По цене одного

      — Не буду проклятой ведьме прислуживать, — упрямо бормотал Гукки. Железные спицы, найденные в прядильной, так и мелькали в его руках, петельку накидывали за петелькой. Куки только кивал молча: у него уже и шея затекла, и рука, но он кудель гусиного пуха тянул неустанно. Красивое получалось волокно, да не тёплое — ну, да им и такое сойдёт. Из отчего дома их Тэхён похитил в чём были: в штанах, да рубахах, да носках, и даже без башмаков, чтобы не шуметь, пока озорничать будут в Йольскую ночь. И вот уж не гадали они, что так их озорство обернётся, что унесут их за тридевять земель от родных.       И точно не ждали, запираясь от ведьмы, что Тэхён без колдовской силы окажется. Думали: ох и разозлится ведьма, ох и взбесится! Авось за такие шалости отнесёт их домой. Зачем двух озорников держать в доме? Да вот беда, колдовать почему-то Тэхён и не мог. Без банок, да склянок, да ведьмовского инвентаря силы не имел? Неужто враки да придумки всё оказалось, о чём сказывали люди в долгие зимние вечера?       Сами думали чего учудить. Сунули нос в одну банку, в другую склянку — из одной дым пошёл такой едкий да вонючий, что еле закрыли и прокашлялись. А из второй глаза на них чьи-то глянули — близнецы банку быстренько закрыли и осторожно на место поставили. Страшно стало: а ну чего так наозорничают, что ни ведьма, ни братцы её, Никлаус и Крампус, не расколдуют.       Заперлись со страху да с перепугу, лишь бы Тэхёна не видеть, да и растерялись после — а чего дальше-то делать? Куки со скуки прясть начал, Гукки вязать — вдвоём план и придумали. Подождать, пока ведьма от голода и холода ослабеет, заснёт, пробраться в стойло, украсть золотой кнут, оседлать гуся и домой вернуться! Так они завтрак поделили, растянули, вместо дров стали табуретки, да лавки, да утварь деревянную жечь. А сами пряли да вязали. Пух гусиный — красивый, конечно, глаз не отвести, только греет плохо. Да всё лучше, чем собственная голая кожа.       Да ведьма тоже упряма: не сдаётся. День грозился, день ругался, день умолял, колдовство всё обещал. Вот с невидимостью близнецам интересно было, да не поддались они. Ждали, ждали… да и дождались.       Потянуло в щель из стойла жареным мясом. Да так вкусно потянуло, что Гукки и Куки, сами голодные на четвёртый-то день, переглянулись, замерли от страшной догадки. Бросились к каменному засову, кое-как его подняли — Тэхён-то одной рукой его легко брал, а они вдвоём еле осилили. И открыли дверь….       Плакал Тэхён, пока щипал золотые перья. Сильно плакал, когда крыло гусиное сырым ел — совсем иначе сил не оставалось. Еле-еле до яблони добрался, обломал всё, что мог, пенёк в человеческий рост оставил только. Кое-как золотыми перьями развёл огонь, запалил остатки сена да опилок. Мяса на гусе оказалось с куриный нос — одни жилы, чтобы нести красиво пух да перья золотые, кости алмазные.       Ой как плакал, покуда жарил. Горючими слезами поливал да ел собственными слезами посоленное, горечью приправленное. А остановиться сил с голодухи не было. Не будь Тэхён ведьмой, лопнул бы, а так только сил набирался, готовился двери каменные разнести. Да вот тебе и раз — дверь-то сама и распахнулась.       Замерли близнецы на пороге. Смотрели огромными глазами, раскалёнными, как угли, на золотые перья, на серебряный пух, на остатки прогорающего костра. На золотой кнут на стене да недоеденную сырую гусиную ногу.       На их путь домой, что исчез в голодном животе Тэхёна, зимней ведьмы.       Гукки кулаки сжал. Куки чуть не заплакал — скривил лицо. А Тэхён встал — высокий, грозный, сильный — да так глазами сверкнул, что они мигом попытались снова в дом забежать да запереться. Только поздно. Тэхён рукой перехватил каменную дверь-плиту да и отжал — сильна всё-таки зимняя ведьма.       — Ну попались, негодники, ну попались, шалопаи! Ух, что я с вами сделаю! — кричал он, топал ногами и пытался поймать. Засов каменный схватил, выскочил из стойла да и зашвырнул в пропасть. Метнулся обратно в пещеру и с входной двери туда же засов отправил — чтобы запереться больше не могли. По пещере мигом начал холодный ветер гулять, поддувать из всех щелей. Очаг почти потух — у близнецов и так вся мебель кончилась, ночи были лютыми, а тепла хотелось. Сколько ни зарывайся в одеяла на Тэхёновой кровати, а на пустой желудок много не согреешься.       Бросился Тэхён снова их ловить, да близнецы юркие, мечутся, как белки по пещере, а Тэхён, отяжелев после еды, никак догнать их не мог. Сел, в конце концов, у потухшего очага и заплакал, запричитал.       Близнецы так и замерли: один с кочергой, второй с ухватом. Не шелохнулись, слушали только, как одиноко здесь зимними вечерами. Что Тэхён только с Фергуз своей золотой поговорить и может. И что братцы ему подарки на Йоль-то и делают — помечают дом негожего ребёнка, который ведёт себя плохо, что родителям в горе, а не в радость, а он и забирает их до весны, покуда снег не сойдёт, коротает зиму. А они просто злые мальчишки с сердцами чернее угля!       — Ты сам-то как выбираться теперь будешь отсюда? — спросил Куки.       — Да куда мне выбираться-то по зиме?       — Яиц твоих больше нет, что есть будешь? — прошипел Гукки.       — Да я неприхотливый, а еды у меня припасено — пять человек прокормить хватит. До весны дотянем, а на Белтайн алмазные косточки Фергуз моей золотой закопаю, кнутом оберну, она и вырастет к Остаре! В тот же день домой вас и отвезу!       Близнецы переглянулись. Гукки фыркнул раздражённо, покрепче кочергу сжал. А Куки посидел, подумал да и взмолился:       — Отпусти нас, Тэхён, ясный свет! Матушка у нас хворая, да батюшка калеченый. Без нашей помощи они совсем пропадут! А нам и в шахту надо, и дела дома делать…       — А и идите! — сварливо отозвался Тэхён. — Носков себе навязали? Вот и ступайте в них да сгиньте на зимних тропах! Всё равно зимой пешком нет отсюда ходу!       Переглянулись близнецы да шмыг поскорее за дверь!       У дверей подхватили заготовленные котомки с остатками орехов да сухих ягод и припустили прямо в метель, по свежему снегу в носках из гусиного пуха.       А Тэхён за уборку взялся. Снова горючими слезами заливался, пока стойло чистил да выметал. Ногу последнюю гусиную спрятал в дальнем углу, во льду, чтобы долежала до весны. Косточки все пересчитал тщательно, завернул в тряпицу, к ноге сложил, прикрыл всё снегом; вымел, всё вычистил, перья золотые да пух к кудели отнёс. Воды нагрел, отмылся, отчистился, переоделся в чистую рубаху да красивый кафтан. А то несло от него, как от свинарника — с Йоля, почитай, не мылся, после того как по печной трубе лазил да рядом с гусем в стойле спал. Отпер кладовку с едой, сарай с дровами, растопил очаг кое-как — нахалы эти и кочергу унесли, и ухват, небось от хищных зверей да разбойного люда защищаться. Да ничего, Тэхён и правда неприхотливый, и с котлом справился, каши себе из зерна наварил, иногда снова поливая слезами: всё припоминал, для кого зерно-то по осени запасал. И с очагом всё уладил: разжёг жарко, щели в дверях позатыкал чем нашёл, чтобы не дуло.       Присел в кресло-качалку — близнецы её на части разобрать не смогли, а целиком в очаг оно и не лезло. Только и осталось от мебели, что стол здоровый, дубовый, кресло это да кровать. Табуретки, скамейки — всё посжигали.       