В нашем доме пряничном, в окне, как нянечка Луна полна, а мы пусты Я пьянь, ты стерва та ещё А значит, что на сиге пара кнопок С твоим горячим сердцем и моим холодным опытом
Фрейе кажется, что эмоций больше нет, что их когтистой, стальной рукой безжалостно вырвали из груди, как хитроумный клубок проводов. Может, оно и к лучшему. Эмоции — червоточина ее души, губительная и ядовитая составляющая экзистенции, отрава тленного человеческого бытия, жестокая эфемерная материя, изящным кинжалом оставляющая в теле зияющие дыры, а в сердце — сочащиеся зловонным гноем и гнилым вкусом искреннего страдания язвы. Фрейя послушно ест по расписанию, спит по расписанию, терпит все медицинские и косметические процедуры, как ни парадоксально, но тоже по расписанию. Ее жизнь теперь — совокупность унылых и безвольных, подконтрольных способов времяпрепровождения. Она еще больший лабораторный кролик, чем когда-либо — Капитолий старается сделать из нее конфетку, приторную до ломоты в зубах и пластиково-красивую, неживую, как и все в Капитолии. Жалко только, что это все — напускное, что взор ее утратил смешливый блеск, что на спектакли не тянет, что равнодушное, покорное лицо Мэттью — единственное, что всплывает в разуме, стоит лишь закрыть глаза. Что нет больше прежней Фрейи Лоумэн, только ее бесцветное подобие, выцветший блеклый фантик с бездонной пустотой внутри и безбрежными морями отчаяния в побледневших, теперь едва-едва зеленых радужках. Вот оно — восстановление после Игр. Пока победитель размышляет о суициде, над ним порхает целый консилиум косметологов, медсестричек и безгласых, браво собирающих его разлагающееся тело по кусочкам. Фрейя уже который день лежит в палате. Прокручивает в голове события прошедших дней снова и снова. Слышит, как Хеймитч ругается с персоналом за стеной, и взволнованную трескотню Эффи, пытающейся урегулировать конфликт. Фрейе все равно. Фрейе гадко смотреться в зеркало, когда ее наконец приводят в порядок. Не из-за запавших щек или потухшего огня глаз — перед собой она видит убийцу. Зеркало скалится щербатым ртом, издевательски смеется, подмигивает безумными зелеными глазами. У нее руки по локоть в крови. Она пахнет смертью. Она — прелестная до невозможности. Прекрасное каменное изваяние. Малахит глаз, шелк смоляных волос, тонкая кость, белая гладкая кожа, плавные изгибы, четкие линии — безупречность в каждом движении. Грация в поступи, прямая спина, изящные длинные пальцы. Недостижимый идеал. Красота, которая не стоит и ломаного гроша. Она долго стоит, привычно вглядываясь в собственное отражение. Рассматривает флегматичное лицо, поворачивается, приподнимает тяжелые волосы и краем глаза оглядывает спину, шею, проводит руками по груди, едва задевая соски, пересчитывает пальцами выступающие ребра, встает боком и придирчиво вылизывает взглядом девушку, стоящую перед ней. Раньше она могла делать это часами — разглядывать себя, искать несовершенства, отмечать достоинства. Теперь это не вызывало ничего, кроме отвращения — это нарциссичное самолюбование. Обожание на грани с вожделением. Больная одержимость собственной внешностью. Практически самопровозглашенный культ. Она всегда была самодовольна. А оказалось, что за ее красотой не скрывалось ничего достойного. Теперь зеркало нещадно хочется разбить, а осколками мазохистски изрезать руки в кровь. Хочется набрать полный рот стекла и жевать до мелкой, острой крошки между зубов. Пока рот не превратится в месиво, как тогда, на Арене, когда ее избили, как бродячую собаку, укусившую чьего-то ребенка. Мэттью умер вместо нее. И это было чертовски несправедливо. Вся жизнь — херовый заржавевший аттракцион, на котором ты неизменно летишь в пропасть, чтобы наконец размазаться в лепешку. Кем бы ты ни был, тебя безжалостно раздавят, как клопа. С этим ничего не поделаешь, это нужно просто принять как аксиому и смириться с неизбежностью собственного краха. Просто Фрейя предпочла бы сдохнуть на Арене, а не продолжать кружиться на этой карусели бесконечного лицемерия. Ей больше не прельщает перспектива притворяться кем-то другим, не