Порочный

Ботинки гадко вязнут в слякоти, заползающей без короткого предупреждения, внутрь сквозь подошву, замораживая пальцы ног, от чего приходилось зябко переступать, поджимая нижние конечности ближе к лодыжкам. Узкие улицы двора освещают рассеянные лучи фонарей, неестественно рыжие, тёплые, схожие с химозным летним солнцем, проснувшимся слишком рано, озаряющим все пространство вокруг. Грязный тающий, снег, из последних сил, сопротивлялся намёкам весны, переходящим в грубые угрозы, провалиться сквозь землю, плыл в неуклюжие, мгновенно замерзающие, лужи, смешиваясь с постоянными осадками. Маты сами лезли из него, вылетая ядовитым шёпотом из обветренных, испачканных ранами и засохшей кровью, губ, битва, проходившая где-то глубоко в подкорках души, поджигала все внутри, полыхала необъятным пламенем, пожирающим все мысли и здравый рассудок, приправленный действием нескольких рюмок и, удерживаемой насильно в зубах, сигареты, вынужденно тлевшей в чужих руках. Рука нервозно тянется в копну кудрявых волос, перебирая жёсткие завитки, возбужденно поднятые вверх, или же от ужаса и предвкушения, он сам ещё не понял. Костяшки и узловатые пальцы испачканы бордовыми разводами, медленно и тягостно превращающимися в коричневые, стягивающими кожу неприятной плёнкой, осыпающейся рыхлым порошком куда-то вниз, рядом с промокшей до нитки обувью. Проведя кончиками пальцев по-разбитому лицу, рассеченной брови, побитому глазу, плывущему гематомой от внешнего уголка по всей левой скуле, измазанному в биологической жидкости носу, пульсирующему и саднящему, глухо отдающемуся по всей физиономии, и треснувшим губам, нагло побитыми кулаками соперника, он делает последнюю глубокую затяжку табаком и бросает фильтр куда-то в рядом стоящую клумбу, вдыхая морозный воздух, перемешивающийся с табачным дымом, приятно оседающим на языке. Ноги сами ведут его к подъезду, к тяжёлой деревянной двери, гостеприимно пускающей внутрь, хотя все мысли и последние трезвые рассуждения отговаривают, просят совершенно о другом, умоляют о тишине и спокойствии, но Кащей каждый раз их кормит завтраками и посылает куда подальше. Истерзанные руки сами тянутся к знакомой двери, замирая на пару секунд в воздухе, в попытке соовладать, наладить контакт со сбившимся дыханием, но на смену ему приходит быстро стучащее сердце, угрожающее провалиться куда-то вниз, укутаться, зарыться и задушиться в кишечнике, норовящее сломать ребра и грудную клетку, и самостоятельно потрезвонить в квартиру. Мысли никак не собирались в кучу и единое целое, скорее всего тепло прогретого подъезда вошло в реакцию с недавно выпитой водкой, колыхающей все внутренности в болезненном треморе и судороге, лучше бы у него так болело и откликалось поврежденое во время драки тело и кожа, но почему-то, утерянные давным давно чувства и совесть, пришли к нему в такой неподходящий момент, заставляя сесть и задуматься над своим поведением, словно ему вновь семь. Он не успевает ответить самому себе во внутреннем, зарытом глубоко в душе, диалоге, как повисшая в воздухе рука сама выстукивает, громкий требовательный, ритм, пробираюший все органы холодным металлом, схватывая все в цепкие тиски, даже дыхание, которое никак не могло придти в норму, выравнивается, ощутимо сковывая прокуренные лёгкие, ограничивая и главенствуя во всем. Шаги шаркающие, плетущиеся, но в то же время лёгкие и невесомые, останавливаются возле двери, секундная пауза, выдержанная на пару, давит и душит, от чего хочется осесть на колени и умолять, умолять и умолять пустить внутрь. Звонкий щелчок замка, и тяжёлая дверь открывается в небольшой щелке, пропуская в темноту спящей квартиры тёплый, блеклый подъездный свет, от которого парень жмурит глаза, натирая кулаками заспанные, не очухавшиеся от царства Морфея, веки, тонкая кожа под правым исписана, синеющей, плавно перетекающей в желтизну, гематомой, осматривая нежданного гостя осуждающим, но таким ласковым и тёплым, взглядом, под которым хотелось расплавиться, точно церковная свечка, под кипящими языками пламени вылиться жидким воском на резной пол. – Ты чё здесь делаешь? Ты время видел сколько? – шёпот, робкий хриплый, ласкает тёплыми руками ушные раковины и перепонки, неусмиримо