По цене одного

      — А ты зачем людей похищаешь, господин Тэхён? — спросил тем же вечером Куки.       Тэхён, проснувшись, долго сидел перед очагом, пыхтя трубкой и сквозь дым рассматривая, как они в комнате прядут да перебирают кудель. Потом, ворча своё «фырь-чуфырь», быстро приготовил ужин и позвал за стол. Но сам свою тарелку утащил в кресло-качалку, а они с его разрешения принесли пару ольховых чурбаков из дровника вместо сожжённых табуреток и уселись прямо на них.       Тэхён исподтишка наблюдал за ними. И что уж сказать, никак налюбоваться не мог.       Красивые. Оба.       Куки чуть поласковее казался вроде, Гукки погрубее, посильнее. Одинаковые — спасу нет; даже, кажется, вихры непричёсанных кудрей торчат одинаково. Тэхён пофыркал, притащил из сундука в спальне пару гребней. Гукки на свой только глянул недовольно и снова за прялку уселся, а Куки сначала себе волосы пригладил, а потом подошёл, робко показал гребень и, не отрывая восхищённых глаз от Тэхёновых волос, спросил, затаив дыхание: «Можно?»       Тэхён подумал, а потом медленно, нехотя кивнул.       Куки пристроился за спиной. Перебрал серебристо-голубые пряди — осторожно, бережно. Начал водить по голове гребнем, ласково касаясь зубьями кожи. В свете камина волосы то голубым отливали, то фиолетовым — словно тайком пробравшиеся в дом отблески северного сияния.       — Так говорил же, скучно мне тут, — проворчал Тэхён. Но нежные движения успокаивали, сводя ворчливые нотки на нет. Куки ровно водил гребнем, с его волосами обходился бережно. Так бережно, что у Тэхёна мурашки пробежали по спине, по загривку. Он поморгал, дальше объяснять начал, уже куда как спокойнее: — Вечерами в длинные зимние дни тоскливо. Только и развлечений, что с моей золотой Фергуз поболтать, так разве ж она мне ответить может? А так хоть с кем словечком перемолвиться… и байки порассказывать, и поругаться, и посмеяться.       Тэхён вздохнул, склонил голову, потёр друг о друга ладони. Куки мягко провёл рукой по виску и уху, приглаживая прядь, и Тэхён еле сдержал дрожь — таким приятным был жест. Продолжил он сам внезапно для себя, и голос у него стал уже не такой уверенный и совсем не ворчливый:       — В охоте вот ещё… неудачливый я. Летом ещё под сажей да золой от людей спрячусь, перья золотые обменяю на мясо да на рыбу. А зимой Фергуз мою золотую и не спрячешь — сияние далеко видно. Так-то я её в лесу оставляю обычно — она у меня смирная, послушная, знает, что от людей прятаться надо, не попадается им на глаза, скрывается в кустах… А люди злые, жестокие, непременно её забрать хотят! А так… а так на охоту бы с вами летали — авось вы силками зверья наловите?.. Или вот, у меня лук со стрелами есть, пострелять можно…       — А почему невезучий-то? — спросил Куки.       Тэхён молчал. Не хотелось с ними откровенничать. Но гребень так сладко по волосам елозил, что у него от удовольствия глаза закатывались. Наверно, только потому и ответил:       — Не могу … не могу я ни птице шею свернуть, ни зверю горло вспороть… жалко…       — А гуся своего придушил, не задумался, — прошипел Гукки. Да так громко, что Тэхён услышал. Вспыхнул, вскочил, силой гребень из рук Куки отнял и ушёл в спальню, прикрыв двери.       Правда, напоследок услышал ещё, как Куки вслед расстроенно заметил, будто у него игрушку отняли:       — У вас волосы очень красивые, господин Тэхён…       В спальне на кровать сел. Злые слова напомнили о том, что он потерял. Да только совсем немного времени прошло, а слова про красивые волосы всё больше звучали в голове, перебивали те первые, злые, безжалостные. Мурашки снова по загривку бежать начали при воспоминании, как руки Куки касались, как гладили. Он посидел-посидел, а потом сам себе гребнем по волосам провёл. Раз, другой, третий. Так себя и причёсывал, прикрыв глаза, до мурашек, что аж рука заболела. Сам себя усыпил, свернулся комочком посреди кровати и заснул, сжимая в руке гребень.