веселит возможность позаигрывать с размалеванной капитолийской публикой на шоу у Фликкермана. Ей нечего показать миру. Клоуны сдохли — цирка не будет. Если хотите, можете прийти на похороны, только не забудьте нарядиться во что-нибудь траурное и нацепить скорбную мину! Будут закуски и очень-очень много драмы. Вы же, дражайшие капитолийцы, это любите, да? Зеркало Фрейя все же разбивает. Впечатывает кулак куда-то между глаз собственного отражения. Бьет, бьет, бьет, пока руку саднит и капли крови стекают от разодранной на костяшках кисти к сгибам локтей. Осколки разлетаются по полу, и она не замечает, как наступает на них, как они вонзаются в оголенные нежные ступни, ядовитыми шипами впиваются в мягкую плоть. Она с ненавистью смотрит в глаза своего отражения — две плоских изумрудных пуговицы, не выражающих ничего. Вглядывается в эту безжизненную пустоту и больше всего на свете желает выцарапать их длинными ногтями, выдавить и дать склевать стае хищных, плотоядных ворон. На шум сбегается перепуганный персонал. Ее насильно берут подмышки, кидают на кровать, вкалывают что-то в вену правого предплечья. Наступает недолгое забвение.***
Когда ее приводят к Эффи и Хеймитчу, она не знает, как себя повести. Она упрямо смотрит в их лица, выражающие полярно-разные эмоции. Эффи с присущим ей оптимизмом тут же принимается поздравлять ее с победой и щебетать о переполняющей ее гордости, захватывает Фрейю в кольцо рук, обнимая, покачивается, как в люльке, из стороны в сторону. Вот уж нашлась мамаша. В ней так много энергии и жизнелюбия, что Фрейя начинает чувствовать себя так, словно Тринкет высасывает из нее последние силы и через капельницу переливает себе. Социальная батарейка стремительно садится, и Фрейя начинает чувствовать раздражение. Она быстро теряет интерес к сопровождающей, хоть та и продолжает молоть чушь о том, какая это честь для Дистрикта-12 впервые за много лет одержать победу в Играх. Сверлит твердым взглядом мрачное лицо Хеймитча, пропуская глупую болтовню Эффи мимо ушей. Он невесело, даже горько кривит уголок губ и склоняет голову набок. Хеймитч вглядывается в нее и опять лезет в душу этими своими я-вижу-тебя-насквозь-глазами. Раньше она бы покраснела, как рак. Сейчас же она просто облизывает губу и хмуро смотрит в ответ, ощущая, как полудохлая бабочка-махаон в животе вспархивает кружевным крылом, щекоча внутренности, и, кажется, опять подыхает. Как досадно. Никаких чувств. — Мне не с чем тебя поздравить, детка. Но я рад, что ты выжила. Фрейя заторможенно моргает. Она кивает, стараясь выдавить из себя что-то наподобие улыбки, но выходит оскал. Может, стоит расслабить лоб и перестать хмуриться, чтобы выглядеть дружелюбнее? Непонятно, есть ли смысл в притворстве, если всем и так понятно — она другая. И собирать ее надо по кусочкам.***
После победы трибута неизменно ожидает огромное количество светских мероприятий, на которых он вновь будет ворковать с легкомысленной элитой с набитыми под завязку кошельками, улыбаться в объективы камер и пытаться продать себя подороже. Хеймитч предупреждал: ее будут хотеть и хотеть многие, а Президент Сноу никогда не отказывает капитолийским извращенцам в желании заполучить себе понравившегося трибута. Мальчик или девочка — неважно, главное — хорошенькая мордашка и полное повиновение Капитолию. Фрейя заново учится улыбаться. Оголяет белые ровные зубы, хитро прищуривается, томно хлопает закрученными черными ресничками, заставляя сердца несуразно разодетых капитолийских содомитов трепетать и учащать темп. Она чувствует на себе сальные взгляды, чует исходящее желание, и в один миг кажется, что все руки тянутся к ней, пытаясь ухватить кусочек послаще — частичку ее замученного тела, облаченного в кроваво-красный шелк. Красный повсюду — красная помада, ногти, платье. Все издевательски алое, словно в напоминание о том, что от крови ей уже не отмыться никогда. Фрейя лениво перебрасывается двусмысленными фразами и многообещающими взглядами с двадцатилетним сынишкой главного распорядителя, Сенекой Крейном, безынтересно отвечая на его флирт. Пьет «Маргариту» и, кажется, пробует еще несколько коктейлей, чтобы забить голову хоть чем-то, помимо мыслей о том, что она тут — аппетитный кусок мяса, на который зарится сразу несколько десятков людей достаточно влиятельных, чтобы купить ее невинность. Они кривят надутые гиалуроном рты в улыбках, справляются о ее настроении, выражают восхищение, некоторые — просят автографы для своих избалованных детишек, которые она со скрытым отвращением оставляет везде, где ее просят. Она врет так ловко, так искусно и баснословно много, что к концу дня кажется, что от натянутой ухмылки уголки рта пойдут трещинами, а кожа полопается, и ее маска показного веселья разлетится в щепки. Ее зовет потанцевать какой-то экстравагантный мужчина в летах с уродским курчавым париком непонятного цвета, потом — Сенека, еще позже ее партнершей оказывается красивая женщина с огненными волосами и очень глубоким декольте. И она кружится-кружится-кружится, ощущая, как в этом разнообразии вырвиглазных красок места ей, победительнице, становится все меньше и меньше. Толпа давит, хочется по-детски закрыть уши руками и забиться где-нибудь в углу. Она кое-как отвязывается от пожилой эпатажной дамы, приставшей к ней с обсуждением новой коллекции купальников какого-то знаменитого модельера, о существовании которого Фрейя даже не подозревала, и бредет к уборной, где надеется хоть чуть-чуть прийти в себя. Она вылизывает взглядом свое утомленное отражение: потускневший взор, выбившуюся из замысловатой прически прядь на взмокшем в запале танца лбу, осыпавшуюся под нетрезвыми глазами тушь. Худое заострившееся лицо напротив кажется чужим. Фрейя тянет носом воздух — он здесь сладкий, как ириска. Высунь кончик языка и почувствуешь сливочный вкус. Как конфета, перекатывающаяся во рту. Из кабинки выходит все та же рыжеволосая бестия и подходит к раковине, тихо мурлыча какую-то песню себе под нос, пока пенит на ладонях пахнущее розами мыло. Поднимает глаза на зеркало и замечает в нем взгляд Фрейи, прилипший к ее безмятежной кокетливой фигуре, плавно двигающей бедрами в такт собственного пения. Она подмигивает и вытирает руки, а после пропихивает кисть в узкую дамскую сумочку, болтающуюся на ее веснушчатом плече, и ловко вылавливает в ней что-то крохотное. Сжимая между пальцами пластинку с какими-то цветными таблетками, женщина с озорством глядит на Фрейю. Наркотики. Фрейя ничего не знает об этом, но может предположить, что это именно они — ни одна капитолийская вечеринка не обходится без чего-нибудь веселительного. Она сглатывает слюну. — Полетаем, милашка? Фрейе уже нечего терять. Фрейе так хочется отключиться от реальности, что она не задумываясь кивает головой. Она глотает симпатичную пилюльку, не имеющую ни вкуса, ни запаха. И мир из стороны в сторону качается, словно она на судне. Корабельная песнь морской колыбели вместо того, чтобы убаюкать, разгоняет кровь и впрыскивает в нее адреналин — пульс учащается, расширенные зрачки дерганно фокусируются то на одном предмете, то на другом, не задерживаясь ни на чем, жажда деятельности зудит где-то в груди. Рыжеволосая женщина томно хихикает, невесомо чмокает ее в губы, смазывая помаду, и оставляет в одиночестве. Хлопает дверь, и в тот же миг в помещении перегорает лампочка, погружая его в полумрак. Фрейя с отвращением утирает рот запястьем и кривится. Экстаз вытесняет всякое здравомыслие и дарит недолгое освобождение.***
На следующий день опять накатывает апатия — хочется лежать на койке, не двигаясь, но неугомонная Эффи, слишком щепетильно блюдившая расписание, расталкивает ее с утра пораньше и буквально впихивает в ванную, чтобы та привела себя в порядок. Фрейе думается, что произнеси Эффи еще слово, и она вцепится ей зубами в трахею — голова звенит и раскалывается после выпитого, губы трескаются, во рту сухо, как в пустыне, капилляры глаз лопнуты. Вчерашний день ощущается чем-то далеким и нелепым в своей разноперости и красочности. Происходящее она помнит обрывками. Это последний день в Капитолии. Она успешно вытерпела повторный показ Игр на площади, интервью у Цезаря