разгоняя кровь по-ватному телу, заставляя шагнуть в теплое нутро заветной квартиры, поближе к хозяину. Вова отшатывается к стенке, стукаясь тяжёлой головой, прикрывая на секунду карие глаза, в борьбе заглушить негодующие и возмущённые возгласы внутри, но как бы ему не хотелось остаться в таком состоянии подольше, лечь обратно в тёплую постель, манящую уютом и бархатным комфортом, и заснуть, погружаясь в самые сладкие сны, от которых бы ломило зубы, приходиться открыть их, чтобы окончательно не отключиться прямо на пороге. – Подумаешь, – аккуратно отодвигая чужое горячее запястье от ручки, под аккомпанемент недовольного пыхтения и сопения, сам закрывает дверь, поворачивая колёсико замка, поднимая левую руку в воздух, вглядываясь в дорогой циферблат, тихонько тикающий под слоем одежды, прыснув сквозь широкую, слишком жизнерадосную, улыбку, он принимается стягивать с себя кожаную куртку, пропитанную со временем сигаретным дымом, и лохматую ушанку, свалявшуюся и помятую из-за уличной влажности – Всего-то пол второго ночи. А ты-то у нас, весь из себя, правильный, мамина заинька... – Да заткнись ты. Иди на кухню, я сейчас приду. Брюнет тяжко стягивает с ног мокрые ботинки, ставя их на полку, рядом с остальной обувью, вальяжно проходя вглубь квартиры, от которой веяло чистотой, порядком и приятным запахом еды, комфорт соединялся с жаром, идущим от батарей, распаляя кожу и некогда напряженные мышцы, расслабляя весь организм, расплываясь в блаженной неге и истоме, приземляясь с кряхтением на стул, величественно разваливаясь на нем, расставляя широко ноги, вслушиваясь в угнетающую тишину комнаты. Бездействие мучает, душит, сдавливая трахею диким прикосновением, подрываясь со стула, вырывая из него утробный скрип, Кащей медленно подходит к раковине, выкручивая вентиль с горячей водой на максимум, задирая рукава тёмной рубашки повыше, подставляя под тёплую воду, слабо обжигающую обмороженные конечности, в попытке смыть кровь с рук и лица, сильно натирая кожу грубыми движениями, резко не сдержанно выключая воду. Шуршание Вовы где-то недалеко кромсает и разрывает тишину, а интерес и крепкий алкоголь берет свое, руководя и владея процессом, выгоняя с аккуратной душевной кухонки, словно под ручку ведёт по запутанным коридорам родительской квартиры, провожая до освещенной комнаты, в которой восседал на полу сам Адидас, замученно и сонно потиравший гудящий, пульсирующий затылок, хмыкнув себе под нос, брюнет облокачивается об косяк, наблюдая за таким разморенным и изящным, словно, выдуманная его невозвратно больной фантазией, лесная фея, бегающая из угла в угол, проверяя каждый ящик и тумбочку, а руки чешутся прикоснуться, его словно магнитом тянет, подойти потрогать, сжать, провести рукой по лицу, проверить настоящий он или это грубая и не смешная шутка красочных галлюцинаций, но почему-то оба варианта полностью устраивают покалеченные потребности. Вова крупно вздрагивает всем телом, когда холодные руки приземляются ему на поясницу, уползая куда-то в бок, сжимая за талию, а крупный кончик носа утыкается в висок, шумно втягивая сладковатый, свежий запах, своеобразный, присущий только ему, ледяные пальцы чувствуются и пробирают до костей сквозь ткань футболки, кинув, на постоянно довольное лицо, презренный взгляд, отшатываясь подальше, кривя тонкие губы в брезгливом жесте, прижимая ближе к груди стеклянные бутыльки с перекисью и рыхлой ватой. – Ты нормальный? Водки своей паленой перебухал? – Нет... А даже если и так, какая разница? – улыбка слишком довольная, сытая, по-свойски хищная, пожирающая с ног до головы, аппетитно обгладывает кости на живую, чавкая и облизываясь, роясь и копошась своими длинными пальцами во внутренностях, пробивая все тело тербкой дрожью, кроющую ступором и гладким омертвением. Его бледная кожа при свете дорогущей люстры, точно сияет маленькими звёздочками, переливаясь как жемчужина с пустых и тёмных глубин океана, гладкая и бархатистая на вид, но он не сомневается, что на ощупь и на вкус она будет в миллион раз лучше и приятнее, растрепанные светлые волосы, напугано замершие под поверхность подушки, а тёплые, лелейные глаза, схожие с дорогим импортным кофе, разбавленным