Как думаешь, что лучше, жить монстром или умереть человеком?
Арена — это жирная точка на карте, отмеченная кровавой печатью. На Арене простираются величественные леса, громадные горы с заснеженными вершинами, золотистые поля с высокими колосьями, щекочущими нежную кожу, если нечаянно провести по ним ладонью. Арена — место, где противоположности мирно сосуществуют, контрастируя на фоне друг друга. Днем — жарко, как на экваторе, ночью — холодно, как в Тундре. На Арене Фрейя забывает, что такое комфорт. Ей хочется расчесать кожу отросшими, сколотыми местами ногтями, до кровоподтеков, до длинных, малиновых отметин, что тонким росчерком замысловатой гравировки испачкают невинную, бледную кожу тонких запястий. Она чувствует зуд, как если бы ей под кожу загнали мириады мелких, назойливых насекомых, вгрызающихся в свежую, юную плоть. Хочется содрать с себя шкуру вместе с мясом. Лишь бы не ощущать себя настолько… неуютно. Мэттью держится лучше, чем она. Его не так-то просто сломить неблагоприятными условиями для жизни — он стискивает челюсти покрепче, прячет в рукаве ветровки миниатюрный ножик, готовый защищаться даже во сне, стоически терпит каждое возникшее неудобство, не выражая недовольства. Мэттью взращен Шлаком, и с самого рождения его жизнь — борьба. Фрейя росла в теплом, уютном доме с большими окнами и светлыми, просторными помещениями, всегда накормленная и умытая. Для нее Арена — то же, что преисподняя. — Лезь на дерево! — шикает Мэттью, топорно пихая ее к могучему стволу. Идут шестые сутки их пребывания здесь. Удушающе-тяжелым одеялом на Арену опускается ночь, погружая ее в чернильную, беспроглядную тьму. Лишь вдалеке взмывается тоненькая полоска дыма — кто-то разжег костер. У Фрейи в хаотичных мыслях все путается, и голова, словно окаменевшая, на части грецким орехом раскалывается. Она упирается руками — израненными, изрезанными розовыми ладошками — в колючую, грубую кору дерева, обжигая их новыми царапинами. Глаза непрошено слезятся: от боли, от растерянности ли — ей не ясно, хочется свалиться навзничь и уснуть мордой в песке. Ночь все-таки. — Лезь! Фрейя, пожалуйста! — повторяет он дрогнувшим от волнения голосом. Фрейя будто просыпается. В голове звучит глухой щелчок, и она судорожно карабкается наверх. Исступленно цепляющиеся пальцы щиплет от многочисленных ранок, глаза печет злыми слезами, губы трясутся от подступающей паники. Мэттью лезет следом. Она оказывается на достаточно высокой ветке, чтобы снизу ее было не видно, и подбирает под себя ноги, ощущая, как зубы негромко клацают, ходя ходуном от холода. Мурашки бегут по коже, дыхание — сбитое, частое и тяжелое, никак не приходит в норму. Мэттью опускается рядом, а Фрейя ощущает, как ветка мелко вибрирует от пробравшей его дрожи. Их обоих. Промозглый, колючий ветер жалит хуже любой осы, заставляя ежиться и бессмысленно обдувать жарким дыханием задубевшие, обветренные руки. — Кто там? — еле слышно шепчет она, на ощупь находя его тонкую ладонь с костлявыми мальчишескими пальцами, и сжимая ее, в попытке успокоить то ли его, то ли себя саму. — Не знаю. Не много их — может, двое. Мне кажется, профи. Фрейя шумно сглатывает. «Увидят — шкуру спустят», — думает она. Они несколько минут сидят в молчании, думая каждый о своем. Усилившийся хруст веток извещает о том, что кто-то близко подобрался к ним, возможно, даже не подозревая об этом. Доносятся отчетливые голоса: мужской и женский. Мэттью твердой рукой сжимает нож. Фрейя поражается его решительности. Единственное, чего хочет она — закрыть глаза и проснуться в безопасном месте — точно не сражаться и ползать ободранными коленками в горячей, густой крови. Беспечно смеясь, профи неспешно двигаются мимо их незавидного убежища. Конечно! Легко быть такими беззаботными, когда все остальные трибуты вас чураются, как эпидемии, — вселяет уверенность в собственной неотразимости. Они отходят все дальше, и Фрейе чудится, что они больше не в зоне их досягаемости. Она порывисто вздыхает и, пожалуй, получается слишком громко. Мэттью грубо зажимает ей жесткой ладонью рот, сгребая к себе, словно тряпичную куклу. Фрейя застывает испуганным зверьком, округляя глаза. Даже не думает шевелиться. Страх мерзкой кислотой разъедает внутренности. — Ты слышал это? — интересуется веселый девчачий