Резанные руки и худой мальчишка

Пятница наступила слишком быстро, ещё даже порезы на руке не перестали кровоточить и открываться время от времени из-за движений рук. Ещё боль не прошла с того дня, как учитель — первый и единственный живой человек — узнал меня с другой стороны. К тому же, химик слишком часто маячил перед глазами. Нет, на глаза он попадался мне не часто, но я чувствовал его присутствие везде, будто он здесь, за углом, или там, выглядывает из-за двери кабинета, или за тем столиком в столовой. Жутко. Я чувствовал себя неуютно, но одновременно будто безопасно с таким надсмотром. Я мог поверить, что, если что, за мной всегда следят и меня всегда спасут. А с другой стороны: я же нормальный. Я могу сам стоять на ногах, сам контролирую свои действия и такая слежка оказывается глупой и бесполезной. Противоречивые чувства. На самом уроке химии, на которой я всё-таки пришёл, хотя мог слинять и пойти домой, было всё более-менее обычно. Арсений Сергеевич поздоровался со всеми присутствующими, отмечать не стал — отметит потом, — и начал урок. Но его голубые глаза бегали куда-то из раза в раз. Смотрели то в окно, то в экран ноутбука очень резко и рвано, пальцы его слегка подрагивали, взгляд на меня он пускал редкий, а на перебинтованную руку старался не смотреть вовсе. Но я и сам был не лучше. Конечно, внутренне я переживал. Такая тревога была обоснована — после звонка я должен буду ему что-то сказать или сбежать, не сдержав тем самым обещание. Сказать что-либо, абсолютно любую будь то ложь или правду — неважно. Но сам разговор с этим человеком меня пугал. Я чувствовал, как не заслуживаю его внимания в таких количествах. Он просто не должен помогать мне так. Все мысли мои были только об этом. Я честно пытался уловить хоть что-то из новой темы по химии, но, увы, этот предмет мне не давался ещё с восьмого класса, а там, как говорится, не понял — живи с этим. И только голос учителя оставался таким ровным и привлекательным, что в какой-то момент меня унесло. Я не слушал конкретно тему — я слушал его мягкий, бархатистый мужской баритон и уплывал далеко. Саднящая боль в руке, что была привычной и постоянной, напоминающей о том, что в этот раз я не сдержался больше, чем мог бы, не интересовала меня, я будто не чувствовал ничего, только его голос. Я не спал, но на секунду подумал, что это всё сон. Звонок. Урок проходил не быстро (как и все), но он прошёл, и об окончании сообщила трель старого звонка. В классе тут же стали собирать вещи, шуршать тетрадями, учебниками, рюкзаками. Я тоже начал собираться, но через минуту услышал тихий, словно скромный голос учителя. — Антон, останься. Честно? Он был первым, кто звал меня без упрёка и смешанным с моей тупостью и лентяйством «Шастун». От перепадов моя фамилия всегда звучала с горечью и презрением. Под таким напором от людей, которым ты ничего не сделал, и не такое будешь делать со своим телом. Я же старался, старался. Каждую ночь учил предметы, добивался, буквально кричал, что я могу, что ты достоин лучшего, чем «3». Но почему тогда? ПОЧЕМУ?! Я помотал головой, избавляясь от ненужных мыслей. Благо, боль в руке отрезвляла и будет делать это ещё прилично долго. Я собрал вещи, но повесил рюкзак на крючок рядом с партой. Посмотрел на учителя. Арсений Сергеевич так же нервно складывал стопки тетрадей на своём рабочем столе, а потом спустился с выступа, что был только в кабинете физики и химии, и пошёл ко мне. — Пойдём в лаборантскую. Я тихо сглотнул. От такого мужчины неизвестно, чего ожидать. Он может и помочь, а может и принести вред, я ведь не знаю, что у него в голове, поэтому стараюсь быть начеку, а перебинтованную руку прячу за спиной. Мы проходим в лаборантскую, дверь закрывается, а я сажусь на знакомый чёрный диван. — Как рука? Я вздрогнул. Не знаю, почему. Просто стало неожиданно. Хотя можно было догадаться, что будет подобный вопрос. Что-то меня напрягало в общении с этим человеком. Ещё бы! Он видел твои порезы! — Немного болят, но терпимо. — И, что, стоило того? — с горечью произнес преподаватель, опираясь бёдрами о край стола, на котором лежали какие-то пробирки и стопки тетрадей. Он смотрел прямо на меня своими ярко-голубыми глазами и я ничего не мог поделать с их красотой. С собой я тоже ничего сделать не мог. — Арсений Сергеевич, я могу идти? — немного грубо отозвался я, понимая, что мне захотят сейчас вправить мозги. И кто? Химик! — Антон, ты подумал над моим предложением? Сразу говорю, если ты откажешься, мне придётся рассказать завучу