тёплым, мягким молоком, с сонным недопониманием уставились на него, обезоруживая и забирая, в самый жестокий плен, корящий за его пороки и грехи, быстро, болезненно стучащее в груди, угрожающее выпасть, сердце, готовое на все, ради ещё одного шага вперёд. – Абсолютно никакой, шагай на кухню, пьяница. – подталкивая слабым толчком в твёрдую, обросшую эстетичными мышцами грудь, Вова исчезает в тёмноте дверного проёма, оставляя наедине с пожирающими ядовитыми мыслями, глухой тишиной, сквозь которую слышались лёгкие, крадущиеся шаги, словно он не наступал на стопу, точно передвигаясь на носочках, и пышущим на груди прикосновением, пылающим адским пламенем, не давая о себе забыть. Брюнет не выдерживает, разрушая все выстроенные в течении нелёгкой жизни принципы и установки, обещая себе, что это первый и последний раз, исключение, вынужденная мера, в данной непростой ситуации, но понимая, что это повторится ещё раз, и ещё, и ещё, оборачивается в след, провожая тощую, изящную фигуру, облизывая, проводя широко мокрым языком, наблюдая за голыми ногами, худыми и угловатыми, но такими чертовски красивыми, слишком обычными для других людей, но для Кащея самыми необыкновенными и прекрасными, находя за секунду тощую и упругую задницу, печально скрытую за тканью чёрных боксеров, но даже за такой вид, он готов был отдать больше чем у него есть, на автопилоте следуя за ним, не владея больше своим телом. – Че похавать есть? – беспризорно, бесстыдно заглядывая в чужой холодильник, наклоняясь, рассматривая каждую полку, оглядывая каждый уголок и кастрюльку, но как только в цепкие руки попадается какой-то салат, от чего тот чуть ли не взвывает на манер уличной, дворовой собаки, хватая за края ёмкости, вечно лыбясь и облизываясь, точно вышел с голодного края, захлопывая дверцу ногой, он опирается бёдрами на гарнитур, выхватывая столовую ложку с подставки и яростно принимается за еду, отправляя каждую порцию себе в рот с таким удовольствием и аппетитом, поглядывая на не читаемое лицо Вовы – Бля, у тебя мама с золотыми руками. – Это я готовил... Марат просил... – Кащей округлил глаза, поднимая в немом вопросе брови, незамедлительно отправляя ещё одну ложку в рот, нагибая кастрюлю и собирая остатки овощей на ложку, провожая с необъятным удовольствием последнюю порцию, вылизывая до скрипа ложку, измазанную в майонезе и соке овощей, мотая головой и что-то мыча себе под нос, брюнет, пританцовывая и что-то напевая, ставит посуду в раковину – Ты сядешь сегодня или нет? – Я готов тебе сейчас все руки расцеловать. – Закатив глаза и звонко цокнув языком, светловолосый тянет его ближе к себе, усаживая на мягкий кухонный стул старшего, приподнимая голову за подбородок, заставляя вновь и вновь смотреть на его бархатистое лицо, от неожиданности и растерянности острый кадык дёргается, когда Адидас, увлечённо перебирающий баночки с антисептиками, облизывает свои обветренные губы, задерживаясь языком на свежих корочках, имеющих тёмный бордовый цвет, к нему хотелось прикоснуться, пожалеть, обнимая в прохладной постели, обогревая и разделяя с ним нарастающее мягкое тепло. – Вовка, ты чё усы сбрил? Ты же отращивать хотел. – Да они меня заебали. – обмакивая ватку в перекиси, перекидывая свою тощую ногу через широко раставленные чужие, нависая, фиксируя на одном месте, стальным хватом вгрызаясь в дыхание и во внутренности Кащея, обескураженное сердце поперхнулось, прекращая свой быстрый и броский ритм, начиная с грубых и болезненных стуков, начиная разгоняться с каждым разом все шустрее, обливая тело кипящей, горячей волной, оседая слипшимся комом внизу живота, медленно сворачиваясь в тугой узел, пытая и издеваясь над ним, окрашивая щеки обволакивающим румянцем, назойливо ругаясь и повышая свой тон на хозяина, в попытке перебить его, он открывает рот, с гремучим желанием начать новый разговор, но едкая ватка касается поврежденной кожи, выбивая из него громкое шипение, больше походящее на рычание, на удивление брюнета, Вова аккуратно, бережливо дует на рану, рассекающую бровь, хихикая и улыбаясь себе под нос – Правильно, помолчи. Кто тебя так? – Да бля, Жёлтый – пидор. Он сам меня позвал в «Снежинку», говорит пойдём выпьем, я водку дорогущую