*****

      Удобная оказалась пещера у зимней ведьмы. Комната с очагом и столом большая, а от неё дверей много каменных: и в кладовку с припасами, и в дровник, и в купальню, совсем маленькую. Прядильня большой была: по одной стенке тюки с пухом, по другой — сундуки да ящики с перьями. Тэхён вечерами из коры да смолы ладил футляры, в серебристый горный мох укладывал по одному перу, приговаривал, что это для богатых домов, для них красиво сделать надобно. Ох по весне и раскупать их будут!       И спальня была большая, с огромной-преогромной кроватью. Там же сундук стоял, с одеждой, тоже на замочек замкнутый. Вот в нём Тэхён на второй день порылся как следует, вытащил кафтаны, да рубашки, да штаны удобные, и даже башмаки достал — ношеные, но крепкие. Велел умыться близнецам да переодеться: «А то вами только моих мышей летучих пугать!» А как вышли оба из купальни чистые да красивые, разохался. Ходил вокруг, улыбался, восхищаясь, — то с одной стороны зайдёт, то присядет, снизу посмотрит, то их усадит двоих в кресло-качалку, сверху разглядывает.       Куки хихикал в ладошку от такого неприкрытого восхищения, Гукки скалился, только иногда бурчал, что он не товар на ярмарке, неча его так разглядывать.       — Красивы-ы-ы-е, ух красивые, — приговаривал Тэхён. — Вот свезло мне, так свезло! Таких красивых двое, да по цене одного!       Он сиял улыбкой, ласково смотрел своими синими глазищами. На ужин расщедрился и на мёд шмелиный, и на бутылочку крохотную смородиновой настойки. Совсем маленькая, всем по напёрстку досталось.       — Господин Тэхён, а вы сами почему с людьми не живёте? — спросил Куки после ужина. Сам разыскал в его спальне гребень. За руку подвёл Тэхёна к креслу-качалке, усадил бережно и снова начал причёсывать удивительные серебристо-голубоватые волосы, пока Гукки посуду мыл да остатки ужина убирал в кладовку.       Но Тэхён на вопрос опустил голову, будто съёжился весь.       — Не любят меня люди. Совсем не любят… Жил у меня один… человек. Говорил: «Завидуют». И красоте завидуют, и силе, и что живу долго. И колдовству, колдовству, главное, моему завидуют! А пуще всего завидуют, что у меня моя золотая Фергуз есть… Коли не спрячусь под сажей, да золой, да рваной одеждой, непременно беду на свою голову накличу. Сколько раз уже просился к кому приживалкой, хоть на зиму… на ярмарках вот вроде вижу, что человек добрый, а потом только синяки да побои. Я-то сильный, да я супротив троих сильный, а если людей десять? Один раз даже чуть на костре не сожгли, что травы знаю, да в лес хожу за кореньями редкими в неурочный час. Неудачливый я, как в охоте… Братцы вот мои сводные потому мне и помечают дома-то. Говорят: негодных людишек себе забирай, только вернуть не забывай по весне-то, а то осерчают родичи, найдут тебя даже в горах… Вот так и забираю, в Йоль. Зиму бы пережить, а там… — Тэхён замолчал, прикрыл глаза. Гребень ни на минуту не переставал нежно гладить голову. Тэхён вздохнул, расслабил плечи. — Всё надеюсь, что, может, останется со мной кто…       — И что, находились такие дураки? — Близнец снова разрушил презрительным тоном всю магию, что творил с Тэхёном Куки.       Тэхён гневно подкинулся, повёлся на тон.       — А и находились! Находился… — сбился он. Посверлил возмущённым взглядом Гукки, что ушёл после уборки в прядильню. Но тот снова склонился над сундуком с перьями, на крышке которого валял из гусиного пуха войлок, равномерно втыкая иглы в волокно, пряча оскал за спадающей чёлкой.       А руки Куки нежно массировали плечи. Тэхён поддался, снова расслабился. Взглядом нашёл в отдельной каменной нише музыкальную шкатулку с балериной.       — Остался… один. По своей воле. Всё равно потом ушёл. Да я не держал. До-олго он со мной был… А потом подарок мне сделал и ушёл.       — Какой подарок?       — Хороший! — ни с того ни с сего вспыхнул Тэхён. — И человек был хороший, работящий! Не чета вам, олухам: и нитку неровно тянете, и войлок валяете криво!       Вскочил как ошпаренный, скрылся снова в спальне, двери закрыл. Схватил себя руками за плечи, где его касались руки Куки. Так и сидел долго, покачиваясь из стороны в сторону и чувствуя, как мурашки загривок уже не просто покалывают — танцуют там во всю прыть.       Дни от ночей нынче и не отличались почти — самое лютое время года. Сплошь затянутое тучами свинцовое небо, колючий, острый мелкий снег, ледяной ветер — Хокку буйствовал за окном. Даже водопадик на улице замёрз, вместо воды набирали снег на улице, растапливали над очагом.       Спали близнецы в прядильной: устроили на тюках из кудели да на спрядённых нитях себе ложе. А вечерами все собирались у очага. Близнецы устраивались на чурбаках, Тэхён в качалке, и баяли сказки. Гукки втыкал иглы в шерсть, да каждый день всё мягче, всё легче. Куки за гребень брался, причёсывал и себя, и Тэхёна, и брата. И рассказывали, рассказывали… Близнецы сказок знали много. Тэхён спросил: откуда? Молчали оба долго, а потом Гукки хриплым голосом и ответил:       — Сестра у нас была. Болела долго, тяжко. Мы всех молили, и братцев твоих названых, чтобы нам в носки не пихали серебрушки эти дурацкие… здоровьем лучше бы сестру одарили. Лекарям городским, жадным, серебрушки — на один зуб. Не слышали нас чудотворцы. А как она умерла, нам не до прядения стало — вместо отца в шахту тайком пробираться начали. Он после её смерти совсем сдал, нога у него калеченая. За сестрой вслед и матушка захворала… — Он замолчал. Иглы в его пальцах с такой силой протыкали шерсть, что вбивались в стол. — Они много нам сказок рассказывали, когда живы были и здоровы все.       Тэхён помолчал, подумал. Выдохнул дым и спросил:       — Чего ж в шахту-то пробираться?       — По приказу губернатора до совершеннолетия в шахту нельзя. А нам восемнадцать только по осени, мы вон — и молодые, и здоровые! Отцову норму враз делаем, и сверху ещё! Только подрядчик тоже жадный, знает нас, так всё её увеличивает, увеличивает… мы словечка сказать не смеем, лишь бы возраст наш не выдал…       Тэхён на это только молчал. Ничего не сказал — ни про братцев сводных, что дом их углём пометили — мол, ни лён, ни шерсть там не прядут, ленятся. Пыхтел трубкой. Куки и Гукки к своим занятиям вернулись — один шерсть валял, второй спицами потихоньку полотно вёл. Красивое, кружевное, да всё приговаривал, что будет это шаль Тэхёну, на ней его дивные волосы хорошо будут смотреться. Помолчали, да Куки первый тишины и не вынес — завёл новую сказку.       Сказки были ой разные. И про мальчишку, которого паук укусил в Тёмном лесу — так он сам в паука превращаться начал. И паутиной мог мигом кого хошь оплести, и по крышам да по стенам лазил, как по земле, руки-ноги к ним приклеив. Такого страху на городок нагонял, что сам король лучшим часовым мастерам целую гору золота отвалил: мол, только поймайте этого злодея. Долго мастера думали да и сделали человека в два метра ростом, всё из шестерёнок да пружинок. Металл такой, что к нему никакая паутина не липла, а ещё он летать умел, гудел при этом, будто целый шмелиный рой. Железным Големом его и прозвали. Мальчишка паучиный по крышам бежит, а Железный Голем над ним летит. Тот его паутиной опутать хочет — ан нет, соскальзывает вся. Так тот его и поймал да в тюрьму государственную отвёз, а сам взял да и разобрался на запчасти, раскатился по часовым мастерским.       