о твоих порезах. Я коротко вздохнул. Естественно, я был согласен изначально, не нужно меня пугать завучами и психушками. — Хорошо. Попробуйте помочь мне, но… Разве у вас есть на это время? Оно вам надо? Я больше так не буду делать, честно. — и голосок мой предательски зазвенел. Он всегда звенит у меня, когда я вру. Правда, никто об этом не знал и не замечал. — На тебя у меня всегда будет время. Я рад, что ты мне это пообещал, но расскажешь, почему так поступил с собой? Вот он. Первый шаг к лечению. У меня был выбор: признаться, отмахнуться или солгать. Пока я думал, то делал вид, будто решаюсь и готовлюсь откровенничать. Вариант с замятием темы отпадал сразу — сказать нужно было хоть что-то, я же принял помощь от учителя. Соврать я бы смог, но… Да, к чёрту. Будь, что будет. И я решился. — Просто сложный учебный год. — я опустил взгляд на бинты на руке. — Очень. Не решился. Чертята в моей голове будто сами шептали нужные сейчас фразочки, что звучали больше отговорками, чем правдой. Я лишь убедительней отлынивал от ответа. Он не должен ничего знать. Смысл? Он очередной, точнее, первый и последний, он не поможет. — Серьёзно? На тебя как-то давят учителя? — у химика, кажется, даже в горле пересохло. Он чуть повертел головой, отгоняя от себя всякие мысли, а потом, будто в бреду, присел рядом со мной. — Нет. Я понимаю, что они делают всё правильно: учат и ставят соответствующие оценки, но… — я вновь опустил голову. — Я не знаю, что мне делать. Впервые честно. Впервые откровенно. Вот он? Первый крик о помощи? Надеюсь, я больше не смогу так. Учитель же молчал. Конечно, ему было трудно. Конечно, он не знал, в какой степени мои слова значат для меня же. Конечно он ничего не подозревал. Однако мне даже не хотелось убежать — сидеть на мягком диване, когда седьмым обязательная внеурочка, и смотреть на то, как взрослый мужчина откровенно сыплется, будто хорошист на самых сложных вопросах, казалось мне приятным, интригующим завязку этого бесконечного сериала. Я говорил, что я сложный? Я говорил, что этого делать не нужно? Я говорил, что он со мной не справится? Тогда что же он? — Тош, — преподаватель бесшумно вздохнул, — я помогу тебе. Всё будет хорошо. — он неуверенно подался вперёд. Я сначала не сразу понял, чего он захотел, но не стал двигаться, потому что всё ещё находился в некой прострации. Учитель положил руки на мою спину и обнял меня, прижимая к своей груди. Я впервые почувствовал тепло. Нет, даже не так. С непривычки кожа мужчины, даже сквозь ткань рубашки, обжигала меня. Я чувствовал, как бьется его сердце, я слышал его дыхание, а он ощущал моё на своей шеи. Я не двигался ещё пару секунд, но затем, поддавшись какой-то воле и чертям в своей голове, неуверенно завёл руки за плечи учителя, обнимая его в ответ. Действия обжигали. Никогда со мной не делали такого, и за что, а главное, зачем мне всё это — я не знал. Мой план, мои шаги, что выстраивались пускай и по ходу дела, но были спланированы — рушались, так как я переставал понимать, что можно ожидать от этого мужчины. Не предсказуемый, нет, но было что-то ещё. А впрочем, я не хотел сейчас разбираться или играть в детектива. Моя рука по-прежнему была перебинтована и болела, а ещё я продолжал еле-еле накрывать ею спину учителя. — Как рана? — шёпотом спросил Арсений Сергеевич, отстраняясь. Я молча протянул ему свою ладонь. — обрабатывал? — спросил серьёзней. — Да, но не уверен, что правильно. Я никогда не уверен. — химик недовольно цокнул языком и отошёл за аптечкой. Я резко почувствовал холод, что придавал яркий контраст с тем горячим телом, которое прижимало меня к себе пару секунд назад. Странные ощущения. — Знал, что обрабатывать нужно правильно? — тёплая рука легла на мою кисть, очень аккуратно снимая не идеально ровно намотанный бинт. — У всех разное это понятие «правильно». — откликнулся я. — Согласен. Но… Если ты делаешь такое с собой, разве не должен разбираться?.. — тише и не уверенней спросил он. Его спокойные и отточенные движения противоречили голосу и чувствам, спрятанным внутри. — Арсений Сергеевич, — злость во мне резко взяла своё, — для того, что бы делать это, много ума не нужно, но я правда стараюсь как можно лучше обрабатывать порезы и слежу за ними. И не забывайте, что секундный порыв затуманенного мозга может привести к подобным долгим последствиям. Просто я на это негласно подписался и принял, а вы — нет. — у меня едва покраснели скулы от гнева, он просто не знал, на что шёл. — Прости. — так же тихо извинился преподаватель. Мне