Солнечные полосы

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить. Ф. И. Тютчев.

      Бей или беги.        Слова крутились в голове, как сломанная пластинка.        Рита готова была упасть в сугробы, притвориться мертвой, обхватив свои подрагивающие плечи непослушными пальцами, и скулить про себя — вслух ведь нельзя, сразу поймут, что не подохла. Да и так не поверят, что сдохла. Кто же так подыхает, идя спокойно по дороге и — бах! — упал куда-то в сторону.       Оставалось лишь думать: бить или бежать?        Бежала она плохо, даже паршиво. Не зря же ей физрук тройку за вторую четверть готов вырисовать в журнале — и то, по блату, матушка попросила. Она представляла, как не успев пробежать и десяти метров, поскользнется на замерзшей луже и влетит башкой об ступеньки подъезда чьего-то дома. Бежать в сам подъезд она тоже не видела смысла — никто точно отворит ей замок, как бы она не орала и не билась об дверь. Короче, не вариант.        Бить? В левом кармане куртки прятался складной ножик, что сейчас был стиснут в вспотевших пальцах, готовый раскрыться в любую минуту со своим характерным щелчком. И после каждого хруста снега под ногами ее преследователя — а никак иначе и быть не могло — она еще крепче, до красных полос, сжимала этот складной ножик, подаренный некогда двоюродным братом. А как бить? Эдик учил ее резко подходить к человеку, неожиданно поднимать руку и быстро бить по груди, а еще лучше — по шее — кровушку тогда хер остановишь. Жаль только, он сумел преподать ей лишь теорию, пропустив практику. Его уроки сейчас были полезны как никогда…        Судорожное дыхание то и дело вырывалось из груди, походя больше на хрип. Рита плотно смыкала губы. После каждого особо шумного шага за своей спиной, она покусывала щеку почти до крови, вздрагивая.        В голову лезли слова Васьки — ее бывшего одноклассника, ныне убежавшего в Ленинград к своей тетке — «когда видишь собаку, не показывай ей, что боишься ее, иначе, укусит». Хоть сзади шла не собака, но она решила воспользоваться данным напутствием. Авось, повезет. Впервые в жизни Рита мечтала о том, чтобы сзади нее оказалась какая-то псина, а не человек. Обернется — а там кабель щеголяет, хвостом виляя. Мечта.        Возможно, она себя и накручивала, и никто ее не преследовал. Возможно. Но она слишком боялась обернуться на человека, что шел за ней уже две с половиной минуты на расстоянии трех метров — опасно близко. Ночь, улица, фонарь, но, увы, нет аптеки, куда она могла бы влезть, лишь пустые улицы и снег под ботинками.       Рита все молилась о том, чтобы неизвестный завернул в сторону, зашел в какой-то подъезд, да хоть просто обошел ее. Или сдох. Испарился. Неважно. Лишь бы его не стало. И мысленно обещала себе, что больше никогда не будет возвращаться домой от подруги позднее шести вечера, как бы ей не хотелось остаться. Только в компании с кем-то. Желательно, с Денисом.        А как на счет «ударить, а потом бежать»? Уже лучше. Но что если окажется, что это просто какой-то индивид, также, как и она, поздно возвращающийся домой с работы или учебы, и помышляющий лишь о горячих щах жены и теплом компоте? Тогда уже неувязочка… Картинка того, как ее забирает милиция под плачь матери и крики отца не внушала особого энтузиазма.       В голову пришла еще одна мысль, которую она отгоняла особенно настойчиво: обернуться. Что суждено, то и будет. Если бы он хотел что-то сделать, то уже сделал бы.        А зачем оборачиваться? На этот вопрос у нее не было ответа, но какое-то чувство внутри требовало от нее данного действа. Такой простой маневр показался ей непосильным. Но почему?        Дом был в шести-семи минутах ходьбы, улицу освещали тусклые фонари, волосы щекотали лицо, а перед носом клубился пар от судорожного дыхания.        В кармане, между тем, был нож. Так себя она успокаивала.        Время.        Рита не стала долго думать. Вобрав в грудь как можно больше воздуха, резко обернулась, замирая на месте.       А сердце пропустило удар. Глаза округлились сами по себе, рот приоткрылся, а стон застрял в горле, вырвавшись через мгновением с коротким «ах».       