Устроил себе Тэхён передышку, чистый, да в красивом кафтане. Негоже было хорошую одёжку надевать, чтобы по печным трубам ползать, а тут прямо принарядился. Чаю налил, раскурил трубку да завёл музыкальную шкатулку — чудо чудное, диво дивное, ящичек расписной, будто бархатный, а на крышке балерина кружится. Ключиком повертишь — и вот тебе и музыка, и танец, а мелодия такая нежная, будто ласковый снег кружится и опадает, делая всё вокруг волшебным.       Слушал Тэхён музыку, вспоминал, как шкатулка у него оказалась, да на сердце его теплело. Пил вкусный брусничный чай, вдыхал ароматный черешневый дым. Только очнулся-очухался от своего изгнания, как близнецы и вернулись.       Замерли в сенях, стали столбами: все в снегу, замёрзшие до синевы, у Гукки к железной кочерге пальцы совсем прилипли, у Куки сосульки на волосах повисли. Рыжее пламя в угольных глазах потухло — не справилось с зимними тропами. Смотрят оба хмуро, зло, то и дело голодными глазами на стол поглядывают, где остатки Тэхёнова завтрака — каша с орехами.       — Ну что, нагулялись, натешились? — съехидничал Тэхён, не удержался. — А ну, дверь за собой прикрыли да щели заткнули! Нечего меня снова тут морозить!       — А ты нами не командуй! — окрысился Гукки. Замёрзший, нахохлился, как обледеневший воробей, а всё не успокаивается, так и норовит возразить.       — Ну, ты можешь закрыть дверь и с той стороны, — многозначительно предложил Тэхён и трубку отложил. Встал, рукой помахал, развеивая вокруг себя дым.       Близнецы так и замерли. Пока он вокруг них лохматым да грязным шебуршился, в рваной старой одежде — противно им, конечно, было, невмоготу. Впрочем, чего от ведьмы, в одиночку обитающей в горах, ещё ожидать? А тут смотрел на них мужчина невиданной красоты: лицо ясное, чистое да такое красивое — глаз отвести нельзя. Кожа гладкая, белая, тронута утренним румянцем. Брови вразлёт соболиные, ресницы — как опахала. Губы пухлые, кривятся в еле заметной улыбке, и хочется вдруг почему-то, чтобы они улыбнулись им, ласково. И глаза — синие, яркие, горят, как февральское небо солнечным днём. Гукки выдохнул шумно, а Куки глаза опустил поспешно: сердце почему-то как стукнуло, как начало качать кровь — вроде и замёрз, пока тропу домой из пещеры зимней ведьмы искал, а сейчас согреваться начал.       — Могу и с той, — не сдавался Гукки, хотя голос-то дрогнул, пока глаза жадно обшаривали Тэхёна — стройного, высокого, в красивом кафтане, с длинными волосами, которые серебристо-голубыми тенями лелеяли плечи. — На сердце возьмёшь вину, что на мороз нас выгнал?       Тэхён только рассмеялся.       — Тебя, только тебя. Брат твой поумнее будет, попослушнее. И я за этот выбор вины не несу. Как и говорил — нет отсюда до весны хода, а коли вы, дураки, рисковать хотите — ваше право и ваша ответственность.       У Гукки как раз пальцы отошли, рука разжалась, кочерга на пол грохнулась. А вместе с ней — и Куки. Пал на колени и взмолился:       — Не гони нас, Тэхён-Пертхен, зимняя ведьма! Согласны, останемся! Только не дай погибнуть в лютой стуже!       А стужа и правда за окнами всё крепчала. Вечер от дня и отличить уже нельзя было, снег и ветер колючими белыми иглами обрушивались на неосторожного путника. Близнецы по такой погоде недалеко от пещеры ушли: едва по одной тропе прошли до первого же заноса, и прямо чудо, что ни в одну пропасть не свалились.       Тэхён пофыркал, нос поморщил — да и махнул рукой. Близнецы мигом у очага оказались. Гукки, правда, не сам, Куки его за рукав затащил. А Тэхён дровник отпер, вынес ещё охапку поленьев, бросил в очаг. Из кладовки зерна достал да пару яблок, бумкнул на стол.       — Сами себе еды сварите, — сварливо заявил он. — Да прясть садитесь! Войлока из пуха гусиного наваляйте да щели в дом позатыкайте. А я спать буду, почитай, и не спал от холода и голода все эти ночи толком!       