голос. — Жертвы сами к нам в руки бегут. Выходи, несчастный! — кричит она в пустоту темной глуши. Напуганные громким звуком сойки разлетаются в разные стороны. — Не издевайся, Жизель. Мы и так их всех убьем, — ответом ей служит хладнокровный, тихий голос, осаждающий воинственную девчонку. Она фыркает. В ответ лишь тишина. Кровь оглушающе шумит у Фрейи в ушах. Прижатая спиной к груди Мэттью, она остро ощущает, как гулко отбивает ритм его сердце. В любой другой ситуации он смутился бы от такого положения вещей, но Арена… Арена — место особенное. Она открывает потаенное, выворачивает карманы, перекраивает и вылепливает нового тебя. С Фрейи Арена сбивает спесь, вынуждает быть незаметнее, Мэттью открывает с иной стороны, храброй и готовой драться за место на пьедестале. Его стеснительность улетучивается и трансформируется в нескончаемую настороженность, в решимость защищаться и нападать при необходимости. Кажется, все кругом замирает и замолкает, а профи решают затаить дыхание так же, как и они сами. Лишь неторопливые шаги в ближайшей местности дают понять, что они, Мэттью и Фрейя, не одни тут, что кто-то бродит, как голодный волк вокруг раненной добычи, скалясь и утробно рыча, пытаясь определить их местонахождение. Неожиданно около головы Фрейи втыкается стрела, прокалывая капюшон ее ветровки и оставляя прикованной к стволу. Она сдавленно ахает, тщетно пытаясь высвободиться и трепыхаясь в кольце рук Мэттью, как бабочка с пронзенным булавкой крылышком. Внизу после выстрела все смолкает. Хочется кричать, разрывая глотку. Она во весь дух кусает руку Мэттью, по-прежнему зажимавшую нижнюю часть ее лица, и он резко отпускает ее. Фрейя слышит, как натягивается упругая тетива во второй раз, и, лихо высвобождаясь из ветровки, спрыгивает с ветки вниз, выскальзывая из не успевших схватиться за нее пальцев Мэттью. Она кубарем летит вниз, без разбора собирая по пути все суки и обломанные веточки. Сваливается, тут же бесплодно пытаясь подняться, но неприятные ощущения от падения всячески этому препятствуют. Она некрепко стоит на ногах, замыленным трепетом взором пытаясь разглядеть парочку, настигшую их. Девчонка безмолвно двигается на нее, сжимая в руке нож — Фрейя пятится от нее назад. Парень, стоящий сзади, кажется, и вовсе не заинтересован в ней, нехотя опускает с прицела стрелковый лук, предоставляя расправиться с ней своей напарнице. Фрейя бежит вперед, не разбирая дороги, прямо к костру, к месту, откуда валит дым. Это неосмотрительно. Даже глупо. Там кто-то есть и вряд ли этот призрачный «кто-то» горит желанием обзавестись компанией. На секунду кажется, что ей удастся оторваться от преследования, но совсем не кстати мимо пролетает очередная стрела, задевая ее предплечье. Глаза заполняют слезы от вспыхнувшей болью раны. Она не хочет битв. Не хочет убивать. Но жить хочет. И она самонадеянно мчится, зная о погони позади.***
— Что она творит? — зло выплевывает Хеймитч, вперив острый, гипнотический взгляд на экран телевизора. Хочется выпить. Эффи рядом молча хлопает глазами, не в силах вымолвить и слова, даже не пытаясь найти объяснения и оправдания. По ту сторону Фрейя несется в сумрачной темноте: раненая, обессиленная и тревожная — лакомый кусочек для изголодавшихся по смертям профи. Неотступно за ней следует девушка из Второго, венценосная безумная Жизель, силясь догнать в самом скором времени. Яростная. Хищная. Опасная в своем удавьем спокойствии, плывущая среди листвы, как гадюка, норовящая укусить и впрыснуть смертельного яда в кровь. Фрейя перед ней — беззащитный кролик, услужливо подставляющий пушистый зад под отравленные клыки, способные разорвать доверчивую тушку на кривые лоскуты за пару секунд. Хеймитч уверен, Фрейя — самый невыносимый его трибут, самый безмозглый и импульсивный. Не человек — цирк на выезде, лавка пестрой пиротехники, готовой вот-вот рвануть, поднеси только рыжеватый флажок огня, шоу-балет с переигрывающими танцорами-недоучками, парк аттракционов, манящий кучу идиотов своими обманчиво-яркими афишами и звонким смехом ребятни. Фрейя — все самое праздное, самое бессмысленное и бестолковое, заключенное в одном теле — приторной, конфетно-букетной шелестящей обертке вороха блестящих волос и дурашливого девичьего флирта. Между тем, она уже где-то на обратной стороне