Пять раз, когда мадемуазель Фикефлёр ревновала своего жениха к его брату

— Перетта! — услышала сквозь сон мадемуазель Фикефлёр и резко распахнула глаза, — Перетта! Голос ее жениха был столь взволнованный, что без промедления пробудил ее окончательно — готовая реагировать, она тотчас же присела на краешке, спустила ноги с кровати, нашарила под ней башмаки и поднялась навстречу в это же мгновение вошедшему в их спальню Фанфану. — Что случилось? — спросила она испуганно, — Где вы были так поздно? Вероятно, перед тем как заснуть, она рассуждала о войне с Англией, поскольку ей виделось, как она спешно собирает вещи, чтобы отправляться с труппой вслед войску, которое ведет на бой, почему-то, именно ее Фанфан — и теперь ее душа была охвачена страхом, как бы этот сон не оказался вещим. Однако, вместо того, чтобы успокоить свою невесту, молодой человек оставил вопросы без внимания и только спросил — доверительно и охваченный чувством, порывисто взяв ее за руки: — Перетта, вы ведь знаете стихи о любви? Продиктуйте мне, пожалуйста… Любая другая девушка от такой просьбы наверняка бы встревожилась, но мадемуазель Фикефлёр была столь уверена в своем избраннике, что не только не заревновала, а успокоившись, что ее опасения оказались напрасны, даже улыбнулась. — Вас потянуло на поэзию среди ночи? — спросила она с легким сердцем. — Да-да! — Ну, хорошо, — кивнула обрадовавшемуся Фанфану Перетта и потянула его присесть на постель, — Монолог из комедии Фавара вас устроит? Тогда слушайте. И она с чувством прочитала ему стихи влюбленного шевалье, который после долгих и нелепых ситуаций, что, собственно, и составляли сюжет пьесы, наконец обретает храбрость и выкладывает в трогательных выражениях свои чувства объекту своей страсти. Фанфан молча и внимательно слушал ее до самого конца, но, когда та закончила, гордая, что смогла припомнить все стихи даже не своей, а мужской партии, молодой человек не рассыпался в комплиментах, как девушка того ожидала, а даже расстроился. — Нет, не подходит, — сказал он недовольно. Перетта нахмурилась. — К чему не подходит? Вы же не сказали, для чего вам стихи. Фанфан распознал в ее голосе обиду, терпеливо вздохнул и погладил невесту по руке. — Нет, стихи чудесные и вы прекрасно их прочитали, — сказал он, извиняясь за свой тон, затем вздохнул еще раз — на этот раз печально, — вот только у д’Орильи не черные глаза… — Вы сумасшедший! — вскрикнула девушка, выдергивая из его руки свою и тотчас поднимаясь с кровати. Все в ней пылало гневом. Снова этот д’Орильи! Нет покоя ни днем, ни ночью!.. — Нет, я… Перетта! Я просто пишу ему письмо! — воскликнул испуганно Фанфан, поднимаясь следом, — Он ведь завтра уезжает! Я просто обязан… Девушка перебила его, не веря своим ушам: — Любовное?! Она, разумеется, догадывалась, что у ее жениха нездоровое влечение к собственному брату, но чтобы тот перешел от своей навязчивой мысли к действиям — нет, видимо, он дошел до крайности… — Почему любовное? — удивился в свою очередь Фанфан, — Я всего лишь попросил продиктовать мне стихи. Мне как-то стыдно, что Робер цитирует наизусть Цицерона, а я не знаю ни строчки даже на французском… Вот, хотя бы в письме… Он, казалось, искренне не понимал причину ее обеспокоенности, и Перетте стало не по себе от того, что приходилось озвучивать очевидное. — Но стихи-то любовные! — произнесла она тоскливо. — Так это же вы мне сами рассказали их! Перетта охнула. — Вы же сами просили!.. — Я просил стихи, Перетта! — сердито поправил ее жених, — Просто стихи. Это была неправда настолько вопиющая, что девушка раскрыла в недоумении рот. Фанфан совершенно потерял голову или притворяется? — Но… — хотела возразить она, но молодой человек прервал ее нетерпеливым жестом. — Ладно, оставим, — сказал он милостиво и принялся снимать с себя жюстикор, — Давайте спать. — А надолго он уезжает? — уже когда они улеглись в кровати спросила сонно Перетта. Почувствовав радушное тепло постели ее тело вспомнило о прерванном отдыхе и уже уносило девушку обратно в чертоги сна. Ей подумалось, что это на благо, что д’Орильи уезжает. — На пару дней, — сквозь дремоту услышала она голос Фанфана и затем, прежде чем совершенно заснуть, то ли придумала, то ли и впрямь расслышала грустное: «Которые мне покажутся вечностью…» Наутро незаметно подойдя к сидевшему за кухонным столом Фанфану, Перетта увидела, что тот по памяти записывал на бумажном листе стихи, которые она читала ему ночью. Она присмотрелась к помаркам и тотчас же почувствовала себя нехорошо, но, увы, не от ошибок, которыми пестрела бумага: в одной из особенно трогательных, проникнутых горячим чувством строчек, где речь шла о красоте глаз избранницы, Фанфан, всегда и при любых обстоятельствах находивший выход, нашел его и на этот раз - он сделал исправление, чтобы стихи соответствовали его целям, просто перечеркнув слово «черные» и сверху написав «голубые». Перетта тяжело вздохнула про себя, не стала обнаруживать своего присутствия и так же незаметно, как подошла, удалилась обратно в спальню, ставя башмаки так тихо, как только это возможно. Впрочем, даже если бы она ступала как обычно, Фанфан, увлеченный своим занятием и своими мыслями об адресате письма, вряд ли бы ее услышал.