Я прошу о малом. Просто позволь управлять тобой, и у тебя будет всё, что пожелаешь. Просто бойся меня, люби меня, делай всё, что я скажу, и я буду твоим рабом! «Лабиринт»
Последние дни Эстелю кажется, будто он утопает. После бала он стал чувствовать себя странно. Всё чаще в голове появлялось отсутствующее ощущение. Что же меняется? Насколько сильно?.. «Я вижу разницу», — Эстель выводит предложение в дневнике, будто чернила делают мысли, а значит и его самого материальнее. — «Как будто бы всё сон, а я не могу проснуться». Слов всегда недостаточно, чтобы точно выразить мысли. Кажется, будто он упускает что-то, важную деталь, спрятанную где-то за ширмой его подсознания, такую же страшную, как и темнота в детстве. Когда-то память совсем подводила — Эстель с трудом мог пересказать первые годы жизни в одиночестве и день, когда умерла матушка. Наверное, происходящее тогда не стоило даже пытаться вспоминать. Но сейчас всё в порядке. «Почему мне кажется, будто что-то не так, когда всё в порядке?» Он выводит вопрос витиеватым, но немного резким почерком, и прикусывает кончик писчего пера. Так, кажется, лучше думается. Эстелю хочется дописать что-то ещё, будто правда, ускользающая, как песок сквозь пальцы, обличится в слова против желания упрямой части подсознания. Однако спустя час бесцельных попыток высказаться, лист нового дневника мог дать больше вопросов к себе, чем ответов. Слова противоречивы, будто напрашивающиеся идеи воевали сами с собой, и Эстель, сердито нахмурившись, захлопнул дневник, в сердцах зашвыривая куда-то в диванные подушки. Ему нужно было прогуляться. Развеяться. Город как будто бы позволяет дышать глубже. Всё как в любой обычный день до начала самых странных происшествий его жизни. Торговцы так же призывают купить яблоки, шляпы и бытовую утварь. Эстель останавливается, примеряя берет лазурного цвета бесцельно. Раньше сестрица Иви взглянула бы на него и сказала, как такой цвет подчёркивает лишь один из его глаз «и сюда бы неплохо подошло перо тёмно-бурой птицы, ты выглядел бы как настоящий бард!» Но он не был бардом, и глаза Эстеля больше не несут никакой памяти о его прошлом — голубой как у почившей матери, тёмный карий как у отца, которого не довелось узнать. Теперь они говорят о настоящем, алеют рубинами. «И тебе определённо подойдут жемчуга», — звучит другой голос, глубокий и льстивый. Эстель смотрит на голубой берет недоумённо и хмурится, откладывает назад под недовольное ворчание продавца. Наряжать его в драгоценности, дорогие шелка, покупать любое желание за безоговорочную преданность и расположение… Так странно, будто Эстель был красивой куклой, которую можно украсить и выставить на витрину. Как он сейчас выглядит? Наверняка ярко, как разгорающееся пламя, и роскошно-дорого, будто крича, чтобы его заметили. Но сейчас Эстель уже не хотел, чтобы на него смотрели. Это пугало. Он привык к сцене, умел выставлять себя на всеобщее обозрение — любуйтесь и восхищайтесь, но не подходите слишком близко. Но жизнь — не сцена, а отношения — не игра. Эстель рисковал, обнажая душу, доверяясь и позволяя себе любить, борясь со страхом быть оставленным. Ему бы хотелось обратиться не к богу, но к древнему покровителю, но тот упрямо молчал, будто укоряя за измену, за нового повелителя его сердца и души. Повелитель… такое глупое слово. С Астарионом всё начиналось на равных, и Эстель по сей день готов отстаивать свою независимость — по крайней мере, так думал он. Власть меняет людей, но любовь всегда была чем-то монументальным, незыблемым, а пугающие глупости происходят с кем-то другим. Астарион всё ещё обожал его, пусть иногда смотрел пугающе мрачно, стоило попытаться с ним спорить. Но он и раньше не больно любил, когда с ним не соглашались, и Эстель принимал это с благочестивым смирением. Он садится на ограждение моста и свешивает ноги вниз, нервно выстукивая пальцами по камням. Достаёт купленную в пекарне булочку — сентиментальный жест прошлого, больше такая еда не является ценной организму. Не хватает лишь бестолкового щебетания Иви под боком и привычно роящихся мыслей, где ещё подзаработать. «Лишь с лишениями приходят новые возможности», — однажды прочёл Эстель и долго не мог понять, сколько же ещё ему стоит отдать, чтобы, наконец, получить то, что он заслуживает. Сейчас, кажется, что у него есть всё: возлюбленный, новые силы, время на актёрство — настоящее, а не для добычи денег у глупых нерасторопных зевак. Любая вещь, какую бы ни попросил Эстель, может стать его в мгновение ока. Взамен… Он потирает переносицу устало, и фантомная пульсация в висках давит. Так что же Эстель отдаёт взамен?.. Любовь и преданность. Всего-то.***