век — отпечатанная тысячей не произнесенных слов и не случившихся прикосновений. Навечно ли? Вряд ли. Но Хеймитч не сомневается, что не раз пожалеет о ее судьбе, погибни она на Играх. Жалко, когда звезда падает, распадаясь миллиардами хрустальных осколков, так и не успев зажечь весь небосвод. Жалко, когда подающий надежды трибут, погибает по собственному идиотизму. Он намеренно игнорирует ту ночь перед началом Игр. Да и не интересна она ему, думать не о чем. Произошедшее даже ошибкой назвать нельзя, действия Фрейи тогда — глупая шалость ребенка, старающегося сделать что-то ужасно взрослое. И она сама — ребенок. Вся такая вызывающая, яркая, дурящая всех окружающих своей нарочито агрессивной сексуальностью. А на деле — испуганная девчонка, не готовая ко всему, через что придется пройти на Арене. Да у нее на лице было написано, что ей все это не нужно — ни алкоголь, ни он. Ей нужно было лишь отвлечься от всепоглощающего страха, грызущего изнутри, заполнить чем-то пустынную, гнетущую пустоту в сердце. И не было у нее никого до этого, какой бы опытной она не хотела показаться. Он помнит ее на своих коленях — льнущую, напряженную, раскрасневшуюся от алкоголя и смущения. И ни намека на опыт. Кроткое, несмелое блядство. Раздвинуть ноги и забыться — так просто, да, Фрейя? Зажмурь глазки поплотнее и оттяни край белья, тебе же нравится, когда тебя хотят? Обмазываться потом розовыми соплями и видеть перед собой глаза-сердечки — последнее, чего бы хотел Хеймитч. Или как там обычно реагируют девочки на тех, кто лишил их невинности? Уж в целках Хеймитч точно не разбирался. Как и в способах их мышления. Фрейя бежит-бежит-бежит. Противница явно обгоняет ее во всем, что касается физической подготовки, а потому вскоре ровняется с ней. Наверное, думать так о ней грубо. Но воспользоваться ей, когда она — уязвимая, запутавшаяся в себе и отчаянная еще хуже, совсем не по-человечески, что-то совершенно животное и бессердечное. Она бы пожалела потом. Она была не в себе. Хеймитч ни в чем ее не винит и не осуждает, просто он — не тот человек, в котором стоит искать тепла и опоры. У него по части чувств частичная атрофия и нежелание привязанностей, а его лучшая подруга и страстная любовница — бутылка. Не тот человек. Не то время, не то место. Наверное, даже вселенная. Но ведь если вселенная бесконечна, то в какой-то из реальностей она могла бы попытать удачу. Точно не в этой, где он злой, хмурый и вечно пьяный. Он и она. Алкоголик и глупая малолетка. Даже смешно от этого сочетания — то же самое, что вяленая рыба со сгущенным молоком. Профи хватает Фрейю за волосы, валит на землю, заставляя зашипеть от боли, прострелившей кровоточащую рану и садится сверху. Хеймитч мерно стучит по столешнице подушечками пальцев, сурово сводит брови. В груди поднимается что-то отдаленно напоминающее волнение. Ему кажется, что умри Фрейя сейчас, он без сожалений размозжит телевизор стулом. Она и Мэттью — его трибуты. Причем самые толковые из всех, какого бы мнения он не придерживался персонально о каждом. Потерять их — утратить последнее человеческое, что в нем есть. Вместе с ними похоронят остатки его рассудка. Отпевать тех, в кого начал верить, — даже хуже, чем тех, кто жизни лишился еще в первый день. К тем не успеваешь привязаться, они — одни из многих. Беспомощные, слабые и не вызывающие ничего, кроме сочувствия и жалости. Девушка из Второго злорадно подносит к ее шее ножик, победоносно ухмыляясь. Фрейя морщится и порывисто дышит, чувствуя, как тонкое лезвие неглубоко входит в чувствительную кожу, дразняще надавливая. Она пытается отпихнуть девушку от себя, но та тяжелее ее и всем весом своего тела вжимает ее в промозглую землю. — Бедная, бедная девочка! — дрогнувшим голосом щебечет Эффи, мнительно прижимая ладошку ко рту. Хеймитч старается не слышать ее пустой, не смолкающей болтовни, чтобы не сорваться на нее, абстрагируется, сосредотачиваясь на экране. Фрейя не кричит — стискивает зубы и дышит тяжело-тяжело, почти со свистом. Грудь порывисто вздымается, руки тщетно пытаются отпихнуть оппонентку. Та, в свою очередь, предвкушающе улыбаясь, отводит на мгновение лезвие от фарфоровой, тонкой шейки, пристально смотрит своей жертве в глаза, медленно опускается ближе. Ее язык опускается на место пореза, очерчивает