Фликкермана, парочку глупых вечеринок с кучей высокопоставленных особ, заглядывающих ей в рот. А теперь… теперь домой. И, честно, Фрейя понятия не имеет, что ей делать в Двенадцатом после всего произошедшего. Как Хеймитч безвылазно хлебать вонючий самогон в Деревне Победителей? У победителя существует жизнь до игр и после них. Вчерашние действия кажутся инфантильными и слишком напоминают ту самую прошлую беззаботную жизнь, когда единственными проблемами были сердечные метания и двойка по истории Панема. Как можно быть таким беспечным, когда кругом творятся ужасные вещи? Жесткость, несправедливость, насилие… Каждый человек сталкивается с ними изо дня в день, но если ты сыт и доволен — это последнее, что тебя волнует. Фрейя всегда знала, что система, которой они вынуждены подчиняться — полный тоталитаризм, направленный на подавление воли народа. Что людей в дистриктах ни во что не ставят и считают скотом, всегда готовым отправиться на убой. Но пока она мирно существовала в своем манямирке, созданным ее семьей, пока находилась под папочкиным крылом, пока последствия немилосердного политического строя Капитолия не касались ее… Она смотрела на это с долей скептицизма — какое дело до проблем, если они где-то за гранью ее зоны досягаемости? Она думала о всех происходящих ужасах, как о чем-то далеком, будто наблюдала за монотонным сюжетом какого-то не слишком затейливого сериала по телевизору. Дети из Шлака, грязные, тощие и неухоженные, казались ей не более чем просто людьми, которым повезло чуточку меньше, чем ей. Просто людьми, чьи родители были менее успешными. Она не думала о том, сколько младенцев погибают просто от того, что у их болезненных, малокровных матерей банально отсутствует молоко из-за постоянного голода. Не рассуждала на тему того, как так получилось, что социальное расслоение разделило Дистрикт-12 на «высший» и «низший» миры. Не размышляла о безрадостной судьбе тех смельчаков, что из раза в раз перелезали через огражденный колючей проволокой забор прямиком в леса, подвергая себя опасности быть наказанным миротворцами, лишь бы принести домой лишнюю беличью тушку, которая, возможно, спасет их от голодной смерти. Просто были бедные и богатые. И пока бедные кое-как выживали, богатые растрачивали последние крохи человечности, напрочь лишаясь понимания того, какой на самом деле ценной являлась жизнь. Впрочем, ее Фрейя променяла бы на вечное небытие. Когда они едут из Капитолия в Двенадцатый, Фрейя практически не выходит из своего купе — не особо стремится оказаться в компании Эффи и Хеймитча. Тринкет, впрочем, все равно норовит ввалиться к ней в комнату и обременить ее своим присутствием. К себе Фрейя пускает только безгласых, смиренно приносящих ей завтрак-обед-ужин в любое время, какое она пожелает. Хеймитч интересуется кем-либо, пожалуй, еще меньше, чем они — им, а потому к утру второго дня в пути Эффи не выдерживает одиночества и тарабанит ей в дверь. — Никакого понятия о воспитании! Разбежались по своим углам, как дикари! — возмущается своим натянутым истеричным голоском Эффи. — Один пьет и пьет, другая — байкотирует всех окружающих. Между прочим, мы совсем скоро приедем! Там будут телевизионщики, а ты, Фрейя, совсем не готова! Ну неужели меня одну волнует, как все пройдет?! Фрейя резко открывает перед ней дверь, отчего Эффи ойкает и откачивается назад, практически натыкаясь на стену сзади. Фрейя окидывает мимолетным взглядом ее аляпистую фигурку с тонкими-тонкими ножками на высоких каблуках со шпилькой. — Я понравлюсь публике любой, — произносит Фрейя, язвительно щерясь. — В отличие от тебя, мне не нужно рисовать себе новое лицо, чтобы хоть чуть-чуть смахивать на человека. Эффи выглядит такой задетой, что на мгновение Фрейе кажется, словно через порядочный слой шпаклевки на ее меловых щеках проклевывается злой румянец. А, нет, показалось. Все так же похожа на разукрашенный труп. Она проходит мимо и идет по коридору на звук телевизора. Там Хеймитч мрачной тучей нависает над барной стойкой, буравя недобрым взглядом экран, на котором показывают очередной