на секунду показалось его извинение… Напуганным? Однако, даже если это было и так, то он быстро взял себя в руки. — Я верю, что раны ты обрабатываешь, что ещё раз доказывает то, что ты нормальный и бережно относишься к себе. Я хочу помочь тебе избавиться от этого резкого порыва сделать неправильно. — порезы с медицинской точностью обрабатывались и я невольно взглянул на них: глубокие, красные, отвратительные. Я сильно разошёлся тогда. — Чёрт… — Что такое? — Сильно. Слишком. Я не думал, что получится так глубоко. Раньше такого не было. Я стал дышать чаще и громче, сам того не контролируя, здоровая рука сжалась в кулак, а голова стала тяжёлой, будто в неё заливали свинец. — Больно? Потерпи немного. — попросил химик, но слова туго доходили до меня. Я не мог отвести взгляда от просто изуродованной напрочь ладони. Моей ладони. Я сделал это сам, и мне с этим предстояло жить. Я поднял взгляд абсолютно стеклянных и пустых глаз на преподавателя. Ноги слегка подрагивали, потому что не было сил. Становилось жарко в некогда прохладном помещении, а мои глаза застелила влага. Учитель заметил выжидающий на себе взгляд и наконец поднял свою голову, смотря на моё лицо. К этому времени слеза непроизвольно скатилась с моей щеки. Я не контролировал этого. Я плакал. И меня уже трясло. — А, Антон… Тош, да ты чего? — Арсений Сергеевич был растерян, но вряд ли больше, чем я. Меня лихорадило. Я судорожно выдернул больную руку, прижал к себе. Раны щипали. Мне было так больно внутри, что хотелось кричать. Хотелось порвать глотку, хотелось умереть, только бы не чувствовать эту тяжесть в груди, оседаемую многотонным камнем. Слезы уже текли ручьём. — Антон. Антон, ты слышишь меня? Давай, мальчик, не переживай. — я дергался от каждого шороха, а потому меня прижали к себе и стали настойчиво обнимать, не выпуская из своих объятий. Я дрожал под чужим телом, кричал что-то в плечо, почти кусая его, оставляя свои слюни там точно. Я не хотел. Я не хотел сейчас чувствовать всего этого. Этого кошмара, этих чертей в моей голове, этих прикосновений, этих голубых глаз чужого мужчины, что спалил меня, что узнал мою тайну. Раньше я думал, что любого свидетеля подобного надо убить. Тогда почему он ещё жив? — Я… Я больше никогда… Нет, прошу. — всхлипывал я. Мои волосы вспотели и липли ко лбу, соленые слезы неприятно касались ободранных губ, из-за чего чувствительные места щипало. Руки на лопатках продолжали мягко поглаживать. Я запрещал себе сосредотачиваться на их действиях, потому что знал, что рано или поздно они закончатся. — Тшш, Тош. Да, да, ты никогда так больше не будешь делать, конечно. На твоих руках больше не будет крови, тебе больше не будет больно, слышишь? — Я, я… Не хочу. — шепотом, и в один момент я резко сорвался, поддаваясь вперёд. Я сцепил свои зубы на поповском плече, до боли кусая, громко крича, но звук был сильно приглушен, чего я и добивался. Я сильно потерял контроль, я не контролировал себя. Казалось бы, вот она, вечно спокойная, холодная и равнодушная жизнь, заставила подростка так резко сорваться при упоминании того, что ещё кому-то здесь нужен. Но это было не так. Не так ведь? Арсений крепко держал, не отстраняясь. Я боялся сжимать левую ладонь — вдруг из неё снова пойдёт кровь, а раны не перевязаны. Когда глаза начали слипаться от сильных слез, а в голове образовалась беспросветная пустота, я перестал дрожать — в теле просто закончились силы. Я отцепил зубы, разжал кулаки. Лишь на секунду, честно, в моих глазах потемнело и я начал заваливаться на спину, тогда сильные руки подхватили меня за лопатки и мягко положили на диван. Я скрутился в калачик от лёгкой боли, стал что-то шептать, как в бреду. Мне было холодно, и сейчас я впервые ощущал себя будто нездоровым. Не таким, как все, будто мне действительно нужна была помощь, которую мне могли предоставить, но я же упёртый, одинокий волк и никогда не принимал подобного от людей. Я резко дёрнулся, в попытке встать, но мою левую ладонь перехватили, боясь, что я вновь что-то сделаю с собой. Я безвольно упал на место, через несколько минут ощущая, как салфетка мягко впитывает влагу с моего лба. Я начал проваливаться в сон, а может быть, и терять сознание, но последнего со мной никогда не происходило, так что, скорее, первое. — Помоги… Прошу… — глаза закрылись. У меня просто не осталось сил. Сквозь сон я чувствовал, как моё тело укрыли чем-то мягким, с лица вытерли весь пот и дорожки от слез. Как обрабатывали мою руку я уже не чувствовал. Не слышал я и звонок.