Или вот про мужика-лесоруба, что аконита спьяну в лесу объелся да сделался фиолетовым. Баил, что феи его научили волшебные каменья искать. Мол, они в разных местах земли спрятаны, а тот, кто камни все соберёт да будет держать в одной руке, любое желание загадать сможет — оно мигом исполнится! Он то пропадал, то заново на улицах города появлялся — страшный, громадный да фиолетовый. Всё по кабакам мужиков угостить его просил да взамен сказки рассказывал: про разные места, да как он камни добывал. Последний раз видели его на мосту— побирался. Сокрушался: мол, вот пожелал он от половины людей-то избавиться, а то развелось их много. И сразу же желание-то сбылось, да вот беда: подавать меньше начали, ровно вполовину ему положенного.       Много ещё сказок было. И про мужика лицом чёрного, южного, что по ночам ходил по городу, оборачиваясь огромной пантерой, всё в шахту пробраться пытался, металл неведомый, странный отыскать. И про учёных из университетов западных, что затеяли в насекомых превращаться, наподобие того мальчишки-паука — и в стрекоз, и в жуков, и ещё неизвестно в кого, да только так и не вышло, пропали они вместе со своими экспериментами.       Тэхён слушал да слушал. Да и сам тоже рассказывал. Сначала нехотя, потом уже с огоньком и с азартом. О том, что лет-то уже ему немало. Что родителей своих и не знает, только говаривали люди, что мать его фея, а отец из горных троллей. А может быть, наоборот, кто же его знает? Найдёнышем он так и рос, в людском городе. Сильный был. Здоровый всегда. И красивый. И вечно гоняли его да били, обзывали нечистью. Завидовали, значит…       И про то, кто с ним жил так долго по своей воле, да какой подарок оставил — шкатулку музыкальную. Как мастерил он её Тэхёну долгими зимними вечерами, подгонял шестерёнку к шестерёнке, пружинку к пружинке. Мелодию сочинял дивную, от которой у Тэхёна сердце билось пойманной птицей и слёзы на глаза наворачивались. И ушёл, потому что стареть начал. Всё говорил, не выдержит он дряхлой развалиной рядом с Тэхёном — вечно молодым да сильным. Тэхён его уж и уговаривал, и грозился, но тот только в один осенний вечер попрощался как следует — и на утро исчез. Тогда-то Тэхён целую зиму в одиночестве и провёл, и больше не хочет…       Сам не заметил, как рассказал, что по правой стороне от его пещеры, а что по левой. И что увидеть можно, если в погожий день на самую макушку его горы забраться. Почему забраться нельзя? Можно, а как же, есть тропка, да он крючьев набил по всей дороге, чтоб подняться-спуститься было легче. А уж вид оттуда открывается — не рассказать! Красота неописуемая, всё как на ладони. И Марциев лес, и Тёмный, и Хмурые горы, и даже вроде ратушу видно — если присмотреться в солнечный день, то блестят стрелки на часах мелкой искоркой на самом горизонте.       Так за разговорами время и проводили. Если тишина наступала, то слушали, как за ледяными окошками поёт песни вьюга, поджидая неосторожно высунутый за порог нос, чтобы жахнуть по нему как следует холодом.       Куки Тэхёна уж обхаживал: и волосы расчёсывал каждый вечер, и комплименты говорил про то, какой Тэхён красивый, да сильный, и какая у него кожа гладкая, и глаза его удивительные не забывал. Силой восхищался. Колдовству его льстил. А комплименты-то становились всё интереснее вечер от вечера, часть из них шепталась на ухо так, что у Тэхёна это ухо потом всю ночь горело, а сам он ворочался весь в мурашках, вздыхал и всё никак не мог толком заснуть.       Гукки молчал, в отличие от брата, слов ласковых не говорил. Да вот беда: куда Тэхён по пещере собственной не сунется — всюду натыкается на горящий рыжим пламенем взгляд. То Гукки ему дорогу заступит нечаянно, приобнимет за талию. То толкнёт ненароком, да сам же обернётся и поймает, придержит, бормоча извинения. От таких жестов Тэхёна в жар бросало не меньше, чем от ласковых слов.       