патриотический бред, восхваляющий великий и ужасный Капитолий. Фрейя плюхается на диван. Сзади слышится мерный цокот каблуков Эффи, идущей следом. — Ну, готовь меня, — произносит Фрейя, разглядывая опять впавшего в уныние Хеймитча. Интересно, сколько дней в году он пребывает в нормальном расположении духа? — Эффи очень переживает, как бы я не упала в грязь лицом. Он переводит на нее едкий взгляд. — К встрече с телевизионщиками? Ты сама прекрасно знаешь, как вилять перед ними хвостом. — Лентяй, — цедит Эффи, застывшая в дверном проходе восковой фигурой. — А ты — дура, — Хеймитч пожимает плечами и неспешно наливает себе виски. — Действительно хочешь, чтобы я учил патологическую лгунью лгать? — Я не патологическая лгунья, — возмущается Фрейя. Впрочем, неискренне. Хеймитч как всегда прав. — Конечно, солнышко. Умение лизать капитолийцам задницы вы все называете актерским мастерством, — он салютует ей бокалом и смеется. Они все замолкают. Фрейя смотрит на него внимательнее — хочет высмотреть что-то такое, чего не замечала ранее. Всегда он был таким — ядовитым и колким, был ли так же суров до Игр? В ней самой что-то надломилось, ожесточилось, заострилось до уровня смертоносной катаны, стало хищным, голодным, вечно недовольным. Это что-то грызет ее изнутри, обгладывает косточку за косточкой, пролегает чернильными синяками под глазами и мелкими кровавыми ранками на обкусанных губах. Мертвецы являются к ней во сне, шелестяще шепчут в уши разное, подначивают, хохочут громко-громко, скрипуче, смыкают костлявые пальцы на ее хрупкой шейке — раз, и позвонок ломается под железным натиском, оставляют на теле лиловые гематомы, тянут за собой в бездну… Когда ей снится Мэттью, она просыпается в испарине, крутится, ворочается, пытаясь отогнать наваждение. Но Мэттью… как невиданный морок преследует ее каждую ночь, смотрит доверчиво, смеется и умирает. В каждом чертовом сне. И всегда — по ее вине. Фрейе хочется залезть к нему, Хеймитчу, в голову — рассмотреть каждую мысль под микроскопом, выяснить, выцепить из общего потока, как вор проникнуть к нему в душу, узнать тайны. У каждого победителя своя причина лишиться сна, стать моральным уродом и безнравственным животным без чувств. Каждый — книга со своей историей, исключительно мерзкой, выкручивающей внутренности в жгут, переворачивающей что-то внутри вверх тормашками. «Что скрываешь ты, Хеймитч?» «Скольких ты убил?» «И сколько раз за ночь ты убиваешь их вновь?» Она не решается спросить — кажется, словно если она заговорит, непременно расплачется. Колючий ком в горле мешает вымолвить и слово, она беспомощно сглатывает слюну, стараясь проглотить вместе с ней и горечь, осевшую пеплом на языке, смотрит глаза в глаза, пристально, с мольбой, надеется, что сам догадается. На дне его глаз плещется жалость, но он лишь поджимает губы и подносит к ним пузатый невысокий стакан. Когда поезд останавливается, когда она невольно задерживает дыхание, когда кажется, словно земля вот-вот уйдет из-под ног, Фрейя дрогнувшим голосом зовет его. Чувствует, что эта возможность может оказаться последней изменить что-то, а потом… потом Хеймитч запрется в своем безжизненном, неуютном доме, обрывая все контакты на долгие месяцы. И она останется с чувством неудовлетворенности. — Да? — отзывается он, оборачиваясь около дверей. Эффи замирает по инерции, с нетерпением переводя взгляд с одного на другую. — Последняя просьба, — говорит Фрейя, настойчиво глядя в холодные, как и их хозяин, серые глаза. В них переливается металл и плещется меланхолия. Бери да черпай ложками. — Валяй, — смотрит так, словно заранее понял, что она собирается сказать. Сует руки в карманы, внимательно наблюдает за эмоциями, лениво проскальзывающими на ее лице. — Не пропадай, Хеймитч. Фрейе кажется, что звучит она очень жалко. И выглядит — тоже, но никак не может заткнуться и перестать позориться. Он снисходительно улыбается и протягивает ей руку. Фрейе чудится, что он похож на акулу. Фрейя прослеживает его движение недоверчиво, как неприрученный мустанг, привыкший бороздить прерии, когда его буйную