Желтый свет фонаря падал на лицо перед ней.        Рита вздрогнула. А затем моргнула. Один раз. Потом второй. А затем и третий. И продолжила безмолвно пялиться. Это она с ума сошла или это на самом деле? С маленькой надеждой на то, что это всего лишь игра ее воображения, она крепко зажмурила глаза, мечтая о том, чтобы знакомые черты расплылись. И в итоге оказалось, что это кто-то другой. А он лишь стоял. Безмолвно, расслабленно, с улыбающимися глазами и легкой — даже дружеской — усмешкой на губах.        Когда он улыбался, кривизна носа сразу становилась заметна. И то, что лицо уходило чуть в одну сторону. Но эту асимметрию все предпочитали не замечать. А Рита не могла. И со вздохом всегда готова была вынести свой вердикт на обозрение одноклассниц: «На троечку». Ну или на троечку с плюсом — глазки вывозят. Но не больше. До четверки поднять она не могла, да и не желала.        Все внутри похолодело. А затем резко нагрелось. Мурашки сменились самой обычной дрожью.        Перед тем, как она открыла глаза, мысль о псине испарилась. О ней мечтать было уже глупо. На обычного преследователя она была согласна. Но нет. Все те же столь знакомые темно-карие глаза, нагловатая усмешка, кривоватый спереди, хоть и ровный сбоку нос, острые скулы.       Может, сделать вид, что не узнала? И просто пройти вперед, будто обернулась просто так? Нет, не получится — он узнал. Смотрит слишком пристально, уже готовый заговорить. И чутка посмеяться над ее смятением.        — Обнимешь хоть? — голос был хриплым.               Этот день должен был когда-то наступить.        Рита постаралась расслабить лицо, но знала, что все равно глядит на своего собеседника волком, недовольно сжимая тонкие губы.        Язык прилип к небу, не нашлось чего ответить.        — Я тебя же, Ритка, еще по походке узнал, когда за тобой увязался, — решил он уточнить, — думал, ты сразу обернешься, а ты вот какая, — усмешка переросла в улыбку. В темных глазах блеснуло подобие радости. — Думал уже, что так до подъезда будем идти.        «Ритка» же в это время, сморщив нос, уставилась на его усы. Отвратно смотрятся. Не идут ему совсем. Хотя, плевать, ей плевать.        — Думала, ты умер.        Надеялась. Она не решилась сказать ему так.               Глаза Вовы сверкнули. Он нахмурился. И непонимающе уставился, впившись взглядом в ее лицо, будто ища ответ.               — С чего взяла? — он прыснул, стараясь разрядить диалог. Паршивый диалог, который больше напоминал монолог. — Это из-за того, что я эти четыре месяца не писал? Не дождетесь, рано мне еще.        А Эдику было не рано?        Рита впилась зубами в нижнюю губу, чтобы ничего не ответить на его слова.        Вдох. Выдох. Просто уйди.        — Просто, — бросила Рита, продолжая без интереса разглядывать его. Он совсем не изменился с их последней встречи. Лишь усы отрастил, что совершенно ему не шли. Будто бы хомяка себе под нос приклеил. Но, в целом, не изменился. Даже взгляд все тот же.        Подъезд, так некстати застрявшие ключи в замке дубовой двери, собранная семейка соседей во главе с дядей Кириллом, суетливо поджимающего пальцы, прощальный взгляд в ее сторону и звонкое «прощай, Ритка!», оставшееся без ответа и утонувшее в стенах лестничной клетки. Она все это хорошо помнит. Хоть и желала бы забыть, как и его самого, похоронив не только в своей памяти, но и в могиле.       Разговаривать не хотелось. Внутри все скручивалось, в горле образовался ком. Вокруг глаз начала собираться влага. Такого позора себе позволить она не могла. Не перед ним, не здесь, не так. Даже не имея понятия, как это смотрится со стороны, Рита быстро развернулась к нему спиной и резко продолжила свой путь до дома, не оборачиваясь на его восклицания. Под подошвой скрипел застывший снег, перемешавшийся с грязью, свет фонарей плыл перед глазами, волосы так некстати лезли в рот, липли на щеки, по которым прошлись соленые капельки, и при каждом дуновении ветра отклонялись влево.        — Да что это с тобой, Ритка? Обидел я тебя? Испугал? Ну, прости, что так шел за тобой, — догоняя, проговорил он. — Признаю вину, надо было сразу к тебе подойти да поговорить, а не красться за тобой. Сглупил, понимаю. Подумал, смешно получится — да хер там.       Рита упорно молчала, все сильнее терзая свою нижнюю губу.        — Да что ты как неродная? Чего ты так?       А что, родная должна быть?        Один двор, один подъезд, один этаж. Соседство… Они дружили семьями. Точнее, родители Риты дружили с дядей Кириллом и его женами — сначала с одной, пока та не скончалась, затем — с другой. Но не они.        — Отстань, — хрипло промолвила Рита.        — Что?        — Отвали, — еще тише сказала она.        Лишь бы он отстал.        — Шутишь? — в голосе прозвучала надежда.        Рита взорвалась, когда он схватил ее за руку.        — Отвали, Вова, отвали! — резко вырвав руку и быстро развернувшись к нему, укоряя колючим взглядом, прошипела Рита. — Не трогай, — отчеканила, стуча зубами. На лице заиграли желваки, заставляя вены на лбу встать.        Вова резко посерьезнел и замер. На губах больше не играла улыбка, взгляд был ошарашенным. Она глядела на него с нескрываемой яростью и обидой, которую нельзя списать ни на что. И тут он понял, что дело вовсе не в том, что он решил над ней подшутить, как делал это обычно.       Совсем не вовремя в голове пронеслось, как он любил ее доставать, заставляя чуть ли не всегда поджав хвост бежать со всех ног по школьным коридорам, неуклюже держась за край юбки, чтобы Вова, гнавшийся за ней, не дай Бог, не задрал ее. Возможно, со стороны это и было смешно, но не для Риты, с которой это повторялось почти каждый день в течение всего седьмого класса, пока Вова не выпустился. Но даже после выпуска он не дал ей покоя, подтрунивая над ней каждое утро, встречая в подъезде, с лихвой восполняя лимит издевательств за день: летом водичкой капнет на рубашку, зимой в сугроб кинет; то в еду что-то кинет, то просто глумиться будет — не было ей покоя. И даже Марат, которого она не взлюбила в той же степени, как только ему стукнуло лет десять, иногда брал перерывы в размере нескольких дней, уделяя время более важным делам — дракам на улице и мелким хулиганствам со своими приятелями. Но не Вова.        Не то, чтобы Рита отставала в таких вещах, но все же…       «Пиздились» — только так можно описать их взаимоотношения — они уже с того момента, как у Риты вышли зубки — первой жертвой ее пасти пал именно четырехлетний Вова, заоравший во все горло, когда два зубика Риты впились в его детскую ладошку. Негласное противостояние началось именно тогда. Драки в дворе, выдранные волосы Вовы, любимая политика «жертвы» Риты, лазания по заборам, кража яблок — каким-то образом Рита в один миг шаталась с «бандой» своих соседей, пока мать не надавала ей по заднице. В этот момент они были близки к понятию «дружбы» как никогда. Но все испортилось в тот миг, когда они пошли в школу. Точнее, Рита пошла. Вова успел доучиться до четвертого. Вся перспектива их дружбы кончилась в тот миг, когда во втором классе в чай Риты «кто-то» вылил чернила. Ходить с черными зубами — одно дело, заблевать свою тарелку перед глазами всех представителей начальной школы — другое. Такое не забывается. Даже спустя года.        — Ты серьезно думаешь, что такое забывается? — голос дрожал. Вова потупил взгляд — сразу понял, что к чему. И покорно опустил голову. Это взбесило ее еще больше. Неужели думает, что так просто все решится?       Уши заложило. Рита была готова разреветься. Она не помнила, когда плакала в последний раз — месяц назад? Или два? От чего? Мелочь, наверное. Но сейчас это была не мелочь. Все то, что в ней копилось столько времени, вышло наружу. Заклеенные раны начали кровоточить.        — Рита, я…       — Молчи, — затребовала она. Она вздохнула морозный воздух. — Просто…        «Молчи» — она не договорила. Разревелась. Прикрыла рот рукой, но всхлипы все равно выходили сами по себе, прорывались через сдавленное горло, разрезая ее изнутри не хуже лезвий.        Вова шагнул на шаг вперед, но она вытянула руки вперед, закричав:        — Не трогай! Не нужно… от тебя ничего.        