влажным кончиком сочащуюся кровью ранку, пробуя на вкус. Со смаком вылизывает ее, заставляя бесцеремонно подмятое под ней тело дергаться, как в конвульсии. В расширившихся зрачках Фрейи плещется злоба вперемешку с ужасом, она сдавленно мычит, не способная и пискнуть достаточно громко, чтобы быть услышанной — на рот давит ладонь. Хеймитча передергивает от увиденного — он кривится и морщится, даже не пытаясь давить в себе возникшее отвращение. Порой профи — настоящие звери, лишенные любой морали. Хеймитча многие считают мешком из костей и цинизма, обтянутым кожей. Возможно, в чем-то они и правы, но та жестокость, присущая трибутам из первых нескольких дистриктов, крайне омерзительна даже ему. Пока профи упивается собственной властью над Фрейей, та рукой нащупывает увесистый камень подле себя. Хватается и наносит смазанный удар по голове девушки — та шипит от боли, сваливаясь на траву рядом с Фрейей. Фрейя нерешительно мнется пару секунд, прежде чем скрыться в лесу — раздумывает над убийством, но духу окончить начатое не хватает и она, петляя, убегает в неизвестном направлении. — Умница, — с облегчением произносит Хеймитч на выдохе. Жизель касается пальцами виска, откуда и дальше по шее стекает тугая струйка, попадая прямо под ворот футболки. Тут же поспевает ее напарник, беглым взглядом скользя от ее корчащегося лица до стремительно удаляющейся тонкой фигурки, грозящей скоро превратиться в крохотную точку. В темноте почти ни черта не видно, и он стреляет из лука почти наугад, в том же направлении, но с огромным шансом промахнуться. Кадр переключается на трибутов из Восьмого. Эффи радостно хлопает в ладоши, едва воздерживаясь от восторженного визга. Хеймитч хотел бы так же остро и восторженно реагировать на все происходящее, но, увы, он слишком четко осознает, как много препятствий еще предстоят Фрейе. Эффи звонко чмокает его в щеку, наверняка марая его кожу своей липкой помадой. Приторно пахнет клубникой. Он не реагирует. — Хоть бы и с Мэттью было все в порядке! У нас такого еще ни разу не бывало, да? Чтобы оба трибута и доживали до шестого дня. Вот увидишь, кто-то из них выиграет и меня переведут в нормальный дистрикт, — быстро лопочет Эффи, поправляя уродливый, вырвиглазный парик перед розовым карманным зеркальцем. — Уж надеюсь, — огрызается он, не скрывая своего раздражения.***
Фрейя кое-как набредает на тот самый костер, истекая кровью. Там уже никого — разрушенный и покинутый лагерь скучковавшихся трибутов, где ничего помимо потрескивающего хвороста и нет. А может, это и ловушка. Но Фрейе уже настолько наплевать на сохранность своей осунувшейся тушки с торчащими ребрами и сетью лиловых гематом по всему телу, что она не двигается с места — сидит на обросшем пушистым мохом пеньке, грея задубевшие пальцы о задорные, трескучие всполохи золотого костра. Руку саднит. Чувствуется недомогание. Фрейя делает все посильное, чтобы справиться с кровотечением, отбирающим последние силы на жизнедеятельность. Непродолжительное обучение аптекарскому делу дает какие-никакие плоды — девушка вполне успешно накладывает повязку. Другое дело, что для этого приходится отпороть кусок штанины. Лишней ткани-то и в помине нет, куда уж там до бинтов! Все свои вещи она безответственно бросила с Мэттью, уповая на то, что судьба сведет их еще раз. «Святая, непорочная невинность! Или это называют тупостью?» Интересно, что вероятнее: смерть от переохлаждения или заражения крови? А если и то, и то прогрессирует в равном соотношении? Как выявить, что послужило причиной смерти? Высчитать пропорцию? Вскрыть ее бездыханное тело, авось найдется что любопытное? Кажется, единственный ее сценарий — скорейшая смерть. Легко и быстро. Без энергичной возни в собственных безнадежных потугах. Как ей и положено. «Все безмозглые козочки умирают рано, знаешь, Фрейя? А ты еще и грешница — значит, попадешь в Ад.» Глаза заволакивает сонной пеленой, мысли хаотично носятся туда-сюда. Вверх-вниз, влево-вправо. Образуют парочки, накручивают жаркое танго, пока их незатейливая хозяйка помирает с холода, заиндевевшими руками обхватывая покрытое мурашками туловище. Веки смыкаются, даже несмотря на то, что мигающей сигнальной лампой в сознании моргает понимание того, что заснуть сейчас — то же самое, что охотно подписать себе смертный