Запер все каменные двери тщательно, ключики под рубаху белоснежную спрятал — и в спальню ушёл, на кровать полез. Дверь только чуть приоткрытой оставил. Фыркал долго — кажется, дух человеческий в любимых одеялах ему не по нутру был. Но кое-как умостился и заснул.       Близнецы принялись хозяйничать. Наварили себе каши вдоволь, яблоки мелко покромсали, наелись до отвала. Забрались в прядильню. И под тихий шорох веретён планы еле слышным шёпотом обсуждали.       — Носки и правда ледащие, ноги мигом замёрзли. Из этой дряни, — Гукки с отвращением пнул тюк с гусиным пухом, — барышням только кружево плести, чтобы кокетничали на балах. А нам чего понадёжнее надо бы, потеплее…       — Тише ты, — шикал на брата Куки. Веретено в его руках так и мелькало. — У него на кровати шкур не счесть. Стащим одну, пока спит, сапоги себе сошьём, сверху гусиной нитью обвяжем. Холодная она-то холодная, зато крепкая, вместо подошв будет…       — То ли бы дело только в сапогах было! — с сердитым видом прошипел Гукки. Тэхён на кровати всхрапнул, перевернулся и снова затих. Близнецы замерли, глаза широко раскрыли. Подождали, пока ведьма снова покрепче заснёт.       — Нам припасы нужны, у него вон их сколько, только мяса вроде бы нету, — шипел Гукки. — Это ничего, мы и сами зайцев да куропаток наловить сможем, но тут уж или охотиться, или идти без остановки, так что из кладовки тоже не мешало бы еды набрать…       — А куда идти-то? — в отчаянии пробормотал Куки. Нить из-под пальцев стала вытягиваться неровная, с узелками, с лохмотьями.       — Мы сдуру за водопад сунулись, так можно же и по другой тропинке, в другую сторону? Или вон наверх пещеры забраться: снег-то снег, да там в одном месте он проседает — тоже, возможно, тропинка? Значит, нам припасы нужны, одежда и узнать дорогу, — твёрдо обрисовал план Гукки. — Эх, вот бы его уговорить, чтобы он нас и правда невидимками сделал…       — Думаешь, он нас тоже не будет видеть?       — Так вот на нём и проверим! Всё безопаснее по лесу невидимками шастать — ни тебя звери хищные не поймают, ни, мало ли, разбойники… Да и он, ежели в погоню бросится, не увидит.       — Так ты поласковей с ним, чего ерепенишься на каждый взгляд! — насупил нос Куки. — Вон, заперлись по твоему первому порыву — и гляди, как всё вышло!       — Сам побоялся на второй день двери отпереть, — огрызнулся Гукки. — «Заколдует, заколдует, потом не расколдуемся!» — и вон как всё обернулось!       Близнецы замолчали, по детской давней привычке, привитой матушкой, глотая обиды, переваривая, выплёвывая. Негоже им ссориться, высказать лучше всё прямо и сразу, а то и подраться — лишь бы потом остыть да жить мирно, ибо куда им друг от друга деваться-то?       — Как там матушка с батюшкой… — вздохнул Куки.       Гукки на это только выдохнул шумно.       — Горевали утром небось. Нас нет, полные носки угля… Плакали, за что их северные боги наказали опять… Ну да соседи у нас хорошие, подсобят — я им помогал по нужде, авось и они родителей не оставят… Спать иди. Разбужу скоро — нам снова по очереди караул держать. Нельзя эту нечисть без присмотра оставлять — кто знает, что ему в голову стукнет?       Куки вздохнул, уступил место у прялки Гукки. С тоской посмотрел на стол — лавочки они сожгли, а к Тэхёну на кровать и вовсе ходу теперь не было. Хотя, признать, кровать у него была огромная, удобная, там они все втроём могли бы поместиться, и место бы ещё осталось. Он кое-как из тюков с пухом устроил себе лежанку, накрылся брошенной на кресле-качалке шалью и заснул.       А Гукки, перебирая нить пальцами, иногда вставал из-за прялки и подходил бесшумно к приоткрытым дверям спальни. Застывал, не смея переступить порог, и не отрывал горящего взгляда от кровати, где словно высеченное изо льда в обрамлении серебристо-голубых прядей мирно покоилось прекрасное лицо.