с Москвы привёз. А я че идиот отказываться, вот и пошёл, – эмоционально, возбужденно размахивая руками, мимика с непредсказуемой частотой сменяет другую, брюнет то округляет глаза, поднимая тёмные изогнутые брови, то наоборот, хмуря и все ниже опуская их, стальной кулак пролетает в опасной близости с животом Адидаса, то напряженная ладонь мелькает рядом с кривоватым, прямым носом, от чего Володя от неожиданности жмурит глаза, но продолжает непроизвольно посмеиваться, улыбаясь, растягивая сухие, потрескавшиеся, из-за внимательного ветра, губы, – Ну и все, посидели у него, часа два. А потом он мне давай приебываться со своими вопросами, че как водка, че как сиги... Да блять, говно твои подачки, я и лучше пробовал. Он как шары выпучил на меня, говорит, плати значит. И я ему, как въеба... – Тихо, не ори, Марат спит. – легонько ударяя по губам кончиками пальцев, светловолосый наклоняется ближе, вслушиваясь в звенящую немоту квартиры, нарушаемую лишь беззвучным дыханием старшего, колышащим густые русые волосы, Вова переводит свой тёплый, ласкающий взгляд на лицо напротив, приятно, умиротворяюще обдающее бархатную кожу дыханием, сталкиваясь с чужими глазами, янтарными, переливающимися на свету, точно коньяк в рюмке, такими родными, парализующими все тело в сладостных муках, в них хотелось утонуть, захлебываясь порочными чувствами и грязными, запретными эмоциями. – Он дома, что-ли? А родители где? – Кащей не знает куда деть руки, сопротивляясь их желанию лечь на чужие упругие бедра или зарыться в мягких лохмах напротив, притягивая к себе для невинного поцелуя, молясь и надеясь, что своей нечистивостью, пошлостью и порочностью не запачкает этот белоснежный образ, не сломает и не разрушит все волшебное, изящное и чудесное, что связано с ним, он будет карать и проклинать себя вечность, если нарушит это беззащитное, ничтожное расстояние, ничего не остаётся, как мучить и травить себя, находясь в опасной близости, глотая накапливающиеся слюни. – С родителями к тёте не поехал, остался со мной, четыре дня, как в одиночку торчим. – младший тянется через него, выставляя на стол, в неопределённом порядке, перекись и вату, но даже после того, как заканчивает с приборкой, не освобождает парня из злополучных мук, продолжая глядеть в глубокие очи, то ли утопая, увязая в пучине, толи выискивая толчок и подставу, выпаленную в порыве ярости хитрость и горечь, но брюнет не хочет верить ни тому, ни другому, надеясь на личное, но все рушится, когда Вовино лицо расплывается в самой ласковой и лелейной улыбке, приправляя, ползущей по затылку, рукой, цепкие и проворные пальцы путаются в тёмных жестких кудрях, осторожно массируя кожу головы, от чего тело Кащея пробирает, точно от самого яркого оргазма, но только сильнее раза в четыре – От тебя воняет водкой. Брюнет не выдерживает, ощущая, как внутри обрываются последние цепи, не в силах устоять порывам разбушевавшегося сердца, расходящегося в грозных и быстрых ударах, наровящих проломить ребра и всю грудную клетку, трещащую по швам из-за его срывов, он поддаётся вперёд, наконец соединяя их губы, целуя по очереди, вылизывая свежие, ещё ощущающиеся металлом на языке, раны, Кащей молит бога простить его грешного, порочного, развратного, но он не в силах управлять собственным сердцем, от чего плавится, как церковная свеча, в его руках, ликуя, как маленький ребёнок, получивший заветный подарок, когда Вова отвечает на поцелуй, углубляя, поддаваясь и отдаваясь с концами, шумно выдыхая прямо в губы. Старший притягивает его к себе на колени, крепко удерживая за желанную, упругую задницу и за напряженную спину, пока светловолосый утопает в ласке, окруживших его со всех сторон рук, и грубой копне любимых кудрей, прижимаясь все ближе и ближе, мечтая слиться в одно целое, поддевая край мягкой домашней футболки, брюнет мажет своими горячими пальцами по голой коже, удерживая за узкую талию, разгорячившегося Володю, просовывающего трясущиеся руки между их телами, расстегивая хрупкие пуговицы лёгкой рубашки, а когда её невесомые концы разлетаются в стороны, он проводит ладонью по мускулистой груди, спрятанную за слоем майки, наслаждаясь силой мышц под подушечками пальцев. Отрываясь от