договор. Голова тяжелеет, конечности, словно желейные, не слушаются, будто сама нервная система послала воспаленный мозг к черту и дала всем импульсам от ворот поворот, мразотно хихикнув и помахав ручкой на прощанье. Фрейя чувствует, что отключается, но, влекомая сладкой негой не может себя сдержать, поддаваясь соблазну. С размаху падает в вязкую пучину собственных желаний — кругом летят веселые, скачущие брызги. Фрейя засыпает. А через пару часов ей прилетает неплохой тычок куда-то под левое легкое. Фрейя задушенно охает, тщетно пытаясь разлепить глаза. Бесцеремонные руки вздергивают ее на ноги, хоть те и подгибаются, как нерабочие. Скулу обжигает пощечина. На лице Фрейи вспыхивают злостью две изумрудные лужицы глаз. — Тебе говорили, что ты идиотка, Фрейя? — взбешенно раздувая ноздри, цедит Мэттью. Фрейя не узнает его — где тот милый, скромный мальчишка с Жатвы? Она язвительно кривит уголки губ. Представляет себя со стороны. Наверняка выглядит она не очень — побитая, с обветренными губами и лихорадочно блестящими глазами, как у бешеной бойцовской собаки. — Ты даже не второй, милый. Фрейя замечает, что он серьезно хромает на одну ногу. И понимает, что, скорее всего, он получил ранение из-за ее импульсивности. Облизывает сухие губы. Он брезгливо отпихивает ее и с пренебрежением кивает головой на рюкзак. — Твои вещи. Что ж. По крайней мере, они снова вместе.***
Спустя два дня на Арене остается двенадцать трибутов. Жизель умирает на следующий день после того, как Фрейя ее ранит — девушка не знает, ее ли эта заслуга, но мысль, что кто-то мог пасть от ее руки вызывает отвращение. Ночью седьмого дня звучит очередной пушечный выстрел, извещающий о чьей-то кончине. В этот раз умирает паренек из Шестого — тощий и квелый, как безпризорный приютский щенок. Туда ему и дорога. На девятые сутки они замечают, что аномальная жара переходит всякие рамки — ручейки и речушки осушаются под нещадно палящим солнцем, плоды на деревьях морщатся и кукожатся, словно маленькие столетние старички, земля становится бессочной и рыхлой, совсем иссохшей. Пить хочется нестерпимо, а единственная вода, которая у них есть, находится в бутылке. Одной на двоих и не вмещающей даже литра жидкости. Фрейя и Мэттью обреченно плетутся в сторону гор, где снег по-прежнему застилает вершины. Причудливая особенность Арены меняться по прихоти распорядителей, должно быть, сыграет с ними злую шутку. За Рогом также есть озеро, но большая часть трибутов сбежится к нему и вот там-то начнется настоящая бойня. Очевидно, это все, чтобы собрать их в кучу и стравить: классический ход распорядителей. Они слишком слабы, чтобы принять бой. Мэттью все еще хромает. Фрейя уговаривает его осмотреть его травму, чтобы предпринять хоть что-то, и он, несмотря на то, что ненавидит принимать чужую помощь, соглашается. С его вывихом стопы, заработанном при побеге от профи, Фрейя делает все, что в ее силах. И, признаться, лекарь из нее почти такой же непутевый, как боец. Она обрабатывает рану и накладывает стерильную, насколько это возможно, повязку, надеясь, что этого будет достаточно. Поможет ли это? Не факт. Мэттью почти нечленораздельно буркает слова благодарности и опять сводит кустистые брови к переносице. Это угрюмое выражение лица словно приросло к нему, намертво приклеилось мрачно поджатыми губами и грозным взором из-под черных бровей. Мэттью все еще ковыляет, не имея возможности нормально передвигаться. Они молча бредут по лесу, блуждая меж величественных деревьев, чьи вылезшие из-под земли корни делают дорогу еще более заковыристой. И тогда впереди является он — райский оазис, призванный облегчить их бренное существование. Кусочек рая в кромешных владениях Дьявола. Меж деревьев вдалеке видится блестящая жилка бегущего ручья, единственного не засохшего в этой полумертвой местности. Они переглядываются, ощущая подвох, но жажда сильнее здравого смысла. И они несутся навстречу столь желанной воде. Но чем ближе подходят, тем четче осознают, что оазис — искусственный. Что стоит приглядеться и увидишь, как расплываются края красивой, манящей картинки. Вода иллюзорна, перед ними — мираж. Разочарование падает на исхудалые плечи Фрейи рыболовной сетью, сотканной из железа и чужой боли. Она чувствует себя пойманным в капкан диковинным