гриву норовит пригладить холеная человеческая рука. Фрейя ждет, что уголки его губ дернутся, а глаза засмеются, и он ответит что-нибудь колкое в своей привычной манере. Назовет каким-нибудь дурацким уменьшительно-ласкательным и неосознанно втопчет то, что она даже в голове боялась окрестить чувствами, в грязь. Она поднимает глаза, моргает, мажет пытливым взглядом, пачкает топкой тоской. Послушно протягивает свою ладошку, несмело касается чужой — теплой и немного шершавой. Он оглаживает большим пальцем костяшки, практически невесомо проходится по фалангам, бережно сжимает. Может, для него это ничего и не значит. Пускай. У Фрейи под ногами разверзается бездна, и что-то позабытое колеблется в груди. Она опять чувствует себя обманутой. Но главное — чувствует.***
Они выходят, и глаза тут же слепят вспышки камер. Люди кругом даже не стараются сделать вид, что ждали ее возвращения — выглядят насупленными, бесстрастными, не вовлеченными. Отец, стараясь поддерживать иллюзию нормальной семьи, тут же припадает сухими губами к ее гладкой щеке, обнимает так, словно это правило этикета. До того дежурно и топорно, что хочется рассмеяться от его нелепой напыщенности. Но телевизионщикам нравится — они умиленно вздыхают и притворно смахивают слезинки с глаз, с жадностью ловя в кадр каждую секунду их неловкой имитации любви. Фрейя останавливает взгляд на женщине, чье лицо кажется ей смутно знакомым. В ее глазах стоят слезы, а симпатичные черты искажены гримасой неподдельной ненависти. Жгучей, иссиня-черной и пожирающей. Протяни руку — откусит по плечо. Ее губы трясутся, исступленно сжатые кулаки сигнализируют о сдерживаемой агрессии. Фрейю будто обдает ледяной водой, когда она осознает, что эта женщина ужасно напоминает Мэттью. Она еле удерживается от того, чтобы пугливо отшатнуться назад. Слова вырываются прежде, чем она успевает обдумать их. — Послушайте, я очень сожале… Неожиданный удар приходится по носу. Слышится глухой хруст и визг Эффи. Перед глазами причудливым калейдоскопом стоят звездочки, мешаясь с подступающими слезами, застилающими взор. Фрейя ахает, невольно делает шаг назад, упирается спиной в чью-то грудь, зажимая пальцами окровавленный нос. Миротворцы грубо берут выкрикивающую проклятия женщину под руки и уводят. Фрейя истерически смеется, хлюпая носом. Как жалко. Перегородка явно смещена или даже сломана — останется горбинка. Отец практически за ручку ведет ее, потерянную и поникшую, домой. Велит горничной накрыть стол на двоих, зашторивает окна, ставит свечи, впервые позволяет ей налить в бокал столько вина, сколько она пожелает. И даже не морщится со свойственным ему снобизмом, когда она наполняет бокал почти полностью и тут же осушает наполовину. Фрейя в прострации разглядывает знакомое убранство — скользит бессмысленным взглядом по столовой, где каждый уголок изучен с раннего детства, глядит куда угодно, кроме отца. Тот придирчиво разглядывает лежащий на тарелке стейк, аккуратно делает надрез, ловко орудуя вилкой и ножом, рассматривает мясо на степень готовности и со скептицизмом опускает небольшой кусочек в рот, сводя темные брови к переносице, отчего лоб рассекает парочка глубоких морщин. Неспешно пережевывает, делает маленький глоточек вина и прикладывает к губам салфетку. Складка между бровей в удовлетворении разглаживается. — Не ожидал, что ты вернешься, — будничным тоном сообщает он. — Жалко семью того мальчишки. Как его? — он щелкает пальцами, силясь вспомнить его имя. — Майлз? Мартин? Мерфи? Фрейя кривится, как от зубной боли. Лжец. Ни капли ему не жалко. — Мэттью, — бесцветно произносит она, давя подступающую злость. — Мэттью Янг. — Янг, — задумчиво повторяет мужчина, хмыкая. — Говорящая фамилия. Почти издевательство — парень уже никогда не состарится. — Ты омерзителен. Он хмурится и распрямляется, словно стараясь выглядеть внушительнее. Впрочем, ему это не нужно — пугающая энергетика делает все за него. В сердце зарождается росток иррационального страха, который Фрейя тут же подавляет глубоко внутри. Вырывает с корнем, как сорняк. Она убивала — что ей этот