Вот как-то раз так и придержал, только ладоней не убрал, смотрел в лицо долго, пристально. Удержать-то Тэхёна у него обычных сил человеческих не хватило, да только самому Тэхёну лежащих на талии рук даже сбрасывать отчего-то не хотелось.       — Господин Тэхён, да вы садитесь, я вас причешу, — прилетело из-за спины.       — Да прекрати ты меня господином-то называть, какой я тебе господин! Просто Тэхён, — вспыхнул он. Ему бы ладони чужие сбросить с тела, но так они хорошо жгли даже сквозь плотную ткань, что он застыл пойманным в силки зверем, надеясь на милость охотника.       — А ты и правда красивый, Тэхён, — негромко произнёс Гукки. Он так пристально смотрел, что Тэхён не выдержал, отвернулся — и наткнулся на второй такой же взгляд. Куки бедром опёрся о стол, вертел в руках гребень, а в угольных глазах рыжее пламя плясало отблеском от очага. И смотрел пристально, странно, не обычным своим мягким взором. У Тэхёна кожу стянуло мурашками снова, а внутри ещё всё задрожало от предвкушения — странного, непонятного, такого, что в голове мысли сбились, поскакали сумбурно, как испуганные зайцы по снежному полю.       Тэхён шагнул в сторону, сбегая от ладоней, боясь встретиться с близнецами взглядом, суматошно ловя в голове этих зайцев, кое-как выстраивая их в слова:       — Разве такое можно ведьме говорить? Вы смотрите, после таких слов мне ваши сердца украсть — раз плюнуть!       — А может, мы твоё украдём, Тэхён?       Тэхён замолчал, вскинул взгляд. Глаза в глаза — синий лёд, мороз да иней против чёрных углей с рыжими искрами пламени. Не выдержал, первым глаза отвёл, со своим привычным «фырь да чуфырь» пробежался по дому, двери все позапирал — лишь бы чем-то руки занять — да и сбежал в спальню. Долго там выхаживал от стенки до стенки, приложив ладони к горящим щекам. Ладно Куки-то на похвалы не скупился: и волосы у вас красивые, господин Тэхён, и ресницы как веера кружевные, и кожа гладкая, сияющая. А сильный вы какой, господин Тэхён — чурки деревянные руками разламываете, ох!       Но Гукки-то только слушал да молчал! Сказки рассказывал мало, хоть и так же сладко, как Куки — голос у него был будто бы гуще, цеплял самое нутро. Пряха из него никакая была, а вот валял он гусиный пух хорошо, втыкал иглы жёстко, крепко. Навалял войлока много, они им все щели в доме позатыкали, хоть дуть перестало.       А тут надо же! Сердце они его украсть вздумали, вот же шалопаи!       Тэхён приоткрыл дверь из спальни, метнулся вновь к очагу, стараясь по сторонам не смотреть, схватил из ниши музыкальную шкатулку. Завёл до упора, потом ещё и ещё, и долго-долго слушал, и смотрел, как кружится балерина под нежную механическую мелодию. За прозрачными окнами в такт ей скрипкой играла вьюга на ледяных струнах.       В ту ночь сниться начали Тэхёну маетные сны. В них Куки да Гукки уже не только комплиментами одаривали — делали такое, отчего он потом долго по утрам в себя приходил, сам себя уговаривал из спальни выйти. Смотрел теперь на близнецов исподлобья только. И всё ждал новых ласковых слов — уж так складно у них получалось, что он будто таял.       В одно утро так переволновался чего-то, что даже выйти побоялся. А ну как посмотрят? Что скажут? А вдруг настроение у них дурное, словечка доброго от них не услышит сегодня? Или посмотрят косо — чего он со сна такой неумытый да непричёсанный?       Да только вот смотрели они спокойно, с любопытством даже. Правда, пока Тэхён им завтрак готовил, дрова к очагу таскал, не отпускало его странное тревожащее чувство. Будто случиться что-то должно было вот-вот. И случилось — зашло без стука и осело пасленовым привкусом в горле вместе с вопросом Гукки:       — А ты нас правда можешь сделать невидимками?