зверьком, наивной мышью в мышеловке, пустоголовой золотой рыбкой, без задней мысли поймавшейся на наживку. — Что это? — спрашивает Мэттью и до нее не сразу доходит, что он обращается к ней, хоть кругом и никого нет. Или, по крайней мере, нет лишь в поле их видимости. На Арене всегда кто-то есть. И этот кто-то выслеживает, сливается с окружающей обстановкой, буравит золотистыми глазами-щелками сквозь пеструю кольчугу зеленых кустов, заставляя чувствовать между лопаток голодный взор. Все тут за кем-то следят. Не сводят глаз. Не спят ночами. Наблюдают и обнажают белоснежный звериный оскал. Фрейя из другого теста, но тоже пытается укусить побольнее. Правила просты: либо ты, либо тебя. Без исключения и права на ошибку. Альтернативная жестокая реальность с первобытными, животными устоями, где человек человеку волк. Она поднимает зеленые глаза в аквамариновое безоблачное небо, а солнце нещадными лучами выжигает ее сетчатку, вынуждая щуриться, чтобы разглядеть хоть что-то. К ним опускается посылка — подарок от спонсоров. Внутри небольшая баночка с зеленоватой мазью, пахнущей травами и медикаментами. Это для ноги Мэттью, догадывается Фрейя. Холодящая субстанция почти сразу же облегчает боль, делая активное передвижение более реальным. Пару мазков Фрейя наносит и на свою руку, перевязанную грязной, покрытой кровавыми разводами марлей. Благо, Мэттью умудрился стащить их рюкзак с аптечкой, пока удирал от профи, перебираясь по ненадежным ветвям деревьев, и Фрейе посчастливилось заняться своим ранением несколько серьезнее. Они по-прежнему держат курс на горы, экономя воду, как могут. По дороге встречаются еще несколько миражей, и становится окончательно ясно, что это графика, нарочно созданная распорядителями, чтобы сбить трибутов с толку. На самом деле, идти не так-то далеко — сложнее пересечь безжизненную пустошь между горами и лесом, не напоровшись на кого-то достаточно сильного, чтобы прикончить их обоих за один раз. Но, вероятно, все действительно сбежались к озеру, если судить по уже дважды звучавшему выстрелу. Интересно, кому это не повезло? К обеду они у подножья. Фрейя ощущает на себе грязь и пыль, вкупе с солеными каплями пота, покрывающего ее тонкую, белесую кожу противной коркой. Разве кровавых борозд и гематом было недостаточно? Она представляет, как сдирает с себя всю эту гадость вместе со слоем шелушащейся кожи жесткой мочалкой, отмокает в кипятке и вычесывает колтуны из волос расческой. Представляет, и хочется плакать. Остается несколько часов до захода солнца, чуть меньше половины бутылки и нужда забраться повыше, чтобы дойти до того места, где томная поволока снега застилает горный рельеф пуховым одеялом. Они карабкаются, пот течет, конечности грозятся отказать насовсем. Фрейя чувствует головокружение и цепляется за Мэттью, как за спасательный круг. Упадет он — упадет и она, хотя бы справедливо. С каждой минутой они снижают скорость. Дыхание учащается. Усталость накапливается. Когда они добираются на самый верх, первым порывом хочется упасть без сил. Фрейя обтирает мягким снегом лицо и шею, липкие и мокрые пряди клеятся к влажному, горячему лбу. Щеки горят нездоровым румянцем. Мэттью бессмысленно жует снег — он тут чистый и нетронутый, белее белого, как приторная сахарная пудра или спустившееся наземь невесомое облако, похожее на капитолийский зефир. Совсем скоро они слышат шаги, под весом которым снег надламывается и хрустит. Мэттью прижимает указательный палец ко рту, призывая молчать. Они приваливаются к ближайшему выступу, за которым их не будет видно, и рассматривают подоспевшего противника — трибутку из Шестого. Мышино-русую девчонку, чьи позвонки, кажется, можно пересчитать по пальцам — настолько тощей она кажется. Она щерит полногубый, дрянной рот в ухмылке, явно довольная тем, что догадалась спастись от жажды и засухи в горах, даже не подозревая, что не одна такая сообразительная. Фрейя внимательно смотрит на Мэттью, ожидая от него… хоть чего-нибудь. Что он скинет ее вниз и девчонка свернет себе шею. Но он упрямо смотрит в ее просветлевшее, радостное лицо и ни одной эмоции не транслируется даже вскользь. «Не говори, что тебе жалко ее, Мэттью.» Противников не жалеют. «Жизель ты пожалела.» Противники — это противники. Пощади их однажды, и в следующий раз нож