покрасневших губ, Кащей припадает к алым щекам, покрытых горячим румянцем, выцеловывая каждый миллиметр тёплой кожи, наслаждаясь, доносящимися до ушей, громкими вздохами и приглушенными стонами, резво вырывающимися из его саднящего рта, откидывая голову назад и прикрывая от удовольствия глаза, когда чужие прикосновения спускаются вниз, останавливаясь на бледной шее, широко облизывая шершавым языком натянутые мышцы и кадык, прикусывает и втягивает в рот тонкую, практически прозрачную кожу, расписывая её, на манер самого талантливого художника, эпохи Возрождения, бордовыми и пурпурными пятнами. Звонкий, высокий, вскидчивый стон вырывается где-то над головой, а острый кадык нервно дёргается под аккомпанемент протяжной реакции, старший ухмыляется в укус, проводя мокро, специально, умышленно слишком медленно, вкушая яркую, доводящую до исступления, эмоцию, сжимающую и дергающую в слащавой муке все ткани в штанах, сдавленно мыча в чужую острую ключицу, опаляя её кипящим дыханием, он тянет его ближе к паху. – Ты не представляешь, как давно я хотел это сделать... – ласково, практически невесомо притягивая его лицо к себе, вычерчивая большим пальцем на его поверхности какие-то невидимые узоры, проходящие через подбородок, покрасневшие щеки и скулы, расцветая на, покрытом синими и фиолетовыми венами, веке, лелея, не так давно появившийся, синяк, поддаваясь вперёд, чтобы по-детски, невинно чмокнуть его в губы, уводя руки за спину Вовы, скрещивая их, соединяясь в крепкий замок. – Признайся, если ты не трус... Пожалуйста... – стыдливо, целомудренно притупляя свои светлые, медовые глаза вниз, беспорочно перебирая в руках край собственной футболки, неловко прикрывая свое возбуждение, скрытое за тканью чёрных боксеров, пытаясь не ерзать и не замечать чужое, упирающееся ему в бедро. Кащей теряется на несколько секунд, растворяется в немоте и прострации, мечтая и надеясь, что, все происходящее вокруг, это его пошлый, грешный, порочный сон, от которого он опять проснётся с мокрыми трусами, точно пристыженый семиклассник, но почему-то пробуждения не происходит, и он готовится уже ущипнуть себя, но открыв рот понимает, что язык отказывается работать – Не мучай меня... – Я тебя люблю... – делая на каждом слове паузу, звучит уверенно, раскаянно, выходит тихо, но сквозь умолкшее окружение, его слышно прекрасно, а на лице Вовы расцветает самая детская, широкая, довольная и сытая улыбка, заразная, как чума и оспа вместе взятые, от чего и сам брюнет расплывается в такой-же. – И я тебя... – неуверенно, скованно Адидас поддаётся вперёд, целуя неумело, чувственно оплетая его шею, прижимаясь ближе груди, Кащей не возражает, лишь обнимает крепче, поглаживая все до чего дотянется, наблюдая за умиротворенным лицом напротив, блаженно заламывающим брови и томно скулящим в губы. Он молит бога простить его, когда поднимается с Володей на руках и медленными, целенаправленными шагами направляется в комнату, перехватывая его поудобнее в воздухе, прижимая его каждой ближайшей стене, двигаясь практически наугад и на ощупь, но чуйка его не подводит, нужная дверь уже позади, а Адидас аккуратно уложен на свою постель. Старший оглядывается на сопящего мальчишку и глазами умоляет подождать его пару минут, клюя губами в родное лицо, попадая в пышущую огнём щеку, он скрывается в дверном проёме, выключая за ними свет и прикрывая дверь в несчастную комнату, с опаской и беспокойством кидая на Марата взглядом, без слов прося прощения, он стягивает с себя потертые брюки, черную рубашку и затасканную майку, пережившую ровно столько же, сколько и её хозяин, и ложится с краю, ощущая обвивающую вокруг груди руку, тёплый нос успокоительно утыкается в грудь, а копна светлых волос щекотно проходится по подбородку, чужая тощая нога перекидывается через его тело, прижимая брюнета ближе, кожу опаляет размеренное дыхание, доносящееся до ушей сопением, тяжёлое одеяло убаюкивает, как и тепло родного человека, прижимая его ближе за поясницу, легонько поглаживая, Кащей томно выдыхает, в попытке успокоиться и перестать думать о все ещё стоящем члене, зарываясь носом в густую макушку, целуя напоследок, и прикрывает глаза, наконец-то подпуская ближе царство Морфея.