Золотая антилопа

Оказаться в таком положении никогда не было целью. Вернее было бы даже сказать, что целью было в нем не оказаться. И все же… пути судьбы были неисповедимы, и поэтому Токинада находит себя сидящим в большом кабинете верховного главнокомандующего. Быть здесь – было чем-то из разряда кошмара, от которого он просыпался ночами в холодном поту. Но картина, развернувшаяся в этих жутких лиминальных декорациях, — была сладким и влажным сном, снившемся ему примерно так же часто, как и ужасы.       Цунаяширо закидывает ногу на ногу, стараясь придать своей позе расслабленный и, может, немного скучающий вид, но тихий самодовольный смешок сотайчо выдает, что его поймали за попыткой скрыть собственное возбуждение. Токинада откидывается на спинку кресла и уязвленно вскидывает голову, но взгляд не отводит. Не может. Как не смотреть на то, как Джуширо откидывает длинные белоснежные волосы с шеи, чтобы ничего не мешало Шунсую прикоснуться к ней губами? Как не смотреть на то, как его влажные губы приоткрываются в тихом стоне? Как он может этого не делать?       Токинада неосознанно прикусывает губу тогда же, когда это делает Укитаке. Он прослеживает глазами острую линию худых плеч, капитанское хаори с которых медленно сползает в бесформенное пятно на столе. Вот так, в простом черном сихакусо, Джуширо напоминает себя в дни академии, когда все было намного проще, легче, светлее.       Когда Кьераку накрывает ладонью впалую щеку капитана, Укитаке подается вперед, и их поцелуй получается медленным и нежным, но ровно до того момента, пока они оба не переводят взгляд на сидящего сбоку от них Цунаяширо. Джуширо щурится, и иллюзия подростковой невинности растворяется, оставляя вместо себя человека, точно знающего, что и зачем он делает. Это вызывает на лице Токинады улыбку. — Перестань медлить, — капитан нетерпеливо дергает Шунсуя за воротник и отстраняется, опираясь на выставленную назад, прямо на какие-то важные документы, руку.       Пояс его хакама оказывается откинутым в ту же сторону, что и хаори. Края косодэ, более ничем не сдерживаемые, расходятся под широкой смуглой ладонью генерала, и теплый дневной свет разливается по молочной груди, на этот раз не скованной бинтами и медицинским бандажом. Нерасторопно очерчивая пальцами выступающие ребра, Кьераку наклоняется снова, чтобы оставить на хрупкой белой шее еще несколько следов. Достаточно сильных, чтобы они следующие несколько дней раздражали мысли Токинады.       Возбуждение, горячее извивающееся внутри желание и жажда становятся практически невыносимыми. Цунаяширо подпирает щеку рукой, делая медленные вдохи и выдохи, чтобы его дыхание успокоилось хотя бы немного. Это немного бесполезно, потому что Джуширо заметил достаточно, чтобы послать ему одну из понимающих улыбок и раздвинуть ноги пошире. Даже для человека, сидящего в метре, нет ничего, что было бы скрыто позой или тканью.       Укитаке худой, и его тело все еще истощено болезнью, но косые мышцы живота выделяются достаточно, чтобы, зацепившись за них, взгляд плавно опустился вниз к белым завиткам волос и блестящей влаге под ними.       Дыхание у Токинады все же сбивается. Он выдыхает сдавленно, но вполне громко, неотрывно следя за тем, как Кьераку проникает внутрь, пока его тело и тело Джуширо не соединяются в этой точке. Пламя, отравляющие своим дымом разум, разгорается в невероятных размеров пожар, на котором стонет его сердце. Токинада чувствует себя больным впервые в жизни. Он не чувствовал так себя ни тогда, когда убивал людей, ни тогда, когда из-за его интриг рушились семьи и династии. Он не чувствовал этого, ложась в постель с первым, кто зацепил его взгляд. Но сейчас, глядя на то, как Укитаке отдает всего себя другому, он понимает, что он болен.       И эта болезнь постоянна. Константа, определившая его жизнь, начиная с того момента, когда он впервые увидел Джуширо среди серой стайки других студентов. Токинада держит глаза открытыми, пока разум повторяет весь его путь, линейно прописанный одним единственным пересечением взглядов. Каждое его действие, рассмотренное с новым пониманием, оказывается простой, отчаянной и жалкой попыткой вылечиться.       Укитаке смотрит на него в ответ до тех пор, пока его глаза не закатываются, а губы не открываются в дрожащем выдохе чужого имени. — Шунсуй.