вонзится тебе в беззащитную спину. Тут не благодарят и не протягивают руку помощи. Тут нет места чести и каждое доброе дело неизменно будет отмщено. Она пихает его локтем. Мэттью оборачивается и вопросительно глядит на нее. Фрейя недвусмысленно проводит большим пальцем по своей шее, намекая на то, что девушку надо устранить. Одними губами он шепчет, «сделай это сама». «Смешная шутка, Мэттью. Больше не шути.» Он и не думает смеяться над ней — глядит напористо, будто со скрытой подначкой. Испытывает ее на прочность. Сможет или не сможет? Есть в ней хоть какой-то стержень? Хоть что-то в ней есть? Что-то помимо показушного бесстрашия, и так уже порядком изошедшего глубокими трещинами? Тянет рассмеяться от абсурдности происходящего. Как она может убить? Почувствовать капли чужой крови на руках? Всадить нож по самую рукоять в солнечное сплетение? Фрейя, может, не лучший человек, но точно не убийца. Мэттью выталкивает ее из укрытия — нарочно или нет, Фрейя думать не хочет, и она оказывается в поле зрения девчонки. Та лишь ошарашенно распахивает глаза, приоткрывает обветренные губы, чтобы произнести что-то, но не успевает — Фрейя на чистом адреналине сокращает дистанцию между ними и валит ее на землю, как накануне Жизель проделала с ней самой. Фрейе нестерпимо страшно. Руки девушки смыкаются на ее горле крепкими тисками, остервенело давят до лиловых разводов синяков на чистом холсте кожи. В ответ Фрейя хватает ее за волосы и пару раз крепко прикладывает ее затылком, отчего та шипит, как гремучая земля, готовая в любой момент вонзить клыки в аппетитную плоть добычи. У Фрейи в руках мало силы, и она кое-как сдерживает брыкающуюся под ней оппонентку, которая едва ли не меньше ее самой. Саднящее предплечье дополнительно усложняет завязавшуюся драку. А потом появляется Мэттью. Откидывает Фрейю от Шестой и вспарывает ей горло. Спихивает булькающее, захлебывающейся собственной пузырящейся кровью, тело вниз. Падает на колени, в уголках его глаз Фрейя отчетливо видит слезы, которые он тут же смахивает. Фрейя чувствует, как немногочисленная съеденная еда лезет наружу. Желчью из нее вырывается все: усталость, крик, рев, стон, плач. Ее плечи трясет, пальцы врезаются в землю, загоняя грязь под облупившиеся ногти. Живот выворачивает раз за разом, горло дерет, глаза щипет. Кажется, всю ротовую полость разъедает отвратительной кислотой. Мэттью держит ее мешающиеся волосы, пока она выблевывает собственные кишки, покровительственно кладет руку на ее дрожащую спину. Но Фрейя знает, что он тихо плачет. Абсолютно беззвучно, лишь пару раз громко хлюпает носом. И тогда Фрейя вспоминает, что он просто мальчишка. Что ему всего пятнадцать, хоть и выглядит он чуть старше. Вспоминает, кем он был до игр — вечно краснеющим и стеснительным юнцом. Что он такой же ранимый и чувствительный, как она, просто вынужденный скрывать собственную уязвимость за шипастой броней глухого безразличия. Сейчас от того парня остались лишь мало напоминающие исходник отголоски прошлого — редкий пунцовый румянец на щеках и неловкая улыбка. Но чаще… чаще он угрюмый и флегматичный молодой мужчина, чем-то напоминающий вечно мрачного, не просыхающего Хеймитча, в чьем лице никогда не увидишь и намека на жизнелюбие. Сплошной нигилизм и извечная борьба. У одного — с собственными метафорическими демонами, у другого — с вполне реальными обстоятельствами. А стерва-судьба перетасовывает колоду карт и с живым интересом выбирает, кого и в какой позе будет трахать до дрожи в коленках и растоптанного желания жить. Мерцает пуговичными глазами, смеется заливистым перезвоном колокольчиков. Стерву-судьбу Фрейя ненавидит и винит во всем. Почему они? Почему? Звучит пушечный выстрел.***
