливает. По-прежнему не проронив ни слова, выходит, а Зима остается, точно приклеенный задницей к блядскому подоконнику. И лишь услышав оглушительный хлопок входной двери, рушится на пол. Из глотки вырывается нечто, похожее на скулеж, болью давит внутренности, будто его только что катком пару раз переехали. Лучше бы так и было. Зима на полу так и остается, подтягивает колени к груди, и собственными слезами давится. Не плакал он ни разу, кажется, с третьего класса.