претенциозный старик? — Я твой отец. Следи за своим грязным языком, пока я не вымыл тебе рот с мылом. Такая же своевольная дура, как мать. Фрейя невольно переводит долгий взгляд на стену, где в строгой черной рамочке висит фотография — на ней лучезарно улыбается молодая девушка, чьи непослушные вороные кудри кольцами рассыпаются по хрупким плечам, чьи глаза сияют, что два изумруда, переливаясь и играя на солнце, коралловые мягкие губы, капризно изломленные, складываются в радостном выражении, черные дуги бровей в любопытстве взлетают, а на щеках, кажется, сама весна расплескивает свои лучшие краски — розовый и персиковый акварельными разводами румянца украшают светлую кожу. Вся та же фэнтезийная красота, которую Фрейя ежедневно наблюдает, умываясь по утрам. Та же красота, которую она не заслуживает — огромные фейские глаза-магниты и концентрированное очарование в своем первозданном виде. Фрейе кажется, что они с ее матерью сжульничали в генетической лотерее, чтобы сорвать джекпот. Обе — глупые-глупые, фальшивые, ветреные, пустые, не обремененные моралью. Медовая оболочка и гнилая мякоть. Девять лет назад Эммелин Лоумэн, порядком наигравшись в дочки-матери, завела себе любовника из рабочих. Приходила домой помятая, довольная, трепала ничего не смыслящую в отношениях взрослых Фрейю по волосам, плела ей косички, порой забывалась, вперив искрящийся взгляд в стену и прикусив губу, подолгу смотрела в окно перед сном, словно высматривая кого-то, и незаметно ускользала по ночам из дома. Конечно, она была влюблена. На памяти Фрейи — впервые настолько счастлива. Иногда они с отцом ругались. Эммелин кричала, царапала ему лицо, швыряла посуду, хаотично молотила тонкими ручками его грудь. Пару раз Фрейя видела, как отец наматывал ее волосы на кулак, оттягивал, шипел что-то практически рот в рот, обзывал шлюхой, бил по лицу наотмашь, отчего ее голова с громким шлепком откачивалась в противоположную сторону. Кровь она сплевывала ему в лицо, и все начиналось по-новому. Однажды он скрутил ее руки за спиной, сжал до синяков субтильные запястья, опрокинул грудью на кухонный стол, вжал лицом в его поверхность, задрал юбку и… Маленькая Фрейя крепко зажмурила глаза, крохотными кулачками стерла с глаз слезинки, скатилась вниз по стене и заткнула уши, чтобы не слышать, как кричит брыкающаяся мама. Мама была хорошей — добрым ангелом в нимбе богоподобной красоты, единственным ярким пятном света и нежности в мире Фрейи. Пока не решилась безответственно бросить ее, сбежав со своим любовником из дистрикта. Конечно, миротворцы нашли их раньше, чем они успели скрыться в лесах, и прилюдно казнили. Эммелин было двадцать пять. Ее можно было понять и трудно было винить — Эммелин вышла замуж, едва ей стукнуло шестнадцать лишь потому, что отец Фрейи захотел именно ее, выносила его дочь, девять лет хранила его очаг. Маму Фрейя обожала. Себя в отражении ее глаз — ненавидела. Странно, что отец вообще об этом заговорил. Странно, что ее фотография до сих пор висела в их доме. Отец никогда бы не простил такого вероломного предательства. Не простил бы измены. Наверное, чуточку он все же ее любил — своей больной, неадекватной любовью. Жалко, что Эммелин не любила никого кроме себя. — Вздорные женщины. Всегда хотел сына. — Лучше бы я умерла там, на Играх, да? Он морщится. — Ты неплохо меня опозорила своим поведением. Никто в дистрикте тебя не ждал. Все ждали твоего напарника. Но он умер, защищая твою тощую задницу. Фрейя чувствует, как внутри поднимается волна негодования. Она вскакивает со стула, отчего тот со стуком падает на пол. Она стискивает челюсти почти со скрипом, недолго прожигает отца колючим взглядом, прежде чем вылететь из комнаты под звук его хриплого смеха. Внутри что-то лопается, как воздушный шар, и кажется, будто легкие сдавило с обеих сторон. Дышать становится ощутимо труднее — злость в груди плавится и оседает на диафрагме, стекая по ребрам соленой карамелью. Нос щекочет от запаха гари. Это пламенеет, рассыпаясь трухой к носкам ее ботинок, стена, так тщательно возводимая Фрейей между нею и ее