Снова глубокий вдох, взгляд на темное небо. Дыши, дыши. Все будет хорошо.        Рита протерла глаза замерзшими пальцами, но влага все поступала.        Эдик… А ведь все из-за Вовы.        — Что бы ты не говорил, — выдох и вдох, — даже если тебя простили родители Эдика, я тебя не простила. — Вова молча стоял перед ней. — Такое не забывается. Можешь сколько угодно доказывать то, как ты пытался его защитить, но факт в другом: с этой хренью связался он именно из-за тебя. Твое влияние — ничье иное.        — Мы же друзьями были, если бы я знал…        — Что? Что «если бы я знал»? — чуть ли не пролепетала Рита, понизив голос. — Ой, если бы знал, то что? Остановил бы его? Чушь собачья! Ты хотя бы знаешь, чего мне стоило это пережить? Понимаешь? Не говори ничего, молчи я тебе говорю… Говорю: молчи! Ты терял близких? Таких близких? Не ври: нет! Он мне как родной был, понимаешь, — шаг к нему. — Так понимаешь или нет?        — Понимаю.       — Не понимаешь ты ни черта! — по слогам прошипела она. — А теперь заявился сюда и от меня ответа ждешь. Что, я к тебе с объятьями должна кинуться? За обе щеки тебя расцеловать и сказать какой ты молодец? Думал, я забыла? Успокоилась? Нет. И никогда не забуду. Ты жизнь чужую загубил, не ребенок уже, должен понимать. Да, ты пытался его спасти, но мог сделать что-то проще: просто не совать его в свою эту… группировку. И не смей мне тут про свои понятия толкать, плевать мне на них. Слышишь? Плевать.       Он молчал. Лишь смотрел ей в глаза, подняв взгляд со своих кроссовок.        И стояли они так одни на улице, под стук машин по другую сторону подъездов, в тусклом фонарном свете, буравя друг друга взглядами.        Рита была в бешенстве. В таком состоянии она не пребывала уже давно. Да и не помнит она, когда на кого-то просто злилась. Все эти два года будто смешались в один, оставив лишь короткий мазок на пергаменте под названием «Жизнь Маргариты Филипповой».        — А знаешь что?        Вова не ответил, лишь одним взглядом спросил «что?». Уже готовясь ко всему.        — Я хотела, чтобы ты не вернулся. Схватил шальную пулю куда-то. И чтобы мучался подольше, — почти шепот. То, что она хранила в себе, вырвалось наружу окончательно. Хотелось его задеть. Обидеть. Да все что угодно. Хоть выбесить. Причинить хоть частичку той боли, что пришлась на ее голову так неожиданно.        В холодный ноябрь, придя после художки, родители посадили ее в машину, сказав, что едут в больницу к Эдику, что попал в реанимацию. Рита не стала сильно переживать. Думала, выкарабкается. Жаль только, они не сказали, что врачи дали ему время, максимум, до утра. Выжить с пробитым легким, разрывом слизистой из-за перелома ребер и сотрясением мозга — сложная вещь. Жаль, тогда она не поняла сразу почему мать так истерично плачет, а отец так крепко сжимает руль, быстро выкуривая одну сигарету за другой. Но поняла она быстро. Почти сразу, как доехала и оказалась возле нужной двери. Не по словам врачей, не по крикам тети, нет. По лишь одному взгляду Вовы.       Эдика не стало ровно через час, тридцать четыре минуты и восемнадцать секунд после поступления в реанимацию.        Рита не плакала. Стояла на похоронах, понурив голову и вглядываясь лишь в одну точку. И не веря. Ведь такого быть просто не могло. Эдик — ее брат — умер. Побитый как собака, с кровавым месивом на лице и потерянным глазом — в таком состоянии его нашел Вова. В милиции сказали, что драка произошла в районе обеда, за универом. Причина — да черт его знает. Итог: смерть. Вова не был причастен к этому всему напрямую, но она знала: пока Эдик не вошел в ряды его группировки, побрил голову и не начал меняться, вел он себя совершенно по-другому и не попадал в такие передряги. А с этого дня одни побои, выбитые зубы, искривленный нос и вечное «обработаешь ранку» в ее сторону. Она предполагала, что все так закончится, но не думала, что так скоро.        Мальчик, названный в честь Эдуарда Асадова, скончался не в возрасте восьмидесяти лет от порока сердца в кругу своей семьи, а в реанимационной палате от ужасных повреждений. И совершенно один.        — На его месте должен был быть ты.        Вова клацал зубами, хмурил брови, но все равно молчал.        Она перешла черту. Поступила ужасно опрометчиво и в тоже время неправильно. Желать кому-то смерти? Нет, никогда… Не ей решать, кому жить, а кому — нет. У нее нет таких полномочий. Но она сказала это. Не должна была. Лучше было прикусить язык до крови и захлебнуться в слезах, но не говорить таких вещей человеку, с которым почти что росла под одной крышей. Лицо горело от слез, стыда и гнева, что то просыпался в ней, то угасал. Но стыд перевесил все эти чувства.        Он был виноват. Но чем она лучше него, если говорит такие вещи? Если переступает через понятия морали, правды и достоинства? Так чем же?        Забрать слова назад она не может. Сказанного — не воротишь. Извиняться? Ни за что. Оставалось лишь тянуть носом и надеяться на то, что это их последняя встреча. Лучше бы она не думала так много и просто убежала. Пусть даже в итоге раскроила себе череп, но всего этого можно было бы избежать.       — Закончила?       — Да.        — Пойдем, провожу.        Она ожидала чего угодно: его криков, оправданий. Или даже его кулака на своей щеке. Или молчания. Того, что он просто уйдет, ничего не сказав. Но не этого. Всего, но не этого. Может, все это ее длинный сон? Да, реалистичный, да болючий, но сон. Как бы она хотела, чтобы все оказалось именно так…       — Не нужно, я сама…        — Поздно уже, не ходи одна, — Вова стал рядышком и кивнул головой. — Пойдем.       Рита не стала спорить. Послушно начала шагать с ним, закинув замершие руки по карманам куртки — только-только она поняла, как озябла. Февраль на дворе, как никак…       Как они так быстро перешли от криков и оров к этому? Точнее, она. Рита не знала. Не догадывалась. Да и думать не хотела. Пусть будет так, как есть. Знала лишь одно: переборщила. Ужасно. Бесчеловечно. Нагло. Сумели ли ее слова задеть Вову? Вряд ли — не в таких они отношениях, — но осадок от них останется в любом случае.        Слова гудели на языке. На щеках застывали слезы. Нос опух.        До дома топать не больше нескольких минут. Только это радовало.        — Выросла ты, — и снова он прервал молчание. — Сколько тебе уже? Семнадцать?        — Шестнадцать, — уперев взгляд себе под ноги, пробубнила Рита. — Летом будет семнадцать.        — Точно, — закатил он глаза, — ты же раньше нужного в школу пошла. А куда?..        Он не договорил.        — Я не хотела так говорить, — отвернувшись, сказала Рита.        — Знаю. Так куда поступишь?..        Рита покачала головой:        — Не знаешь. Просто… даже объяснить не могу. Я… слишком его любила, — в горле снова начал образовываться ком. Мысли путались. Она забыла, что хотела сказать.        — Ритка, знаю я.        Вова протянул ладонь к ее плечу и несильно сжал. Она не стала сбрасывать его руку.        — Так куда поступать думаешь?        — На Журналиста.        — Здесь же?               Надеюсь, нет. Ни за что. Лучше сдохнуть.        — Посмотрим, — тихо проговорила она. — Ты когда вернулся?        — Сегодня. Хотел к вам зайти заодно вечерком, но потом…               «Встретил тебя».        Рита решила про себя, что даже хорошо, что на улице встретились они. Иначе… Представить эту картину не трудно. Она бы пинками выгнала его за порог, громко хлопнув перед ним дверью. Родители Риты не питали к Володе — так они его предпочитали называть — даже части той ненависти, что все эти годы бурлила в сердце их дочери. Да и за что? Они ведь думали, что он образцовый сынок своего отца, военный, будущее семьи; это мелкий, Маратик, любил хулиганить, а этот, старший, Володя, всегда отличным парнем был. И плевать, что тех, с кем Маратик хулиганил, Володя возглавлял. А Рите что делать? Сидеть и кричать о том, что умер-то Эдик именно из-за этого Володи?       — Зайди завтра. Я к шести вернусь. К моему приходу — уйди.        Дошли до подъезда они быстро. С их шагами-то. Прощаться и желать «Спокойной ночи» Рита не стала, лишь быстро пробежала к своей двери, влетая в квартиру. Вова кинул короткое «Спокойной».