С каждым проведенным на Арене днем Фрейя все сильнее укореняется в своем понимании поведении ментора. Размышляет о нем… несколько в другом ключе, чем прежде. Не то чтобы его руки на ее заднице совсем перестали ее интересовать, но то, что творится у него в голове, отчего-то влечет куда сильнее. Она думает. Уделяет этому каждую минуту, свободную от поиска пропитания или иных насущных проблем, которые было невозможно игнорировать. Она ловит себя на мысли, что тратит на эти рассуждения, пожалуй, слишком много времени. Это, конечно, бесит ее — Хеймитч бесит ее целиком, но думать она не перестает. Напротив, подобные думы штурмуют ее разум и заполоняют все пустующее пространство черепной коробки. Фрейя кусает полные губы, лопая их нежную кожицу, утомленно закрывает глаза, а в голове все равно рисуются нелицеприятные картины раскуроченных, изуродованных тел трибутов, умерших самыми бесчестными и немилосердными смертями. Как он живет с этими воспоминаниями? Как не сходит с ума? Неужели спирт выжег из него все возможные эмоции? Оставил лишь выжженную окурком дыру в сердце? «Почему-почему-почему, Хеймитч? Почему это все происходит с нами, а не с кем-то другим?» «Почему мы? Почему ты? Почему Мэттью?» Арена изменяет людей до неузнаваемости, ломает, раздрабливает каждую косточку скелета в мелкий порошок, а потом сращивает обратно рваными ранами и кривыми стежками. У них за спинами — месиво, кровавая баня, побоище, каких не видывали самые страшные войны. Их стравливают, внушают ненависть друг к другу, убивают от скуки. Играются их жизнями, как иное дитя оловянными солдатиками, садистски рушат, но не выстраивают кирпичик за кирпичиком заново. Как человек может выйти победителем отсюда? Максимум — контуженным, нестабильным ментальным калекой с солидным списком психологических недугов и посттравматическим расстройством. Прежним Арену не покинет никто. Время, проведенное на Арене, кутает Фрейю в неподъемный черный саван апатии, оставляет на гладком лбу целомудренный поцелуй, пахнущий мускусом и могильной землей и улыбается нефтяными топкими глазами. Когда умирает Мэттью, ей хочется смиренно лечь рядом с ним и испустить дух тоже. Сил нет. Тяги к жизни — тоже. Бери лезвие, да вспарывай синие жгутики переплетающихся змеями вен. Мэттью ловит грудью копье, предназначенное ей. Не специально, лишь по воле судьбы и чистой случайности. Фрейя успевает юркнуть вниз, нагнувшись, несется вперед, чтобы сбить с ног парня из Первого, вознамерившегося расправиться с ней. Она успевает, а Мэттью — нет. Он падает беззвучно, как листва осенью, она даже и не осознает, что происходит — втыкает противнику нож в живот, крутит по часовой стрелке. Убивает этого парня она тоже случайно, воспользовавшись заминкой, вызванной его удивлением, когда копье попало в совсем другую мишень. Даже с пробитым желудком он умудряется прижать ее к земле и превратить ее лицо в кашу, выбить половину зубов и, кажется, сломать пару ребер. Она практически теряет сознание от боли, когда парень сам опрокидывается назад и падает, изнывая от мук, доставляемых ему его ранением. Фрейя трясущимися руками поднимает с земли окровавленный нож и, задыхаясь от душащих слез, наносит удары по его туловищу — практически в одно и то же место, не может остановиться, хотя давно отзвучал пушечный выстрел, она бьет, бьет, бьет, пока сознание застилает пелена. Ей плохо, истерика рвет все ее тело, но она не может плакать из-за заплывших, опухших глаз, полного кровью и ошметками зубов рта, практически выбитой челюсти. Ей хорошо. Она раз за разом втыкает нож, словно в трансе, смакуя неведомое, нездоровое удовольствие от происходящего. В конец изнуренная, она падает на землю. Не находящие выхода слезы душат, нещадно застилают и так толком не видящие глаза. Сопли мешаются с кровью и слюной. Она не может двинуться с места. Кругом тишина. Тишина? Мэттью? Усилием воли она приподнимается на локтях, ползет к его телу, едва-едва трепещущему неровным дыханием. Она нависает над ним, пытаясь вглядеться в лицо. Лоб расслаблен, уголки губ невесело подрагивают, по испачканной грязью загорелой щеке скатывается одинокий хрусталик кристалльно-чистой слезинки. Фрейя хочет сказать, что отомстила за него, за них обоих, но не может чисто физически. Глупо пялится в его умиротворенное лицо. Лицо, по которому она ясно видит даже своими полуслепыми глазами — Смерть уже идет за ним, качая из стороны в сторону острой косой. А он не сопротивляется. Покорный, как ягненок. — Оставайся человеком, Фрейя, — только и произносит он, прежде, чем его веки лениво опускаются. Во Фрейе уже нет ничего святого. Боль и похоть. Запах гибискуса. Трусость и гордыня. Грехопадение по всем фронтам. Мысли в ее голове говорят голосами мертвых. Они тянут ее в бездну своей темной цитадели костлявыми руками висельников и самоубийц. Ад плотоядно ухмыляется тысячей зловещих зубов.