За размышлениями и наполняющей меланхолией вечер наступил незаметно. Алеющий закат делал ранее пылающие огнём под полуденным солнцем волосы красновато-медными, и Эстель наслаждается уходящим теплом. Возвращается в невиданной красоты и монументальности особняк, отстроенный заново, бегло кивает прислуге, несколько встревоженно провожающей его взглядом, взлетает по лестнице с игривой лёгкостью птицы. Может, теперь ответы, наконец, придут? Но по возвращении его дневник куда-то испарился. Эстель переворошил все подушки на диване, на всякий случай посмотрел на столе и в шкафу — может, память подвела его… — Что-то потерял, мой славный? Эстель вздрогнул и обернулся, хмурясь. — Тебе нравится подкрадываться и пугать меня… — О, моя милая любовь, прости мне маленькую слабость, — Астарион почти мурлычет, и в его голосе ни капли сожаления. — Ты похож на маленького испуганного зверька в первые мгновения, а потом ощетиниваешься, будто веришь, что сможешь противостоять в случае действительной опасности. Его шаги бесшумные, но Эстель мысленно считает — раз, два… его шею несильно сжимают. — Тебя так легко поймать. Пальцы сжимают хребет игриво, но что-то подсказывает, будто это предупреждение. Затянувшиеся перед ураганом тучи. Как жаль, что Эстель не боялся непогоды. — Потому что я знаю, что это ты, — он лишь пожал плечами, выпрямляясь и прекращая рыться в ящиках стола. Впрочем, даже так небольшой выигрыш в росте не давал Эстелю никаких преимуществ. — И я совсем тебя не боюсь. Ногти напоследок скользнули по мягкой коже, и Астарион отпустил его, позволил, наконец, повернуться. Снисходительная улыбка, та, как улыбаются по обыкновению несмышлёным детям, несколько смутила, но Эстель мастерски не подавал вид, лишь в ответ нахально прищурился, будто привычная бравада позволяет быть осведомлённее и смелее. — Ты стараешься быть бойким, мой очаровательный Эстель, — тихий смех слетает с губ, заставляет теряться, как и следующие за ним слова, — кто мог бы подумать, что внутри тебя столько лирики. Что-то внутри замирает, стоит взгляду скользнуть на руку Астариона, сжимающую его небольшой дневник. — Ты… только не говори, что читал его… Голос будто и не принадлежит Эстелю — недоверчивый, почти шокированный. Даже Иветт не позволяла себе подобное, когда они жили бок-о-бок долгие годы. Да что Иветт — его покровитель не стремился копаться в его голове и, тем более, требовать личные записи. Внутри неприятно кольнуло. Эстель никогда не давил на Астариона, не заставлял рассказывать больше, чем тот был готов. Разве это не считается элементарным уважением?.. — Дорогой, не делай такое разочарованное личико, — цокает Астарион и хочет взять его за подбородок, вот только Эстель делает шаг назад, почти упираясь в стол. — Это мне здесь стоит расстраиваться от твоего недоверия и скрытности. — Это ты говоришь мне о доверии? — С губ срывается нервный смешок. — Ты, прочитавший мои личные записи, то, что вообще не предназначалось для твоих глаз и тебя не касается!.. Эстель едва не срывается на крик, рассерженный, разочарованный. Разве должен он вообще объяснять такие глупые, элементарные вещи? Но стоит лишь приоткрыть рот, чтобы высказаться больше, к его губам предостерегающе прижимают указательный палец. — Поверь, мой славный, истерики тут ни к чему, — предостерегающе-сладко произносит Астарион. — Всё, что хоть как-то касается тебя, я должен знать. В конце концов, ты сам согласился с тем, что принадлежишь мне, верно? — Это ведь просто игры, условности для постели, это никак не касается нашей повседневной жизни, — выходит куда спокойнее, но рука Эстеля сама тянется отобрать дневник, наконец. Однако Астарион шикает на него, явно давая понять, что пока эта занятная вещица его не покинет. Свободной ладонью он запускает пальцы в мягкие густые рыжие волосы, почти нежно массирует кожу головы, и Эстель против воли теперь выглядит скорее обиженно, чем зло. — Боюсь, ты что-то неверно понял, мой драгоценный, но я с радостью тебе объясню, — Астарион воркует, делает шаг и вынуждает его сесть на краешек стола. — Мы никогда не играли. Эстель удивлённо распахивает глаза. Его слова утопают в поцелуе, покровительственном, но не жестоком. — Все твои мысли, все твои чувства — не только очаровательно отзывчивое тело — принадлежат мне. И не слишком приятно узнавать о стольких вещах через сторонние источники. Голос Астариона звучит отравляюще-нежно, и смотрит он прямо в глаза — поглощающе. Ладонь перестаёт быть ласковой, и длинные пряди грубо наматывают на руку, оттягивая и заставляя обнажить шею, прогнуться и подчиниться. — Твои милые, но ужасно глупые и безосновательные терзания о том, что правильно, а что нет, меня беспокоят, мой славный. Отблески алого закатного солнца рисуют черты Астариона дьявольскими, и Эстель засматривается буквально на секунду, прежде чем сжать губы в недовольстве. — Ни за что не поверю, что они беспокоят тебя больше, чем меня. Кажется, что ты держишь всё под контролем, — он дерзит, почти скалится, будто проверяет на прочность. — Видимо, я позволяю тебе слишком многое, раз ты ведёшь себя подобным образом, — легко подмечает Астарион, откидывая дневник прочь. — Пишешь глупости, пропадаешь весь день невесть где, дерзишь… Влажные поцелуи спускаются по скуле и челюсти вниз, к шее, сменяясь большей грубостью. Укусы — не настоящие, не с целью насытиться, но с намерением поиграть, — алеют на бледной веснусчатой коже причудливым собственническим узором. — Разве хорошие мальчики так себя ведут? — Его голос полон едкой иронии, но глаза темны, как венозная кровь. Эстель ощущает себя странно — обиженно, но при том неправильно-порочно. Будто сейчас он весь отравлен, совсем не может мыслить и действовать так, как стал бы некто более нормальный. Из раздумий выводит боль — волосы оттянуты ещё, так, что Эстель вынужден опереться ладонями на стол, нечаянно опрокидывая чернильницу и пачкая в ней руку. — Очевидно, я упустил момент с твоими манерами, — голос разочарован, но улыбка хищная. — Пожалуй, что так, — на выдохе бормочет Эстель и хватает испачканными пальцами рубашку Астариона — идеально-белоснежную, безупречно элегантную, — оставляя на ней чернильные пятна. — Маленькая чертовка. Эстель улыбается белозубо, но в глазах сверкает мелочная мстительность за нарушенные личные границы. Он, право, многое готов разрешить, но лезть в его голову без позволения… Нет уж. Всё выходит грубо и быстро. Эстель обнимает Астариона за спину, оставляя больше пятен на белом полотне рубашки. Это — его ответы, невысказанные слова, его непонятки, разъяснённые грубым и не принимаемым уточнением. Было забавно и горячо отдавать контроль временами, позволять повелевать собой, управлять и пользоваться; так было на балу и сейчас, когда Эстель практически лежал на собственном столе, и с него оказываются спешно сняты ботинки, штаны и белье. Они целуются глубоко и бесстыдно, и Эстель стонет в поцелуй, наслаждается искренне. Впервые за пару дней он не ощущает потерянность, но и спокойствие не приходит к нему. Однако вопросы, что изменилось, углубилось или даже усугубилось резко ушли. — Видишь, как полезно иногда делиться. Ты больше не выглядишь потерянным котёнком, что, впрочем, немного печально. Мне нравится твой беззащитный вид. «Делиться, как же», — саркастичная мысль проносится в голове быстрее молнии, пока умелые руки Астариона оглаживают худые бёдра, сжимают их собственнически. — Ты всё прочёл сам, — всё-таки не сдерживается Эстель и оказывается окончательно прижатым спиной к столу. Теперь уже собственная алая рубашка покрывается чернильными пятнами. — Мне нравится, когда ты слегка дерзкий, моё сокровище, — Астарион говорит тихо, почти томно, но с отчётливо сквозящим предупреждением, — но ключевое слово здесь «слегка». Ноги Эстеля оказываются закинутыми на плечи, и Астарион оставляет несколько поцелуев около острых колен. Мысли теряются — от небольших ласк, растяжки и собственного распаления. — Никогда не перестану восхищаться твоими длинными ногами, — любовно шепчет Астарион и шлёпает Эстеля по бедру, прежде чем толкнуться внутрь. Умело мешая собственничество и ласку, он сводил с ума и сбивал с толку. Заставлял дрожать, томно вздыхать, а в иные моменты — кричать. Благо, мало кто имел смелость заявиться в покои лорда-вампира и его драгоценного консорта, и неловкость отходила на второй план, как обиды — но последнее лишь на сегодня. Позже, когда оба достигли исступления и устроились в постели, перепачканные чернилами, и Астарион игрался с его волосами, перебирая длинные огненно-рыжие пряди, Эстель чувствовал себя пригретой пташкой, обманчиво нашедшей спасительный берег в логове кота. Однако за неимением верной стратегии поведения лучшее решение — это временно отдаться судьбе.