чувствами. Разом на нее сваливается все: скорбь, вина, боль, усталость. Не разбирая дороги, она несется в Деревню Победителей. Сердце стучит где-то в горле. Она вваливается в первый попавшийся дом, даже не убедившись, что это нужный. Тяжело дышит, растрепанные волосы лезут в рот и глаза. — Хеймитч? Некоторое время ничего не происходит. Но тут слышатся шаги, и перед ней предстает фигура ментора. Он приваливается плечом к стене, смотрит в ее потерянное лицо. Секунду, две. Подмечает ее состояние: покрасневший нос, слезящиеся глаза, порывистое дыхание, с большим усилием сдавливаемые всхлипы. Фрейя практически слышит, как что-то внутри него с хрустом надламывается. Хеймитч понимающе вздыхает, на сущий миг устало прикрывает глаза. Делает пару шагов навстречу, раскрывает руки. — Иди сюда, — негромко произносит Хеймитч, не добавляя ни своего дурацкого «солнышка», ни раздражающей «детки». Просто и прямо, с сожалеющим пониманием, от которого Фрейя чувствует тошноту. Как победитель победителю. Глаза в глаза. От сердца к сердцу. Стоит перед ним опустошенная, одичавшая, выпитая досуха. Глупо хлопает ресницами, чувствуя, что сдерживаемые слезы душат. Все накопившееся просится наружу. Бросается на грудь Хеймитчу, прячет лицо где-то в сгибе его шеи, цепляется трясущимися, скрюченными пальцами в его футболку, беззвучно рыдая. Ее трясет, слезы беспрерывным градом катятся по холеному, искусственно зарумяненному группой подготовки лицу, застилая взор и безутешным потоком смывая остатки самообладания. Он успокаивающе гладит ее по спине, шепчет что-то почти беззвучно, одними губами — будь Фрейя в состоянии трезво мыслить, наверняка удивилась бы тому, что он может быть таким чутким. Но теперь… теперь она лишь немо дрожит, обмякши в надежных руках Хеймитча, впервые за длительное время ощущая себя в безопасности. Фрейя еще долго не может утешиться — тычется носом чуть ниже ключицы мужчины, обхватив его за туловище и осязая, как стремительно становится мокрой его одежда от ее слез. Он теплый, почти горячий, и даже через ткань одежды его кожа кажется раскаленной. А может, это ее ладони-ледышки создают такой выразительный контраст — она не знает, да и не хочет. Хочет только жаться, цепляться за это тепло, сгорать-сгорать-сгорать в крепких объятиях, тлея и рассыпаясь пеплом на холодный кафель. Накопившаяся усталость выходит вместе с крупными солеными слезами и шумными всхлипами. Чувство вины грызет, плешь проедает и нервы порядочно щекочет — вот только за чугунным замком, собственноручно ею и установленным, она этого напрочь не замечала, воротя нос. А стоило лишь споткнуться блуждающе о серые хлесткие глаза, как ключик повернулся, раздался характерный щелчок, а тяжелая цепь, пленящая все сокровенные переживания, с грохотом рухнула, разбиваясь на осколки. И чувства захлестнули ее убойной волной. Взрыв. Всплеск. Полное безумие в вихре собственных эмоций. Ей кажется, что еще чуть-чуть и сердце остановится, а она… она хладным трупом упадет наземь и будет такова. Но Хеймитч, наверное, не позволит — Фрейя в его руках, как в тисках, словно тот опасается, что она свалится, стоит ослабить хватку. Она обессиленно кладет голову ему на грудь, пытаясь выровнять сбитое истерикой дыхание. Наконец Фрейя утихает, чуть отстраняясь и шмыгая, как маленький ребенок. Поднимает взгляд на Хеймитча, серьезно глядящего в ее смешно покрывшееся красными пятнами, заплаканное лицо. Он вытирает слезинки с ее лица, случайно касаясь разбитого носа, отчего Фрейя вздрагивает. В голову лезут всякие глупости. «Давай поцелуемся, Хеймитч.» Наверное, она правда похожа на свою мать — безмозглая жертва собственных желаний. Дурные гены, дурная кровь, и она — их порождение. Она смотрит в цинковые глаза Хеймитча. Может, чуточку дольше, чем могла бы себе позволить. В конце концов, есть только выжившие. Победителей ни в Играх, ни в самой реальности нет. Просто некоторые чуточку лучше приспособлены к этой уродливой имитации жизни. И если есть возможность утешиться хоть чем-то, Фрейя предпочла, чтобы этим «чем-то» был один конкретный человек.